Однажды ночью я уселся за стол командира полка, развалился в кресле и положил руки на стол. Было до того приятно, что даже взвизгнуть захотелось. Смотрю - средний ящик стола не заперт. Выдвинул: там - брошюрка. Открыл первую страницу, там написано, что в брошюре обобщается опыт боевых действий различных родов войск во время финской кампании. Действительно, там был обобщен лучший опыт, приводилось много положительных примеров. Далее автор отмечал, что командиры некоторых частей и соединений действовали формально, по шаблону, тактика не была гибкой. Что мы недостаточно иногда уделяли внимания вопросу применения минометов и автоматического стрелкового оружия, в частности автоматов, которые стали поступать на вооружение уже в процессе войны. Но что меня порадовало, это положительная оценка нашей артиллерии. Автор писал и о плохой подготовке одиночного бойца. О том, что мы излишне бережем патроны в мирное время и нередки случаи, когда, отслужив действительную, красноармейцы уходили со службы, ни разу не выстрелив из винтовки.
Меня тогда порадовало, что мы так критически оценивали опыт войны. Взяв из него все лучшее, мы, видимо, решительно взялись за искоренение недостатков.
Весной сорокового года, перед выездом в лагеря, командир взвода собрал нас в классе, долго сидел, потирая лоб и размышляя, потом сказал:
- Вот что, товарищи курсанты, вы ребята грамотные, студенты, вы много задаете вопросов. Скоро вы станете непосредственными воспитателями молодых бойцов. Вся основа - одиночная подготовка и слаженность орудийных расчетов - ляжет на вас. Есть приказ: патронов и снарядов для учебы не жалеть. Используйте это полностью в своей подготовке и будущей вашей командирской деятельности.
Вот потом была настоящая огневая подготовка. Все лето мы ходили глухие. Правое плечо ныло, как у ревматиков. Лагерь стоял на берегу Ладожского озера. Во время купания мы, как девчонки, осторожно оседали голыми задами в воду, вытягивая шеи, боясь, чтобы не попала в уши вода, не то начиналась такая боль, хоть вой.
Палили с утра до вечера то из пушек, то из винтовок и пулеметов, и, если захочешь, словно добавку каши, можно было попросить патронов еще. Мы научились и стреляли здорово. А наша стрельба по танку удивила всех.
Колька Фролов был тогда командиром орудия, наводчиком - Федька Шиляев, а мне досталось быть заряжающим. На стрельбу прибыл командир полка полковник Максютин. Длинный, тощий, носатый, все лицо в складках. Он еще в империалистическую воевал и всю гражданскую. Глаз у него был точный. Мы так и не могли понять, как он угадывал. Выстрелили, снаряд еще не долетел до цели, а он уже говорит: "Недолет".
Грузовик на длинном тросе потащил фанерный танк. Покрашенный в защитный цвет, он еле различался среди кустов и зелени, порой только клубы пыли выдавали его. Фролов Колька прикинул дистанцию и дал команду. Федька Шиляев быстро навел орудие. "Огонь!" Выстрел, второй, третий, четвертый. Мы вертелись у орудия как черти. Колька различил в бинокль только одну пробоину в башне и скомандовал: "Полтанка вниз!" И мы выпустили последний, пятый снаряд. Оседала вокруг орудия пыль, пороховые газы щипали в ноздрях. Танк подходил все ближе и ближе. Мы увидели две пробоины одну в башне, другую в корпусе. Значит, четверка за стрельбу.
Полковник Максютин вдруг сощурился, подался вперед, словно собираясь прыгнуть на танк, потом выпрямился, развел руками да как при всех загнет:
- Что за трам-тара-рам!
Смотрим - верхняя пробоина в виде вафли: все четыре снаряда угодили почти в одну точку, а пятый - после корректировки - ниже. Построились мы за орудием. Полковник растерянно зашарил по карманам, бормоча:
- Надо ж, такая точность!.. - Вытащил бумажку в полсотни рублей и протянул ее Шиляеву: - На, - говорит, - лично от меня, часы бы отдал, но не могу - именные. И… пять суток отпуска. Старшина, увольнительную! Сам выпишу.
