- Вот видите. - Груздев взглядом поблагодарил за поддержку. - Мы, доктор, ударились в философию. Или, если менее торжественно, спорим о терминах. Я вслед за Декартом утверждаю: жить - значит мыслить, а мой оппонент главным признаком жизни полагает действие.
Я зажег спиртовку и поставил на нее стерилизатор.
- Да, я именно так считаю, - подал голос Андрей Иваныч. - Это не пустой спор о терминах, Саша. Пока я дышу, я хочу чувствовать себя живым среди живых, хочу двигаться, говорить, хохотать во все горло, как Веня и Костя, если мне смешно. Ведь это - право каждого живого человека, понимаете?
- Беспокойного больного вы заполучили, доктор, - заметил Груздев.
- Ну, какой я беспокойный, - с извинением в голосе сказал Андрей Иваныч. - Просто хочется… помечтать.
- Это мне понятнее, - кивнул Груздев. - В каждой мечте, если она реальна, есть шанс.
- Вот именно он-то, этот шанс, мне и нужен, но не нужно мне шанса, ради которого придется следить за каждым шагом, ежечасно щупать пульс, прикидывать, что можно, чего нельзя. Разве только продолжительностью измеряется ценность человеческой жизни?
- И этим тоже, Андрей Иваныч.
- Может быть… Хотите притчу? Сережин и мой старый товарищ, Иван Гаврилов, как-то рассказывал, какая странная мысль однажды пришла ему в голову. Случилось это при таких обстоятельствах. Он перегонял с Востока в Мирный санно-гусеничный поезд… да вы сами помните тот поход, когда они чуть не погибли; Гаврилова тогда приковала к постели сердечная недостаточность, а ему очень важно было прожить хотя бы месяц, чтобы довести поезд. И он подумал: вот бы человеку жить так, как живет электрическая лампочка, гореть вовсю - и сразу погаснуть, когда придет время… Этот принцип и мне по душе, никакого другого мне не нужно.
- Предпочитаю гореть вполнакала и дожить до пенсии, - пошутил Груздев.
Андрей Иваныч шутки не принял.
- В вас, Георгий, словно сидят два человека, - после короткой паузы проговорил он. - Один - готовый в любую минуту броситься в горящий магнитный павильон, чтобы спасти приборы, - вот они, следы ожогов на ваших руках! - и другой, который без приказа не напилит снегу для воды.
- Одно другому, кстати, не мешает, - хмуро ответил Груздев. - И все это определяется математически емким понятием: целесообразность. Все, что вы говорите, Андрей Иваныч, - это всего лишь слова, простите, и не более того. Но мы живем в мире реальных фактов, и поэтому факты и только факты должны определять логику поведения человека. У меня впереди защита диссертации, ее результаты, надеюсь, могут оказаться полезными. Именно поэтому я и старался спасти приборы и документацию во время пожара. А теперь посудите сами, что важнее для общества: моя малоквалифицированная работа по заготовке снега, которую могут успешнее выполнить другие, или практическая реализация моей научной деятельности?
- Опасная логика… Вы страшный человек, Георгий.
- Скорее трезвый.
- Иногда это одно и то же.
Я снаряжал шприц и не вмешивался в разговор. Черты лица Андрея Иваныча все больше искажались, его терзала сильная боль. Он прикрыл глаза, и по моему знаку Груздев покинул комнату, Когда он приоткрыл дверь, из кают-компании донесся смех, показавшийся мне кощунственным. Я сделал укол, и Андрей Иваныч задремал.
- Спит?
Я вздрогнул, за моей спиной стоял Николаич. Я кивнул.
- Дотянет, Саша?
- Надеюсь. - Я не мог смотреть ему в глаза. - Во всяком случае должен.
- Сделай, Саша, чтобы дотянул! - по-мальчишески, умоляюще прошептал Николаич. - Сделай!
- Надеюсь…
Николаич отвернулся.
- Что вы можете, доктора!
- Пока немного, друг мой, но наше "немного" - это тоже кое-что.
- Кое-что… - Николаич махнул рукой. - Эх ты, наука!.. Иди, Саша, я с ним побуду.
