Но, во всяком случае, на следующий день он приказал найти перевозчика и заставить его повторить все это перед герцогиней де Бофор. Перевозчик все повторил, не пропустив ни слова. Герцогиня была взбешена и хотела его повесить. Но Генрих лишь пожал плечами и сказал:
- Вы с ума сошли! Просто бедняга доведен нищетой до такого дурного настроения. Я хочу, чтобы он больше ничего не платил за свою посудину, и с завтрашнего дня, даю вам слово, он запоет: "Да здравствует Генрих Четвертый и милая Габриель!"
И перевозчик покинул Лувр с двадцатью пятью золотыми экю в кошельке и освобождением от налогов для своего парома.
Одно обстоятельство тревожило герцогиню гораздо сильнее, чем то, что могли сказать о ней все лодочники на свете. Обстоятельством этим были гороскопы, которые она приказывала составлять. Все они были безнадежны.
Одни говорили, что она будет замужем только один раз. Другие, что она умрет молодой. Одни - что ребенок заставит ее потерять все надежды. Другие - что человек, на которого она эти надежды возлагает, сыграет с ней дурную шутку: И чем ближе к ней было ее счастье, как казалось со стороны, тем менее верным казалось оно ей самой.
И Грасвен, ее горничная, говорила Сюлли:
- Я не знаю, что с моей госпожой, но она только плачет и стонет ночами.
И тем не менее Генрих наседал на Силлери, своего посла в Риме, угрожая сделать Францию протестантской, если не будет расторгнут его брак, и посылал курьеров за курьерами к Маргарите, угрожая обвинением в супружеской неверности, если она не даст согласия на развод.
Между тем нависла новая туча.
Габриель была в Фонтенбло с королем. Приближались пасхальные праздники. Король упрашивал Габриель провести их в Париже, чтобы народ, который неизвестно почему считал ее гугеноткой, не воспользовался этой ситуацией для новых нападок. К тому же Рене Бенуа, ее исповедник, со своей стороны также убеждал ее уехать по той же причине.
Итак, было решено, что любовники разлучатся на четыре или пять дней и встретятся вновь сразу после Пасхи.
Какой мелочью могла бы казаться столь короткая разлука людям, которые так часто расставались! И, однако, отъезд никогда не был столь горек.
Говорили, что у них было какое-то смертельное предчувствие, будто загробный глас вещал им из глубины сердец, что они не увидятся вновь. Они не могли решиться покинуть друг друга. Габриель отходила на двадцать шагов и возвращалась, чтобы вновь вручить королю заботу о судьбе своих детей, слуг, своего дома в Монсо.
Затем король удалялся от нее и, в свою очередь, звал ее назад.
Генрих провожал ее долго пешком, вернулся в Фонтенбло грустный и заплаканный, тогда как Габриель, не менее грустная и заплаканная, удалялась по дороге к Парижу.
Габриель прибыла наконец в Париж. Ее сопровождал лакей Генриха IV Фуке, по прозвищу Ла Варенн. Это был активный агент королевских забав. Он играл при нем ту же роль, какую Лёбель будет играть при Людовике XV.
Предчувствия Габриель не были лишены оснований. Весь двор сплотился против нее. Генрих IV любил многих и по-разному, но никого он не любил так, как Габриель. Для нее он сочинил или приказал сочинить, скорее всего на мотив старинного псалма, очаровательную песенку, популярную в то время и оставшуюся популярной до нынешних дней, - "Прелестная Габриель".
От всей монархии в языке народа осталось одно имя - Генрих IV и две песенки - "Прелестная Габриель" и "Мальбрук в поход собрался".
Ах да, осталась еще одна фраза: "Курица в супе".
После сорока лет войны страна входила в мирную полосу. Всех мучили жажда и голод. Не пили и не ели на протяжении полувека. Казалось, что даже сам суровый гасконец сделался гурманом. "Отправьте мне жирных беарнских гусей, - писал он, - самых толстых, которых только сможете найти, чтобы они не уронили чести земляков".
