– Ну что? – горделиво спросил Иван князя Василия, ехавшего рядом с ним. – Да, знамо дело, куда пригляднее положить десятки тысяч, стать на костях, трубить в трубы… Шуму сколько хочешь… А у меня вот ничего такого не было, да зато все полки мои целехоньки и на Литву да на ляхов хоть завтра готовы… Как теперь скажешь, княже?..
Князь не мог не восхищаться этой чистой работой большого ума, но в то же время в глубине души в нем было словно сожаление, что не было бранного поля, усеянного тысячами своих и врагов, не реяло над павшими черное знамя великокняжеское, не трубили, став на костях, сбор оставшимся в живых… Дьяк же Бородатый смотрел на Ивана влюбленными глазами и стал к нему особенно почтителен.
И когда среди ликующих толп москвитян Иван во главе блестящей свиты проезжал мимо хором Данилы Холмского, князь Василий поднял глаза на окна светлицы: ах, как он ждал этой минуты!.. Но ее не было. И больно укусила змея за сердце… У ворот княжеских стояла нищая братия – у князя щедро подавали, – а среди них Митька Красные Очи. "Так вот и в жизни всегда… – горько подумал князь Василий. – Сердце ждет Бог знает какой радости, а находит нищего урода…" И пока были видны хоромы Холмского, он все назад в седле оборачивался. Но ее не было: Стеша боялась себя и пряталась от тяжкого искушения, против которого она была уже бессильна…
Духовенство славословило великого князя. Вассиан Рыло притих и никуда глаз не казал. Но были все же и недовольные. "Воздай Бог каждому по делам его, – писал летописец, – а видно, лучше мы любим жен своих, нежели защиту Церкви Православной. Кто спас нас от погибели? Бог да Пречистая Богоматерь Его да угодники Божии…" Философам же сразу открылся смысл… флорентийской унии и гибели Византии: оказывалось, что у греков испортилась вера, и за это Господь и предал их в руки нечестивых агарян, русские же на унию не согласились – то есть они, собственно, в лице митрополита Исидора согласились, но это в счет не шло, – и вот в награду за это Москва избавилась от татарского ига. Следовательно, мудро заключали они, истинное благочестие, находившееся сначала в Риме, а потом перешедшее в Царьград, второй Рим, ныне сияет паче солнца в Москве, Риме третьем, и последнем…
– Что за голова!.. – восторженно говорил о великом государе инок Белозерского монастыря Данила Агнече Ходило дружку своему, иноку Иосифу, который уже положил основание собственному монастырю под Волоком Ламским. – Ну, чисто вот ведун какой!..
Но стоявший рядом с ним инок Вассиан, тоже из Заволжья, маленький, иссохший, с колючими, злыми глазенками, прозванный иноками Рогатой Вошью, только презрительно поджал сухие губы.
– Ну, тожа!.. – проговорил он. – Вон стены да стрельницы чуть не до облаков возводит, а скоро свету конец.
– Да… – покачал головой Данила. – Поглядишь в пасхалию-то, поджилки трясутся…
– Так для чего же и вся суета сия со стенами? – сказал Вассиан. – Всуе мятется земнородный, как говорится.
Но Данила Агнече Ходило уже обиделся.
– А ты что, учить великого государя будешь? Строит – значит, надобно. Что ся главою мниши, нога сый?.. Ты мниши словами мудрости всех удивити, а то только телчне вещание… [23]
Москва шумела. Но в стороне от ликующих стоял Василий Патрикеев. Образ Стеши, фряжской Богородицы, не покидал его сердца ни днем ни ночью. И горько дивился он на себя: почему другим выпадают и радости, а для него жизнь горька, как полынь?.. И только внезапный отъезд князя Андрея – они с ним почти не встречались теперь – говорил ему, что, может, судьба втайне готовит и ему какую-то радость…
А Москва, снегами уже чуть не до коньков занесенная, вся звенела ребячьими голосами:
Коляда, Коляда,
Пришла Коляда
Накануне Рождества!..
Мы ходили, мы искали
Коляду святую
По всем дворам и проулочкам,
Нашли Коляду
У Петрова-то двора.