- Николаич, Веня…
- Знаю, допросил Дугина.
- Скажи Вене два слова…
- Уже сказал. Сегодня такой день, когда все грехи списываются. Ладно, Саша, иди.
- Помогите-ка мне встать, - послышался голос Андрея Иваныча. - Навалили тут центнер одеял… Пошли к ребятам, там веселее.
В кают-компании шло чаепитие. Валя щедро выставил на стол всю свою "заначку": копченую колбасу, несколько банок крабов, шоколад и вишневое варенье.
- Когда я в первый раз шел в Антарктиду, - прихлебывая чай, басил Нетудыхата, - соседи пытали Оксану: "Куда это твой собрался?" "Куда-то, - говорит, - вниз, на самый юг". А они: "Смотри, на юге завсегда баб много!"
- Хочешь, подарю из моей галереи? - Веня окинул любовным взглядом красоток в бикини, насмехавшихся над нами со стен. - Похвастаешься!
- Разве это девки? - Нетудыхата пренебрежительно отмахнулся. - Ноги как ходули. Вот у нас в селе девки так девки, от одного бока до другого ходить надо.
- Иван Тарасович, - Пухов поморщился, - разве можно оценивать женщину на вес?
- Тише, - воззвал Костя, - послушаем настоящего знатока!
- Какой я знаток, - заулыбался Пухов, - уступаю эту честь Вене. Лично я превосходно обхожусь без их общества. Вот доктор подтвердит, что отсутствие раздражителя, каковым является женщина, вносят особый колорит в жизнь полярников.
- Не подтвержу, - честно глядя на Пухова, возразил я.
- Как так? Ведь это ваша точка зрения, вы ее сами развивали!
- В начале зимовки.
- Ну, знаете ли, - возмутился Пухов, - на мой взгляд, принципы должны оставаться неизменными в течение всей зимовки.
- Только не в отношении женщин.
- Оставьте, доктор, я всерьез.
- Вы когда-нибудь видели меня несерьезным, Евгений Палыч?
- Простите, Саша, тысячу раз. Вот и сейчас вы серьезное обсуждение вопроса о женщинах превращаете в балаган.
- Разве я шучу? - Я мысленно представил себе Нину, услышал топот ее каблучков по асфальту причала и продолжал с веселым вдохновением: - Женщина! Ведь это же прекрасно, Пухов! Разве вы не чувствуете себя другим человеком, когда в вашу жизнь входит женщина? Разве в эту священную минуту вы не осознаете себя сильнее, умнее, красивее? Разве у вас не появляется ощущения, что вам под силу великие дела и гениальные открытия? А какие замечательные порывы рождаются в вашей душе рядом с женщиной, какие слова приходят на ум, какие мелодии! Скажите мне, что это не так, и я возьму свои слова обратно, Пухов!
- Демагог вы, доктор, - проворчал Пухов и добавил под общий смех: - Никогда больше не буду вступать с вами в серьезный разговор.
- Вот вам и "особый колорит", - передразнил Веня. - Может, для вас, Палыч, это колорит, а для нас сплошная мука. Андрей Иваныч, а долго будет это безобразие продолжаться?
- Какое безобразие? - Андрей Иваныч явно повеселел, ожил, и я порадовался, что мы привели его сюда.
- Ну, мужской континент и этот самый колорит.
- Долго, Веня. Давай сначала обживем Антарктиду, а потом уже пригласим сюда наших жен. Придет время, и мы построим здесь дома, школы, больницы…
- Пингвинам аппендиксы вырезать, что ли?
- Смотри шире, Веня, смотри шире! Человечество не столь богато, чтобы швыряться четырнадцатью миллионами квадратных километров суши. Когда-нибудь на месте наших крохотных станций вырастут города, и наши потомки вспомнят о тех, кто обживал этот материк, кто был первым. Вспомнят тебя, Веня, и помянут тихим, добрым словом.
- Меня - сомневаюсь, - Веня хохотнул, - а вот Костю наверняка. На тысячелетия память о себе оставил.