Как и всем своим любовницам, Генрих IV обещал Габриель женитьбу. Габриель было 26 лет. Она была полная, дородная, любительница поесть - это для нее, по всей вероятности, Генрих IV выписывал жирных гусей Беарна. На последнем портрете, рисунке, который находится в библиотеке, ее полное свежее лицо распускается, словно букет из лилий и роз.
"Если это не была еще королева, - пишет Мишле, - во всяком случае, это была любовница короля мира - образ и блестящее предзнаменование семи тучных лет, которые должны были последовать за семью тощими и заря которых восходила в Париже".
Она была к тому же матерью детей, которых король очень любил: толстых Вандомов. Слабый со своими любовницами, Генрих IV испытывал к детям слабость другого рода, особенно если он был уверен, что они от него. Он никогда не был слаб с Людовиком XIII, которого письменно советовал тщательно сечь. Но, однако, всем памятна картина, изображающая Беарнца на четырех лапах с оседлавшими его детьми на спине, принимающего посла Испании.
Генриху было сорок пять лет. С тридцати он носил ратные доспехи. Едва сняв их, он тут же протягивал руку, чтобы надеть их вновь. Он подходил к тому возрасту, когда человек нуждается в отдыхе, в спокойном счастье, в семейном гнезде. Как и всякого слабого человека, его одолевало честолюбивое желание казаться всемогущим. Габриель, которая от рождения была хозяйкой, оставляла ему возможность принимать вид хозяина. Это ему подходило.
Тощий, живой, постаревший телом и потасканный в любовных похождениях, он оставался бесконечно юным духом и дух этот своей беспредельной активностью навязывал всей Европе. Никогда его не видели сидящим. Никогда он не выглядел уставшим. Неутомимый ходок из Беарна, казалось, получил во исполнение какого-то греха запрет от неба на малейший отдых. Только стоя он выслушивал послов, только стоя он председательствовал в совете, а потом, выслушав послов и распустив совет, вскакивал на лошадь и становился яростным охотником. Казалось, что он носил черта в теле, а потому народ, такой меткий в своих оценках, прозвал его "дьяволом о четырех ногах".
Вся эта энергия держалась до тех пор, пока длилась война. Но вот пришел мир, и Генрих вдруг обнаружил, что он не просто устал, а изможден.
Через шесть месяцев после заключения мира ужасающее трио, уставшее ждать, обрушилось на него: задержка мочи, подагра, понос. Извини, друг читатель, но мы рассказываем о королях в халатах.
Бедный Генрих IV! Он думал, что умрет от этого. Он столько видел, столько сделал, так страдал!
В одном Генрих IV остался тем, кем был всегда, - большим любителем женщин и даже девочек.
Мадам де Мотвиль жалуется, что в ее время женщины не удостаиваются более такого внимания, как при Генрихе IV. А все потому, что Генрих IV женщин любил, а Людовик XIII их ненавидел. Как, сын Генриха IV ненавидел женщин? Мы никогда не говорили, хоть и занимаемся историей альковов, что Людовик XIII был сыном Генриха IV.
Мы, возможно, скажем совсем противоположное в момент его рождения.
Итак, ситуация была благоприятной для Габриель: она превратилась ценой небольшого волнения в жену утомленного короля. В приданое ему она принесла не золото, не провинции, но нечто не менее драгоценное: готовых детей.
Но разбитая Испания жила надеждой взять реванш, подсунув в постель королю испанскую королеву.
Отсюда и страхи бедной Габриель. Она чувствовала себя препятствием. А перед лицом Испании или Австрии препятствия удерживались недолго.
Король Франции стал единственным королем-солдатом Европы, а Франция - единственной воинственной нацией. Невозможно было завладеть Францией. Нужно было овладеть королем. Нужно было его женить. А если нельзя будет женить - убить. Его женили, что не помешало, впрочем, тому, что вскоре его и убили.
Как политик он также не имел себе равных. В нем одном было больше ума, чем во всех его врагах, вместе взятых. Всячески подчеркивая, что он делает только то, чего хочет Рим, он всегда кончал тем, что поступал по своему усмотрению.