И вдруг, среди всего этого праздничного шума веселой Москвы, в душе князя Василия все осветилось мыслью: "Подлинного в жизни только счастье…" И слишком он уж много раздумывает тогда, когда нужно действовать. Может быть, и она мучается… И снова вспомнилась она ему так, как он видел ее у окна светлицы, и буйное сердце его запело сразу радостную песнь победы и счастья.
XIX. "С заглавной, дурак!.."
Дьяк Федор Курицын, блестя бойкими глазами и красивой собольей бородой, стоял над своим подьячим Васькой Хлюстом, румяным, круглолицым парнем, с уже вспотевшим от трудов чистописания лбом, и размеренно диктовал ему чин царского величания. Васька склонял намасленную голову – он был великий франт – то направо, то налево и старательно писал. В стороне, у окна, сидел за чтением какого-то рукописания дружок Федора, Григорий Тучин. В числе немногих новгородцев он получил разрешение остаться в Москве. Остались в столице даже некоторые еретики, а некоторых великий государь даже и возвысил: попа Алексея сделал протопопом Успенского собора, а Дионисия – Архангельского собора. Но еретики на единодержавие смотрели косо и тянули, большею частью, руку старобоярской партии. Дьяк Федор Курицын был весьма близок к ним и ими весьма почитаем…
– Ну, написал? – спросил дьяк. – Дальше. "И поставити столы, и скатерть настлати, и калачи положити…" Написал? "А тысяцкова жене, и свахам, и боярыням…" – продолжал он и вдруг зашипел и звонко хлопнул себя по ляжке. – Да сколько раз тебе, дураку, говорить еще, что "боярин" и "боярыня" с заглавной писать надо! Ну?
Васька еще более вспотел и стал выправлять свой огрех.
– Нечего поправлять, все одно перебелять придется, – с досадой проговорил дьяк. – Пес тебя знает, то бывают дни, хошь дьяком к великому государю ставь, а то дурак дураком. Ну, пиши уж… "И боярыням всем готовым быти у нее, и свечам обоим, и караваем туто ж готовым быть…"
– Да на что ты это переписываешь? – спросил от окна Тучин.
– Велел великий государь изготовить, а зачем, не ведаю, – отвечал дьяк. – У него повадка такая: никогда ничего не говорить, что и зачем. Придет время, может, скажет и сам, а выпытывать – сохрани Бог. Думаю так, время женить Ивана Молодого пришло.
– Кого же присмотрели?
– Как будто на Елене, дочери господаря молдавского, остановиться решили.
– Эта честь не велика после Византии-то!.. – улыбнулся Тучин. – Я думал, теперь куда выше метить будете.
– Сказывают, девка-то очень уж гожа… Ну, разинул рот-то!.. – цыкнул он на Ваську. – Пиши… "А как великий князь пришлет к – смотри, с заглавной!.. – к боярыням и велит княжне идти на место, и княжне пойти из своих хором в середнюю палату, направо в сенные двери, а с нею тысяцкова жене, и свахам обеим, и боярыням…" Да с заглавной опять, дурак!.. Нет, упарил ты меня седни, Васька! Индо круги в глазах ходят…
И он, зорко следя, чтобы подьячий не делал огрехов, усердно диктовал, как опахивать соболями жениха и невесту, как, кому и где сидеть, как осыпало на мисе золотой должен хмелю насыпать в три углы, да тридевять соболей положить, да тридевять платков бархатных, и камчатных, и атласных с золотом и без золота, и какая у платков тех должна быть длина и ширина, и как поедет царский поезд в собор, и кто с кем сядет, и где все в соборе стать должны…
– "…И, венчав, митрополит… – тоже с заглавной, так… – даст вино пить великому князю и княжне, а великий князь, выпив вино, ударит тут же скляницею о землю да и ногою потопчет сам великий князь, иному же никому не велети топтати…"
– Это и у жидов водится… – сказал Тучин. – Этим у них напоминают молодым о бренности земного счастья…
– И как ты только все знаешь, посмотрю я!.. – удивился дьяк. – Дошлый ты человек, боярин… Ну, пиши, Васька…
Васька был весь до ушей мокрый от волнения и ужаса. Ничего уже не понимая, он писал, как один из бояр с саблей наголо будет всю ночь ездить вкруг подклети новобрачных, как будут у постели кормить курем великого князя, как на постелю положат две шубы собольих, одну мехом вверх, другую мехом вниз, а наутро как вести великого князя в мыльню, а великую княгиню как и кому вскрывать…
– И это вот тоже у жидов есть… – сказал Тучин. – У них сорочку новобрачной отдают родителям на сохранение на случай клеветы какой…
– Вишь ты!.. – сказал дьяк. – Ну, развесил уши-то!.. Совсем это не твоего ума дело!.. – прикрикнул он на Ваську. – Пиши давай, уж немного… "А нести перед постелею свечу водокщеную, у ключника взявши, да перед постелею поставити два рожества, Рожество Христово да Рожество Пречистой, да крест воздвизальной поставити в головах у постели…"
За дверью послышались вдруг шаги, и в сени вошли князь Василий Патрикеев да отец Зосима, архимандрит от Симонова, толстый, налитой жиром старик с темно-багровым лицом и белой бородой. Нездоровая толщина его была бы неприятна, если бы не глазки его умненькие, полные сдержанного, насмешливо-ласкового смеха.