- Брось трепаться, - испуганно пробурчал Костя.
- Когда мы пришли на озеро Унтерзее, - продолжал Веня, - пообедали, гляжу: Костя куда-то исчез. Пошел искать. Слышу стук какой-то, иду на шум: стоит Костя, от усердия язык набок свесил и зубилом на скале высекает: "Здесь был Костя Томилин!"
Из радиорубки высунулся Скориков, пошарил по кают-компании глазами, кивнул Николаичу. Тот спокойно встал и не торопясь пошел в рубку.
Мы переглянулись. Никто ничего не сказал, но лица у людей вытянулись. Мы стали необыкновенно чуткими к нюансам. Ну, позвал Димдимыч начальника на связь: что здесь такого? Раз самолеты летят, связь должна быть непрерывная… Погода отличная, полоса - как танцплощадка, хоть пляши на ней! Ничего вроде бы произойти не может, а лица вытянулись, улыбки замерзли.
В коротком кивке Димдимыча, в спокойной, даже чересчур спокойной походке Николаича мы уловили тревогу.
Веня хотел было повторить свой фокус - подсунуть под дверь рукавицу, но Андрей Иваныч сказал:
- Не надо, Веня. Потерпи, скоро узнаешь.
- Кто еще чай пить будет? - излишне бодрым голосом спросил Горемыкин.
Ему никто не ответил.
- Чего они там? - не выдержал Пухов.
- Наверное, играют в шахматы, - попытался пошутить Груздев.
Семенов тщательно прикрыл дверь и взял микрофон. Слышимость была хорошая, и разговор шел по радиотелефону.
- Слушаю тебя, Петрович, прием.
- "Аннушки" в полете, Сергей, "Аннушки" в полете… Машина Крутилина барахлит, машина Крутилина барахлит… Настраивайтесь на УКВ, на их волну… Настраивайтесь на ультракороткие… В случае чего примите возможные меры… возможные меры…
- Понял тебя, Петрович, понял… Что с Крутилиным?
- Что-то с двигателем, Крутилин теряет высоту, теряет высоту… Трудно отпускает Антарктида, Сергей, трудно… До связи.
БЕЛОВ
До чего ж она тонкая и ненадежная - ниточка, на которой раскачивается человеческая судьба! Как подумаешь, от каких случайностей она зависит, - даже весело и страшно становится. Ну, бывают обстоятельства, которые сильнее нас и против которых не попрешь - скажем, такие явления природы, как ураган, цунами, землетрясения и тому подобное: здесь от тебя требуется только надеть чистое белье (если успеешь) и верить в счастливую звезду. Но ведь случается, что от пустяка - от взгляда, одного лишь вскользь брошенного взгляда, судьба зависит! Покосился налево - одна судьба, направо посмотрел - совсем другая…
Летел я однажды на ЛИ-2 из Хатанги в Певек и приземлился на ночлег в Чокурдахе. Устроились мы в летной гостинице, пошли ужинать и услышали в столовой разговор: где-то в районе Хромской губы на берегу Западного залива попала в беду группа геологов, с которыми три недели назад прервалась связь; летал туда ПО-2, но сел на вынужденную, еле вытащили экипаж; много раз летали другие, но не нашли. А шесть человек геологов недели две сидят без продовольствия и топлива, если еще живы, конечно. Послушали мы, переглянулись и единодушно решили влезть в эту историю: во-первых, потому, что был у нас не какой-нибудь "кукурузник", а ЛИ-2, а во-вторых, район Хромской губы я знал, как свою биографию: два сезона проработал там с изыскателями и так им угодил, что одному озеру, в котором было рыбы больше, чем воды, присвоили мое имя. Геологическое начальство чуть не в слезы: "Братцы, родные, выручайте!" Запросили разрешение, изучили обстановку, полетели.