Он обещал папе возвратить иезуитов, но так и не сдержал слова. Возвращение иезуитов, он это прекрасно знал, означало его смерть.
Папа давил на него через посредничество нунция, но он, всегда находчивый, всегда уклончивый, вечно ускользал.
- Если бы я имел две жизни, - отвечал он, - я охотно отдал бы одну за его святейшество, но у меня только одна, и я должен ее хранить, чтобы быть ему покорным слугой, - и добавлял. - А также и в интересах моих подданных.
Итак, нужно было женить короля или его убить. Надо отдать справедливость папе, он был за женитьбу.
За женитьбу итальянскую или испанскую; за женитьбу тосканскую, например Медичи, были одновременно итальянцы и испанцы.
Король был и оставался довольно бедным. В своей нужде он обращался неоднократно к принцу-банкиру, деспоту Флоренции. Вошло в привычку наших королей протягивать руку через Альпы, и Медичи носили на своем гербе цветы лилии, которыми Людовик XI оплатил свои долги. Но в качестве банкиров Медичи приняли свои предосторожности. Генрих занимал у них под будущие налоги, и они имели во Франции двух агентов, которые собирали налоги непосредственно и от их имени: Гонди и Замет.
Заметьте, что именно у этого последнего скоро умрет Габриель. Умрет у человека герцога Фердинанда, который год спустя выдаст замуж свою племянницу за Генриха IV, вдовца Габриель.
На всякий случай герцог Фердинанд отправил Генриху IV портрет Марии Медичи.
- Вы не боитесь этого портрета? - спрашивали Габриель.
- Нет, - отвечала она, - у меня нет страха перед портретом, у меня страх за казну.
Габриель поддерживало то, что для такого человека, как Генрих IV, - все чувствовали это - подходила только французская королева.
Противником же ее был человек, у которого трудно было добиться сочувствия. Это был Сюлли. Генрих IV не предпринимал ничего без согласия Сюлли. Д'Эстре совершили большую ошибку, настроив против себя злопамятного финансиста.
Сюлли хотел быть начальником артиллерии, а д'Эстре отвоевали этот высокий пост для себя.
Этот великий астролог в делах житейских видел своим расчетливым взглядом, что Габриель не добьется своего, если даже за нее и король.
Что значит король в таких делах?
Он может отдать за нее все свое тело, только не свою руку.
И вдруг не осталось ни су. Сюлли только начал великую реставрацию финансов, которая через десять лет вместо дефицита в 25 миллионов даст превышение бюджета в тридцать. Итальянка была богата. Сюлли, прежде всего финансист, был за итальянку.
Генрих IV всегда имел при себе двух людей, которые пользовались полным его доверием, - Ла Варенн, бывший капеллан, и Замет, бывший сапожник. Оба были весьма странные типы, король об этом знал, но не мог обойтись без них, так же как и без любовниц.
Мы займемся теперь Заметом.
Обрисовав ситуацию, перейдем к драме.
Глава VI
Приехав в Париж, неизвестно почему, вместо того чтобы остановиться у себя, - великие катастрофы хранят свои тайны - Габриель остановилась у Себастьяна Замета. Дом его находился под Бастилией, как раз на том месте, где теперь улица Вишневого сада. Вишневый сад, фруктовый сад наших древних королей, составлял тогда часть сада Замета.
Рассказывая об интимной жизни короля, как мы могли не упомянуть об этом щедром друге? Мы сами теряемся в догадках.
Себастьян Замет, отец маршала королевских войск и епископа Лангра, при Генрихе III был сапожником. Ему единственному удалось удобно обуть изящную ножку его величества. Родился он в Люке. Его веселый характер и флорентийские шутки открыли ему путь к Генриху IV. Он был тем, что в Париже тогда называли "сторонник", некогда в Иерусалиме звали "фарисеем" и что теперь во всех странах зовется "ростовщик".