Из лагеря нас увольняли только в исключительных случаях.
В тот же день Федька укатил в Ленинград. Проходит пять дней - не возвращается. Мы всполошились. Неделя проходит - Федьки нет. Более двух суток - это уже дезертирство, трибунал, а в военное время - расстрел.
На десятые сутки Федька является чистенький, сияющий, как малосольный огурчик. Докладывает дежурному, что во время увольнения никаких происшествий не случилось, и протягивает три увольнительных. Вот ведь жук оказался!
Командир полка дал ему отпуск с одиннадцатого по шестнадцатое. Потом Федьку вызвал начальник школы и поздравил. А Федька ему: мол, у мамы семнадцатого день рождения, нельзя ли суток на двое съездить к ней. Начальник школы тотчас выписал увольнительную. После него Федька пошел к командиру взвода, тот на стрельбе нашей не был, так как дежурил по лагерю. Федька отпросился у него на день рождения папы, девятнадцатого числа. Командир взвода тотчас выдал увольнительную на двое суток. Вот Федька и гулял целую декаду.
Увольнение в город - высокая награда. В городе у каждого или родные, или полуродные, ну если не полуродные, так еще более близкие.
За то лето один раз уволился и я.
Перед инспекторским смотром начальство хватилось, что боеприпасы хранятся под открытым небом. Старшина школы Опара построил нас и говорит:
- Если выроете до ужина - двое суток каждому.
Мы тотчас разделись до трусов и взялись за лопаты.
А грунт - слежавшийся песок, переплетен корнями столетних сосен, и валуны напиханы еще со времен ледникового периода. Вот это была работа! Без единого перекура! Мы не поверили собственным глазам, когда котлован к ужину был вырыт.
Старшина выписал нам увольнительные, а с моей задержался:
- Вы же не ленинградец, где будете ночевать?
- У меня, - ответил Свистунов.
Старшина велел нам немедленно помыться в озере, а то потом от нас за версту разило.
На бегу к станции я спросил у Свистунова, где же мы будем ночевать. Лихо работая локтями, он ответил:
- В Ленинграде более ста тысяч домов.
Билеты взять не успели и вскочили в поезд на ходу. Нам показалось, что он плелся еле-еле. За дорогу мы составили точный план действий с запасными вариантами на случай неудачи. Ведь нас никто не ждет. Многие разъехались в отпуска. У студентов каникулы…
А время - это самое Явление упрямое.
Оно не птица и не кот.
Оно за хвост не ловится,
Оно не остановится,
Оно идет себе, идет.
А время то действительно было суматошное и непонятное. Вдребезги разгромили японцев на Халхин-Голе. Там, в безводной степи, в пустыне, развернулись огромные сражения, а потом закипела жуткая траншейная борьба с рукопашными схватками, с гранатами и огнеметами. Затем освободили Западную Украину и Белоруссию. Во время освобождения, рассказывали участники, по ошибке наша дивизия сшиблась с немецкой, да так, что клочья от немцев полетели. Но правительства быстро конфликт уладили. Может, это подтолкнуло Риббентропа прилететь в Москву и заключить с нами договор о ненападении? Имя Адольфа Гитлера часто стало появляться на первых страницах газет в официальных сообщениях и в подписях под телеграммами. Сначала это так резало слух и коробило! Коммунисты с фашистами заключили договор о ненападении! Волк и лось улеглись рядышком греться на солнце? Но, с другой стороны, худой мир лучше доброй ссоры. А договор - это официальный международный документ и ко многому обязывает…
Это увольнение для меня было не очень веселым, даже захотелось до срока вернуться в лагерь, и я не вернулся только потому, что стал бы посмешищем для всего лагеря. Добровольно досрочно вернуться из увольнения! Да такого, наверно, не было в истории всех армий мира!