Э, думаю, провожают нас объятиями и поцелуями, а как встречать будут? Знал-то я Хромскую губу в марте - апреле, а нынче на дворе декабрь - очень, товарищи, большая разница. Полярная ночь, луна светит на все конфорки, а внизу темень, глухая и непробиваемая. Полетали часов пять, запас осветительных ракет истребили, все глаза проглядели - никого и ничего, а ведь если б услышали геологи самолет, костер бы развели, на то весь расчет был… А может, не из чего им тот костер жечь? Делали поисковые галсы до последней копейки, а когда бензина в баках осталось прилететь домой, взяли курс на Чокурдах. Летим в отвратительном настроении, рычим друг на друга, и вдруг мне померещился внизу светлячок. Круто развернулся, прошел обратно - тусклый, крохотный, но светлячок! Запустили последнюю ракету - они! Бегают по берегу, руками размахивают - показывают, куда мне садиться. Ракета погасла, пошел на посадку почти что вслепую, машину затрясло, стало швырять туда-сюда, ну, думаю, погубил самолет. Плохо дело, но зато рация имеется, неприкосновенный запас продовольствия, как-нибудь выкрутимся и людей спасем. Сделал два десятка "козлов", удержал машину, глянул на след - батюшки! Камни, выбоины, ропаки - на что садился?
А геологи дошли окончательно, двое уже не вставали, а остальные еле ноги передвигали: продовольствие и топливо давно кончилось, жевали ремни и принялись за унты. Оборвались, обморозились, прощались с жизнью. Когда услышали самолет, последние остатки топлива слили в консервную банку и подожгли - тот светлячок я и увидел… Соорудили мы с грехом пополам подобие полосы, усадил я их, заросших, черных, привез в аэропорт, там их встретили, обогрели и отмыли… Ну, а все остальное уже неинтересно, пошла лирика. Только ребята потом смеялись, вспоминая, как Белов садился… по консервной банке.
Так случилось и у нас на "Оби": не усмотри Петрович среди тысячи айсбергов тот обломок шельфового ледника, проскочи мимо - зимовать бы Сереге и его братве второй год от звонка до звонка. И еще повезло: море было как скатерть, ветер упал почти что до нуля - тоже один раз в високосный год бывает в этих широтах. Подошла "Обь" к айсбергу впритирку, прижалась к нему, как жеребенок к кобыле, при посредстве ледовых якорей, и мы, ловя миг удачи, быстренько выгрузили стрелами "Аннушки" на природой созданный авианосец длиной метров четыреста и шириной полтораста. В буйных мечтах лучшей полосы не вообразишь, во сне не увидишь!
- Поторопись, пока черт спит, - напутствовал меня Петрович. - Учти, ежели заштормит, убегу я от этого айсберга так, что пятки засверкают! Зимовать тебе тогда со своим другом Серегой.
Честно говоря, очень нам не хотелось торопиться - бортмеханики спали и видели в моторы залезть, поправить сбрую. Дело прошлое - открою вам один секрет, про который знали только мы с Ваней Крутилиным да наши экипажи.
Прошедший сезон был для "Аннушек" на износ: месяца три без выходных мы обслуживали геологов и гляциологов, возили их по куполу из одной географической точки в другую, каждый день производили аэрофотосъемку, садились куда придется и взлетали па святом духе. Словом, досталось "Аннушкам" на орехи; бортмеханики в ногах валялись, клянчили хоть неделю на профилактику, а я им не то что неделю, дня дать не мог: полетела бы к черту программа. Понадеялся, что займемся профилактикой в море, подчистим двигатели и подтянем упряжь - куда там! Что ни день, штормило, экипаж - в лежку, да еще мело, било сырой крупой: не только моторы, лица открывать не хотелось.