При подписании свадебного контракта одной из его дочерей растерянный нотариус спросил, как он хотел бы именоваться в этом документе. Замет ответил:
- Поставьте "сеньор семнадцати сотен тысяч экю".
Как мы уже говорили, король его любил, часто ходил к нему ужинать со своими друзьями и любовницами и звал его просто Бастьян.
Габриель, вместо того чтобы остановиться в своем отеле, где ее ждали, остановилась у Себастьяна Замета.
Сюлли сам рассказывает, что, когда он пошел туда повидать ее, она была очень приветлива с ним. Тогда он послал к ней свою жену. Это испортило все. Габриель, желая быть любезной, сказала мадам де Сюлли, что она может рассчитывать на ее дружбу и что Габриель всегда примет ее во время своего утреннего туалета или отхода ко сну.
Эти замашки королевы выбили мадам де Сюлли из колеи. Она вернулась в замок Росни разъяренная, но Сюлли успокоил ее, сказав:
- Не волнуйтесь, моя крошка, дела не зайдут так далеко.
Замет казался очарованным огромной честью, которую оказала ему Габриель. Он приказал подать самый изысканный обед и лично наблюдал за приготовлением блюд, которые, по его наблюдениям, особенно нравились герцогине.
Она причастилась утром, в четверг Святой недели.
Любительница поесть, довольная тем, что исполнила докучную обязанность, Габриель, несмотря на беременность, ела вдоволь. После полудня герцогиня отправилась слушать музыку в церковь Пти-Сент-Антуан. Она двигалась в носилках в сопровождении капитана гвардейцев. Для нее открыли карету, она вошла туда, чтобы не быть в толпе. Ее сопровождала мадемуазель де Гиз, и герцогиня во время службы дала ей прочесть письма из Рима, в которых ее уверяли, что развод короля с Маргаритой решен, а также два письма, полученные в этот день от короля.
Эти письма были, возможно, самыми живыми и страстными изо всех, которые он когда-либо ей писал. Он уверял герцогиню де Бофор, что неустанно погоняет господина де Фресна в Риме все новыми приказами.
Выходя из церкви, она оперлась на руку мадемуазель де Гиз, сказав:
- Не понимаю, что со мной, но мне плохо. - И, поднимаясь в носилки, добавила. - Приходите развлечь меня вечером, прошу вас.
Она приказала доставить себя к Замету, где почувствовала себя лучше и попыталась погулять по саду.
Но посреди прогулки последовал новый приступ, и словно молния промелькнула в ее сознании. Испустив громкий крик, она стала лихорадочно просить, чтобы ее вызволили от Замета и отвезли к ее тетке, мадам де Сурди, в монастырь Сен-Жермен.
"Что мы и вынуждены были сделать, - рассказывал Ла Варенн Сюлли, - потому что она требовала во что бы то ни стало покинуть дом господина Замета".
По приезде к мадам Сурди герцогиня приказала себя раздеть. Она жаловалась на сильную головную боль.
Мадам де Сурди не оказалось на месте, и герцогиня осталась наедине с Ла Варенном. Он всячески старался ей помочь, но за врачом не посылал. За ним послали только тогда, когда приступы стали частыми и устрашающими.
Когда больную раздевали, по телу ее пробежала страшная конвульсия. Как только ей стало легче, герцогиня потребовала перо и чернила, чтобы написать королю. Но следующая конвульсия помешала ей.
Оправившись от нее, герцогиня взяла письмо, только что прибывшее от короля. Это было уже третье письмо с момента их разлуки. Она хотела его прочесть, но третья конвульсия настигла ее, и положение стало ухудшаться.
Прибыл врач, но он заявил, что ничего не может прописать беременной женщине, что природа должна справиться сама.
В пятницу у нее случился выкидыш. Ребенку было четыре месяца. Врач опять ничего не мог сделать. Хотя это и был Ла Ривьер, врач короля. В пятницу вечером она потеряла сознание. К одиннадцати часам она скончалась. Она умирала буквально на глазах у врача. Так сбывались четыре предсказания. Первое, что она будет замужем только один раз. Второе, что она умрет молодой. Третье, что ребенок заставит ее потерять сознание. Четвертое, что человек, которому она полностью доверится, сыграет с ней дурную шутку.