Ходили с Колькой в кино, были на танцах. Колька с девушкой, а я один. На следующий день она познакомила меня с подругой, я развлекал ее, а все думал о Ляльке и о последней размолвке с ней.
Весной прибежал к Ляльке в общежитие, а она сказала:
- Почему не пришел вчера? Тогда бы ничего не случилось…
Мы с Лялькой учились в одной школе, в одном классе, но поступать в институт поехали из дома порознь, решив, что новому времени новые песни. В сентябре, когда начали заниматься, встретились с ней в трамвае и признались друг другу, что это - судьба. Ведь случайно встретиться в трехмиллионном городе почти невозможно. После этого наши отношения стали еще крепче. Когда меня неожиданно забрали в армию и я пришел с ней проститься навсегда, потому что был уверен, что три года разлуки - это почти вечность, а у Ляльки так много новых знакомых в ее институте, она сказала, что, невзирая ни на что, будет ждать меня. И вдруг: "Тогда бы ничего не случилось…"
Оказывается, была студенческая вечеринка, Лялька пила с одним парнем на брудершафт и целовалась с ним.
Мне стало очень тяжело, и сначала я обозлился. Потом подумал и решил, что это не такая уж беда. Мало ли с кем чего не бывает.
Летом, уезжая домой на каникулы, Лялька написала мне в лагерь письмо, начав его словами: "Как хорошо, что у меня есть такой друг, как ты". И я успокоился.
И вот, бродя по улице с девушкой и слушая ее болтовню, я думал о Ляльке, о том, что, может быть, сейчас она тоже с кем-то идет под руку и, может быть, ей не так грустно, как мне, и, может, ей понравился брудершафт?.. Тошно было у меня на душе.
И время непонятное. Сплошные перемены. Что ни день, то новость. Недавно с шестидневки перешли на семидневную неделю и стали называть дни по-церковному: понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота и… воскресенье (!). В вузах ввели платное обучение. Это нас особенно взволновало: смогут ли нам помогать родители, когда мы после армии вернемся в свои институты? И совесть не позволит садиться на шеи старикам. В общем, нам придется туго. Учредили новые звания. Теперь комбригов, комдивов, комкоров и командармов не будет, а будут генералы, и вместо ромбов в петлицах станут носить звезды. Пришел приказ о том, чтобы военнослужащие, отслужившие срок, увольнялись в запас в той одежде, в какой были призваны. Теперь понятно: готовились к войне и экономили на всем. А тогда… Мы стали выменивать у кладовщиков гимнастерки, шинели и сапоги. Во-первых, нелепо вернуться домой сразу штатской шляпой, во-вторых, наше штатское на нас не налезало. Я слышал, как однажды старшина школы жаловался начальнику:
- Если им сейчас подгонять обмундирование, то к выпуску они будут ходить с расстегнутыми воротниками и рукавами до локтей. Они же еще растут.
И начальство больно часто менялось. Нашим полком командовал старый полковник, а соседним - молоденький капитан. Наш начальник штаба - старший лейтенант - ужасно крикливый и суетливый. Он все путает или делает не так, и каждое утро полковник Максютин вызывает его к себе в кабинет и по нескольку часов вправляет ему мозги. Артиллерией нашего корпуса командует майор, и, говорят, такой строгий, что его даже командиры полков боятся.
Мы запутались в наших начальниках школы. Когда нас призывали на службу, школу возглавлял капитан Котов. Он нам очень понравился. Пришел на занятия по физподготовке, посмотрел, как мы беспомощно болтаемся на турнике, скинул портупею и начал выделывать упражнения, как мастер спорта, и все закончил "солнцем".
Через месяц его отправили учиться в академию. Он оттуда нам письма писал, их старшина зачитывал нам на вечерних поверках, Вместо Котова начальником школы был сутулый, мрачный майор, его сменил полковник. После этого курсант Мышкин наш доморощенный Вольтер - сострил: "Теперь надо с ромбами ждать".