– Милости просим, гости дорогие… – ласково приветствовал их дьяк. – Милости прошу к нашему шалашу…
Раскланявшись с гостями и усадив их, он в нерешительности посмотрел на Ваську.
– Ну, вот что… – сказал он. – Ты поди перебели то, что мы написали, а конец допишем потом. Да смотри у меня, ежели опять напрокудишь чего!.. И лапы свои вымой, а то еще весь пергамен изгваздаешь…
Весь мокрый, изнемогая, Васька выкатился вон, а хозяин, распорядившись об угощении, присел к гостям, которые уже вступили в оживленную беседу.
– Да какие же они чудотворцы? – зло бросил князь Василий. – Я их всех смутотворцами зову…
– Ах, ах, ах!.. – в притворном ужасе ахал Зосима, и глазки его смеялись. – Да разве ты не читал в житии-то его, как он на освящение церкви Богородицы на облаке из Ростова в Киев летал?.. А Левонтий опять? Когда его ростовцы изгнали, он поселился подле города, кутьей заманивал к себе ребят и крестил, а когда ростовцы за то хотели убить его, он вышел к ним в полном облачении и одни из них ослепли, а другие пали мертвыми…
– А!.. – нетерпеливо тряхнул головой князь Василий. – Будет тебе глумы-то творить…
– А теперь вон Макара Калязинского в святые произвели, и, говорят, чудеса творит… – усмехнулся дьяк. – А мужик был сельской…
– А ты что думать, одни бояре только чудеса-то творить умеют?.. – заколыхался в смехе всем телом Зосима.
– Поосторожнее только быть надо… – сказал дьяк. – Среди наших есть такие, которые стали уж на улице открыто над православием смеяться. Пущай православие и не православие, а кривославие, а все надо держать себя поумнее… Великий государь мирволит нововерам, а другие косятся…
– Я как-то с Иосифом Волоколамским встрелся… – захрипел Зосима натужно. – И все он меня по голове Писанием-то, Писанием-то… А я и смеюсь ему: да что ты-де больно лихуешься-то? Ведь сами же вы говорите, что пасхалия на исходе, Страшный суд на носу, и всему конец. Вот тогда-де Господь всех и рассудит, кто православный, а кто кривославный… А на Москве-де говорят, что ты много земель по случаю кончины мира нахватал – вот, мол, к Страшному-то суду оно и гоже…
Беседа оборвалась: слуги вошли собирать угощение. Дьяк, человек на Москве видный, угостить и умел, и любил. Глазки отца Зосимы разгорелись: старый греховодник высоко ценил наслаждения гортаннобесия и чревоугодия. И когда слуги удалились и все по усиленным приглашениям хозяина – так требовал хороший тон – приступили к брашнам и питиям, Зосима, трясясь в беззвучном смехе, с замаслившимися глазками, проговорил:
– Вот это гоже, дьяк… А то говорят: второе пришествие… Вот винца доброго или медку выпьем – и воскреснем, а того ничего несть: умер кто ин, по та места и был… Ну-ка, подсунь мне рыбки-то, хозяин… Ах, и гожа у тебя семужка, дьяк!.. Ну, телу во здравие, душе во спасение…
– А я тут лекаря Антония повстречал, звездочетца… – сказал князь Василий. – Вот тоже плетет, вот плетет!..