Вот вам и наш секрет: ресурс у "Аннушек" был на исходе, а по документам часов сорок назад кончился, и не профилактика уже была нужна, а капиталка. И прикажи нам лично сам господь бог лететь, скажем, на аэрофотосъемку или с геологами на россыпи драгоценных камней (не ухмыляйтесь, сам на Беллинсгаузена и Новолазаревской подобрал горный хрусталь, гранаты и аметисты), мы бы в ответ зевнули с подвыванием: нате, взгляните на документы своим всевидящим оком, вылетали мы ресурс. Но совсем другое дело - вытащить ребят с Лазарева, здесь нам с Ваней документы обнародовать не обязательно. Тем более что пошел по кораблю скверный слушок, что Андрей схватил то ли чахотку, то ли еще похуже: тут уже вместо двигателя примус поставишь, а полетишь. Так что вопрос "лететь или не лететь", как говорится, на повестке дня не стоял. Ну, конечно, скребли на душе тихие кошки, но если к ним, сволочам, прислушиваться, лучше тогда сложить крылышки и продавать в киоске газеты. Когда собираешься в полет, все сомнения положено оставить на земле, там они будут сохраннее. Этой мудрости меня научил мой комэск Спиридонов, который любил рассуждать так: "Лично я всегда уверен, что никакой немец сбить меня не может. Даже подобия такой мысли не допускаю! Как это так, меня - и вдруг сбить? Ерунда собачья! Так что, гаврики, признавайтесь, пока не поздно: если у кого есть такое предчувствие - оставайся сегодня на земле; раз боишься, будешь строить из себя такого зайца, что обязательно приложат". Подожгли все-таки Мишу Спиридонова над Таманью - вечная память, - но к этому дню было у него на фюзеляже девятнадцать звездочек, дай бог всякому!
Ладно, ничего не поделаешь, будем спешить. Залили мы полные баки, прогнали моторы, полетели на высоте четыреста метров - курс на Лазарев. Гриша Самохин, мой бортмеханик, как всегда в начале полета, отрешенно прислушивался к двигателю и озабоченно чмокал губами, демонстрируя работу мысли. Чмокнув в последний раз, он показал мне три пальца и один полусогнутый - значит, по мнению этого перестраховщика, двигатель за свое поведение заслуживает тройки с минусом. Я тут же скорректировал минус на плюс, обменялся свежими новостями с Ваней, который своему тяглу тоже поставил твердых три балла, и стал спокойно делать законные два с половиной километра в минуту.
Всего этих километров до Лазарева было триста семьдесят. Сначала шла полоса дрейфующего льда, через которую "Обь" продралась несколько часов назад, дальше минут пять мы летели над чистой водой, а потом началось то самое гигантское ледяное поле, километров на двадцать пять в поперечнике. Для ради удовлетворения любознательности я снизился до ста метров и пролетел над теми местами, где Петрович калечил "Обь", - они запомнились по двум пирамидальным айсбергам, которые вмерзли в поле и возвышались наподобие рыцарских замков. Петрович был абсолютно прав: пробить такое десятибалльное поле мог разве что атомный ледокол, да и то в случае крайней нужды; северная часть образовалась из смерзшихся несяков, и, сколько хватало глаз, поле щетинилось торосами. И лишь далеко южнее, куда "Обь" ни за что бы не пробилась, оно стало более или менее ровное, пригодное для сооружения полосы. Нужно будет Мастера порадовать, решили мы с Ваней, пусть знает, что он гениальный. И еще одна догадка Петровича подтвердилась к нашему превеликому сожалению: все это поле оказалось оторванным от материка припаем, потому что дальше пошла чистая вода.
Вот чего я в самом деле не люблю, так это лететь на одномоторном самолете над открытым морем. Не потому, что я такой изнеженный и капризный, а просто не лежит душа из-за одного обстоятельства: откажет единственный мотор - и некуда сесть, товарищи пассажиры. Если по той или иной причине "Аннушка" захочет перевести дух и отдохнуть, на поверхности она пробудет не больше, чем булыжник, ибо плавучесть ее равна нулю. Когда в сорок третьем мой ЯК задымил над Черным морем и категорически отказался планировать, я плюхнулся на парашюте в соленую воду и пропитывал ею организм до тех пор, пока морячки не втащили меня в катер. С того случая я испытываю, быть может, не всем понятное, но исключительно стойкое отвращение к чистой воде, которое тем сильнее, чем дальше ближайшая суша. Поэтому, как только началось открытое море, я то и дело поглядывал на Самохина, который сидел на месте второго пилота, чмокал губами и на слух прощупывал у двигателя пульс. Три пальца с двумя закорючками - и на том спасибо!