Словно в воду глядел. Не прошло и месяца, нас построили: "Смирно! Равнение направо!" Входит и впрямь комбриг. Маленький, голова яйцом, на ней редкий белый пух, лицо морщинистое-морщинистое. А гимнастерка красивого дымчатого цвета, такого материала мы раньше и не видели. Остановился перед строем, постоял потупившись, думая о чем-то, и тихо, словно между прочим, произнес:
- Здравствуйте, курсанты.
Обычно мы гаркали "здрас" лихо, а тут получился разнотык, хоть заново перездоровывайся.
Комбриг не обратил на это внимания и, как положено по уставу, приступил к опросу претензий. Но не так уж плохо шла наша жизнь, чтоб все время были претензии. Только Мышкин заявил, что очень часто меняются начальники школы, не успеваем привыкать. Комбриг посмотрел на него без всякого выражения, пожевал сухими губами и тихо ответил:
- Сие ни от вас, ни от меня не зависит.
Говорили, что он был крупным генштабистом, профессор, имеет труды по тактике артиллерии… Вскоре его сменил полковник. Статный, высокого роста, но чем-то похожий на комбрига: такой же о чем-то думающий все время и безразличный ко всему. И снова: "Смирно! Равнение направо!" Опрос претензий.
Полковник сдал дела лейтенанту Курдюмову - нашему командиру взвода. Этот за дело взялся круто. Он вообще был характером не гладок и разумом не хром.
Есть в нашем взводе курсант Соколинский. Однажды на занятиях лейтенант Курдюмов говорит:
- Курсант Соколовский, к доске! - И смотрит на Соколинского. Тот ему:
- Я не Соколовский, а Соколинский.
Лейтенант посмотрел на него пристальнее и повысил голос:
- А я говорю - Соколовский. Повторить!
- Есть, Соколовский, - ответил курсант Соколинский.
Мы лейтенанта Курдюмова боялись и уважали. Школил он нас так, что курсанты других взводов сочувствовали, но и в обиду никому не давал. Мы всё получали в первую очередь.
Мне на всю жизнь запомнился его совет:
- Если вы по ошибке отдали неправильное приказание - добейтесь, чтоб подчиненный начал его выполнять, а потом прикажите: "Отставить!" и "Теперь делать так".
В перерывы Курдюмов курил вместе с нами, угощал папиросами. Раздавался звонок - становись и ешь его глазами. В учебе он спуску ни в чем не давал. Зимой во время занятий по командирской подготовке настала очередь командовать курсанту Тушканскому - встречать начальство. Его изображал командир взвода. Он приближался к нам. Тушканский во все горло подал команду и побежал к нему навстречу. По старому уставу, к начальству надо было бежать, а не идти строевым шагом.
Тушканский был маменькин сынок, рохля и толстяк. Во время приема пищи в столовой на него жалко было смотреть. Он морщился и усиленно жевал хлеб, уминая за обед полбуханки. Ему мама наказала есть побольше хлеба. Она ему каждую субботу приносила пирожные. Сначала он их съедал в темном углу коридора, а потом стал делиться с нами.
Побежал он навстречу лейтенанту, не рассчитал, остановиться не успел (у людей тормозов не бывает) и сшиб лейтенанта Курдюмова. Оба кубарем покатились в канаву.
Мы стояли по струнке и грызли губы, чтоб не рассмеяться. Курдюмов быстро вскочил и застыл, что-то соображая. А Тушканский сидел перед ним - лапы врозь, голова набок.
- Становитесь в строй, - бросил ему лейтенант. Подошел к нам. А мы мелко вибрируем от внутреннего смеха, и глаза на лоб вылезают от натуги. Курдюмов крикнул: - Разойдись! - И первый захохотал во все горло.
Когда мы полностью выхохотались, он приказал Тушканскому повторить.