– А что? – поднял на него заплывшие глазки Зосима. – Ежели вот налижемся мы до риз положения, то, по-ихнему, не ответственны мы про то ни перед кем же: все от звезд и планид схождения… По-моему, это они гоже придумали…
Он заколыхался в смехе и стал еще багровее…
Князь Василий был сумен.
Невесел был и маленький Тучин. По мере того как все больше и больше приставало к новой вере людей, она становилась ему все подозрительнее, и его уже тянуло прочь, идти в одиночку, своим путем… Дьяк Федор смеялись с Зосимой… И вдруг в дверь высунулась намасленная голова Васьки-подьячего.
– Прости, хозяин… – робко сказал он. – Вот тут слово одно не разберу… Сделай милость…
– Которое, покажи. Это?.. Да ты угорел, парень?.. Это "простыня" – только всех и делов… На! – вдруг вспыхнул дьяк. – А это что?! – яростно закричал он, тыкая пальцем в пергамен. – А это?!
Васька оторопел и ничего не понимал.
– Да опять у тебя "боярин" с малой буквы, дурак ты стоеросовый!.. Не сотни ли раз повторял я тебе это?.. Брось этот пергамен и начинай сызнова… И ежели ты мне к вечеру всего путем не перепишешь, вот истинный Господь, велю наказать тебя!.. Да что это такое?! Словно кто его сглазил!.. Поди пиши… И на глаза мне не кажись, ежели хошь раз один не в путь напишешь…
Васька, взопрев опять, как ломовая лошадь, скрылся. Гости снова взялись за брашна. Но князь Василий встал: пора – отец ждет.
– Ну, что делать… – сказал дьяк, вставая, чтобы проводить почетного гостя. – Напредки жалуй, не забывай…
Они простились. Князь сел на коня, которого держал в поводу его стремянный, и поехал к дому, в Кремль. Как всегда, москвитяне ходили вдоль медленно подымающихся стен туда и сюда, любуясь работой, но больше всего толпились около Успенского собора, который был совсем уже кончен. "И была та церковь чудна вельми величеством, и высотою, и светлостию, и звонкостию, и пространством", – говорит летописец, а придворные ловкачи, чтобы подольститься к великому государю, все повторяли, что, когда впервые пришли они в собор, они не знали, где они и стоят, на земле или на небе.
Вокруг весело кипела жизнь. И князь Василий, глядя на медленно рождающуюся твердыню, смутно и грустно думал: "Как каждому человеку значительны кажутся его собственные страдания, и радости, и успехи, и поражения, а вот в сравнении с этими толстыми каменными стенами, которые встают тут из земли на века, как все это кажется мизерно и ненужно… Да, но как ни мал комарик, а все же жить и он хочет…"
Проехав мостом башни Кутафьей и Боровицкими воротами, он остановился у своих палат и бросил поводья стремянному.
– Княже, милостыньку-то убогенькому Христа ради…
Пред князем на земле сидел без шапки Митька Красные Очи. Князь Василий равнодушно бросил ему подаяние.
– Вот спаси тя, Господи, кормилец… – приторно-сладким голосом затянул тот. – Вот тоже княгинюшка, княжича Андрея супруга, жалеет так же нас, людей убогиих: уж так-то над нищей братией она убивается, лебедушка белая, так-то убивается… Ведь я у них во дворе кажный почитай день за милостынькой бываю… Ежели бы таких людей, как ты да она, на свете не было бы, что бы мы, бедные да убогие, делали?..
В страшных, красных глазах нищего было что-то недосказанное. Князь строго остановил на нем свой слегка косящий глаз, перед которым робели многие.