"После ее смерти, - говорит Мёзерей, - она выглядела столь ужасно, лицо так изменилось, что при взгляде на нее охватывал ужас. Ее враги воспользовались случаем, убеждая народ в том, что это дьявол привел ее в такой вид, потому как, добавляли эти же враги, она предалась ему, чтобы одной пользоваться всеми милостями короля, и теперь этот дьявол сломал ей шею".
Дьявол, разумеется!
Почвой для этой сказки было то, что тот самый Ла Ривьер, который спокойно смотрел, как она умирала, неосторожно бросил, выходя:
- Так оставляет Господь!
Впрочем, нечто подобное в то же время рассказывали о Луизе де Бюд, второй жене Генриха Монморанси. Вот что говорит о ней Сюлли в своих мемуарах: "Она находилась, как говорят, в компании, когда ей доложили, что дворянин, красивый, но смуглый и с черными волосами, хочет поговорить с ней о важных вещах. С выражением настороженным и испуганным она приказала передать ему, чтобы он пришел в другой раз. Он ответил, что, если не придет она, он придет за ней. Ей пришлось оставить компанию, и со слезами на глазах она сказала "прощай" своим трем подругам, будто отправлялась на верную смерть. И в самом деле она умерла несколько дней спустя, а лицо и шея ее были страшно искажены. Вот рассказ, - добавляет Сюлли, - трех дам, которым мадам де Монморанси сказала "прощай".
Вернемся к Генриху IV. Он был в Фонтенбло, как мы уже говорили. При первых же новостях он прыгнул в седло и пустился вскачь. В Вильжюифе он встретил курьера, направлявшегося к нему с вестью о смерти герцогини. Д'Орнано, Рокелёр и Фронтенак, сопровождавшие его, поддерживая, отвели Генриха в аббатство де Соссэ перед Вильжюифом, где он бросился на постель в полном отчаянии. Несколько часов спустя из Парижа прибыла карета, и в этой карете он вернулся в Фонтенбло, куда собирались все его приближенные. Но как только он прибыл туда и вошел в главный зал замка, он сказал:
- Господа, я прошу всех вернуться отсюда в Париж и молить Бога даровать мне утешение.
Дворяне поклонились и вышли. С королем остались только Бельгард, граф де Люд, Терм, Кастельно, де Шалёсс, Монгла и Фронтенак.
И когда Бассомпьер, который провожал герцогиню из Фонтенбло в Париж, выходил вместе с другими, король его задержал.
- Бассомпьер, - сказал он. - Вы последним видели ее, останьтесь со мной и поддержите меня.
"Таким образом, - говорит Бассомпьер, - мы оставались в той же компании на протяжении пяти или шести дней, разве что несколько посланников присоединялись к нам и после краткого разговора с королем тотчас отправлялись назад".
Прошла неделя, Генрих IV удерживал подле себя только Бюсси, Замета и герцога де Ретца.
Герцог однажды, выслушав жалобы короля, сказал ему, почти смеясь:
- Честное слово, сир, в конце концов, эта смерть мне кажется даром небес.
- Даром небес? И почему? - спросил Генрих IV.
- Но подумайте о громадной ошибке, которую вы могли сделать, сир!
- Какой ошибке?
- Жениться на этой женщине. Сделать из мадемуазель д'Эстре королеву Франции. О, я еще раз клянусь Богом, что судьба проявила к вам благосклонность.
Король уронил голову на грудь и задумался. Потом, подняв голову, сказал:
- Может быть, в конечном счете вы правы, герцог. Благосклонность или испытание; думаю, что на всякий случай я должен поблагодарить Бога.
"И он благодарил Бога и успокаивался столь смиренно, - пишет автор "Любовных похождений великого Александра", - что три недели спустя влюбился в мадемуазель д'Антраг".