Мы окоченели, стоя на морозе по команде "смирно" целый час, а у Тушканского пот поверх шинели мелким бисером выступил. Целый час он бегал от строя к начальнику и обратно, пока не научился, как положено, докладывать и встречать.
Ко мне лейтенант Курдюмов относился очень хорошо. Проверяя наши тетрадки по матчасти, он обратил внимание на то, что я неплохо рисую, и приказал мне изготовить большие, в красках, наглядные чертежи пушки. Дал мне денег и в середине недели уволил в город.
Я успел купить краски, ватман, кисти и еще побывать у Ляльки в общежитии на Малом проспекте Васильевского острова.
Лейтенант освободил меня от всех работ и разрешил заниматься ночью. За две недели я на огромных листах изобразил все механизмы пушки и еще из картона сделал макет, показывающий, как работает полуавтоматика - устройство, открывающее затвор после выстрела. Понятно, что, перерисовав всю пушку и приборы, я изучил их до винтика и сам удивился, что хорошо разбираюсь в технике.
В средней школе я терпеть не мог математику, физику и физкультуру. Любил поэзию - Лермонтова, Блока, Бальмонта и Есенина. И хотя я поступил на архитектурный факультет строительного института по совету родителей, чувствовал себя не в своей тарелке, и первые лекции по высшей математике меня удручали. Отрадой было рисование и черчение.
И вот вдруг здесь, в полковой школе, я обнаружил, что машина - это очень интересная и остроумная вещь. Я проштудировал "Курс артиллерии" Козловского и "Автоматическое оружие" профессора Благонравова. Я был потрясен, узнав, что трехдюймовое орудие при выстреле развивает мощность, равную Волховской гидроэлектростанции. Я вспомнил заново всю математику и даже попытался залезть в высшую. Все это было захватывающе интересным.
На одном из занятий лейтенант Курдюмов запутался и никак не мог объяснить взаимодействие частей дистанционного взрывателя в процессе выстрела. А я вдруг отчетливо представил, как вспыхнул в гильзе порох, как газы сдвинули снаряд с места и погнали его со все возрастающей скоростью по стволу, как медные ведущие пояски врезались в нарезы и снаряд начал вращаться, потом он вылетел из ствола, и газы рассеялись в воздухе, а снаряд, вращаясь, полетел, преодолевая земное тяготение и сопротивление воздуха. Когда я все это представил, мне стало ясно, как и почему срабатывают те или иные части взрывателя, и я поднял руку.
Лейтенант выслушал меня, нахмурился, помолчал, потом встал и заявил:
- Курсант Бирюков, за отличное изучение матчасти объявляю вам благодарность. Вот так надо слушать и соображать.
Когда лейтенант Курдюмов стал начальником школы, он поселился прямо в кабинете, хотя в городе у него была очень красивая жена и трехлетняя дочка. Они иногда приходили и терпеливо ждали в проходной.
Почти каждую ночь новый начальник школы поднимал по тревоге то один взвод, то другой. Через сорок пять секунд мы были обязаны уже одетыми, с винтовками стоять в строю. Курдюмов осматривал нас, потом говорил: "Курсант такой-то, у вас грязные ноги, идите и вымойте". Или: "Курсант такой-то, плохо сложили на ночь обмундирование, разденьтесь и уложите, как положено".
Поеживаясь и зевая, мы ждали, пока наш товарищ вымоет ноги или разденется, сложит на тумбочке брюки, гимнастерку и ремень.
После этого лейтенант объявлял отбой, и мы снова ложились в койки.
Потом он приказал по территории школы ходить только строевым шагом с подъемом ноги не ниже сорока сантиметров или бегать, независимо от того, идешь ли ты на смену дневального или в уборную.
Весной, осматривая хранение личных вещей, начальник школы влепил мне и еще пятерым курсантам по наряду вне очереди за беспорядок и добавил, взглянув на меня:
- Отработаете наряд и придете ко мне.
Мы всю ночь мыли полы в коридорах и на кухне, чистили картошку. Я ломал голову, в чем же еще провинился.