– А вот не посылает Господь ей счастья-то тоже, голубушке сизокрылой… – продолжал Митька. – С мужем разладье, и все-то он в разъездах, а она и-и убивается, и-и тоскует… Я ведь видел, княже, как ты с великим государем из похода-то возвращаючись, мимо их хором проезжал да на терем их высокий все поглядывал… Ежели тебе туда, княже, весточку какую подать надо, ты мне только словечко кинь: вмиг все для тебя исполню…
Князь потупился. И вмиг решил: свое он у жизни вырвет! "Сперва спрошу ее… – думал он. – Может, она согласится… А нет, силой возьму и умчу в далекие края… За что, за что мы оба мучаемся?.."
– Сегодня к ночи зайди ко мне… – сказал он нищему и шагнул в калитку.
XX. Ненила
Сиренево-пепельные сумерки спускались на затихающую Москву. Небо и река догорали. В долине Неглинки и за рекой, в Садовниках, по садам боярским соловьи голос подали… Раздвигая душистые заросли черемухи, князь Василий осторожно вошел в небольшой сад Холмского, который для утехи ребячьей был посажен за службами. Василий знал тут каждое дерево, каждый уголок. Вот, как и раньше, стоит и шалаш, который воздвигла детвора, играя "в татаре": тут они стояли сторожей, чтобы беречи землю Русскую, и, когда те – в воображении – появлялись из-за сонной Москвы-реки, сколько было тут шуму, сколько подвигов знатных, сколько доблестных смертей!.. И, как и тогда, пахло из шалаша горьковатым запахом соломы…
И вот сейчас она выйдет к нему. Казалось бы, какое счастье… Но счастья не было, а была мука мученская… И совесть тревожила: как же можно было так против Андрея идти?.. Но что же делать? Мучаются все трое ведь… Может, если кончится все это, и Андрей счастлив будет… Ах, да что бы там ни вышло, только бы кончилась эта мука!.. И опять отдаленно, точно во сне, вспомнилась зеленая и дикая глушь Заволжья; туда, что ли, убежать от всех этих терзаний мирских?..
В кустах послышался шорох. Сердце его забилось с такой силой, что даже дыханье пресеклось. И вдруг из кустов вышла к нему старая мамка ее Ненила.
– Знаю, княже, что не меня ты, старую, ждешь… – проговорила старуха тихо. – Велела она мне передать тебе, чтобы ничего ты не ждал: не перешагнет она к тебе через грех… Уж так она мучится, княже, так мучится, что и обсказать тебе не сумею… И чего-чего только я не придумывала: и молебны всем почитай святителям служила, и зелий всяких ей против тоски любовной приносила – нет, ничего не помогает! Недавно одну старуху я из Зарядья к ней приводила, Апалитиху, – слыхал, чай? – которая заговорами да травкой пользует. И та, давши в руки ей замок, долго над ней шептала, а потом заперла замок тот, а ключ велела мне в Москву-реку бросить, чтобы поглотила его щука золотая, божественная… И веришь ли, сколько разов к тебе я бросалась: возьми ты ее хошь силой, только душеньку ее от муки ослобони… И назад ворочалась: нет, эту силой не возьмешь… И вот хошь голову с плеч руби, не ведаю, что с ней делать… Себя умучила, мужа умучила, – а и он ведь человек такой, какого другого на Москве, может, и не сыщешь, – и тебе свет Божий не мил.
– А где князь Андрей теперь? – тихо спросил князь.
– Опять за охотой уехал… – сказала Ненила. – И кто это вам всем так жизнь изгадил? Все молодые, все пригожие, все богатые – жить бы да радоваться, а вы все равно в аду кипите!..
И князь думал то же. Но точно вот нетопыри какие впились в сердца их и сосут кровь, и сосут, а зачем – никому не известно!..
– Так попроси ее хоть проститься со мной выйти… – сказал князь. – Великий государь посылает меня с посольским делом на Литву. Кто знает, вернусь ли я оттуда…
– Не пойдет!.. – отвечала Ненила. – Забоится, что уговоришь ты ее… Ни за что не пойдет… Вот, может, куда мы с ней опять на богомолье соберемся – так дала бы я тебе знать, а ты там сам гляди, как и что… Только как сделать-то это? У тебя на дворе мне показываться негоже, а этот Митька твой что-то не люб мне…
– Ничего. За золото он все сделает и будет молчать, а не смолчит, так и подвесить можно… – сурово сказал князь, которому и самому противно было путать во все чужих людей. – Так вот так пока и порешим…