Я к тому времени достиг того градуса, что сумел преодолеть свойственную мне замкнутость и, опередив других, провозгласил тост за Ксюшу, за "единственного завлита, который мне по душе, которым я, можно сказать, покорен". Это сейчас у меня сухо получается, а тогда я говорил так вдохновенно, что Ксюша сама предложила мне выпить на брудершафт, чего я, честно говоря, и домогался.
Заметил: Ксюша, поднимаясь целоваться со мной, как-то недобро стрельнула взглядом в Сашу Аристова, удачливого столичного драматурга. Так же и туда же она стрельнула, кстати, и перед брудершафтом с юным "Гонкуром". Впрочем, очередной глоток крепкого зелья и, более того, Ксюшин крепкий поцелуй выветрили надолго эти наблюдения из моей головы.
Было шумно. Были споры, смех, восторженные и горделивые восклицания. Каждому, видать, казалось, что он говорит умно. Только Саша Аристов молча подливал себе водочки, молча выпивал, иногда и не чокаясь с остальными. Но никто, разве что кроме Ксюши, на него не обижался за эту самодостаточность: это ведь Саша Аристов, его знать надо.
Не ведая ничего о Сашиной родословной, по внешнему облику и по речи смело могу предположить, что он из аристократов: есть в нем нечто этакое, только без дворянской спеси. Завидую ему, как Лот ветхозаветный завидовал богопосвященному Аврааму.
Ростом Саша не очень-то высок, но выше почему-то кажется, широколоб, над чистым лбом темные кудри, а негустая курчавая бородка чуть-чуть ранним морозцем тронута. Но главное все же - глаза: живые, добрые, умные, с грустинкой, и, похоже, меняющие цвет от серого до зеленого, в зависимости от освещения и состояния духа. Голос негромкий, напористый по-доброму, однако не очень часто звучит он, и вовсе не из ложной значительности: в уме Саши вряд ли у кого сомнения возникнут, в таланте - тоже, ведь его чудесные сказки идут по всей стране, в десятках театров. Другие драматурги то в политику суетливо кинутся, то в "чернуху" или в "порнуху" с головой уйдут, то еще какую новую "струю" выслеживают, а этот всегда верен сказке и умеет сказать в ней многое, так что зря я его этак походя просто удачливым назвал…
Когда после нашего с Ксюшей брудершафта прошло примерно столько же времени, сколько понадобилось мне для только что завершенного беглого портрета, Саша поднялся, простился со всеми улыбчиво:
- Пойду я, ладно?.. Что-то голова после самолета гудит…
После его ухода Ксюша еще более оживилась, чаще и звонче смеяться стала. Блеск ее серых распахнутых глаз стал еще более дерзким, чумовым. Мы с младшим "Гонкуром" враз потянулись чокаться с ней, наперебой отпуская замысловатые и, конечно, пошлые комплименты, глядя на нее масляно, а друг на друга - с чувством соперничества.
Провожали мы Ксюшу вдвоем с младшим "Гонкуром" - он на правах хозяина номера, а я на правах соседа: наши с Ксюшей номера напротив, дверь в дверь.
- Сашка Аристов дурной! - смеялась подвыпившая Ксюша, обнимая одновременно меня и "Гонкура". - Весь вечер букой просидел. Теперь, наверно, спит, как сурок…
Ксюша стала посвистывать по-сурочьи, мы громко расхохотались, чем вызвали гневливое ворчание сонной дежурной по этажу. Уперев пухлые руки в крутые бока, она долго, как изваяние укоризны, глядела на нас, уходящих в конец унылого сумрачного коридора. Чтобы зря ее не дразнить, я не стал заходить в Ксюшин номер: зачем форсировать, еще успею… А напористый младший "Гонкур" сквозанул было в дверь за Ксюшей, однако я слышал, как она его выставляла:
- Иди, миленький, иди, баиньки пора… Ты на другом этаже живешь, понял?.. А тут Костя рядышком, понял?..
Слыша удаляющиеся шаги незадачливого искателя любовных приключений, я самодовольно ухмыльнулся, вошел в душевую, направил на тело тугой сноп ледяных струек. Охлаждали они лишь снаружи. Потом долго растирался мохнатым полотенцем (вовсе не казенным - жена всегда мне в командировку дает домашнее) и чувствовал, как горячая кровь, бурля, растекается по всем жилам, жилочкам, капиллярам. "Чайничек с крышечкой! Крышечка с пипочкой!.." - мурлыкал я дурацкую, невесть где привязавшуюся песенку, полнясь сладким предвкушением "гостиничного романа".
Постучал в Ксюшину дверь, как заговорщик, тихонько и замысловато. Услыхал ее возбужденный голос:
- Да-да! Заходи скорей, заходи!..
Войдя в полумрак номера, где лишь грубоватый светильник с жестяным колпаком горел в углу, я обнаружил, что поддатый молодой "Гонкур" опять здесь, и только что он (уж это несомненно!) лез с объятиями и поцелуями к опьяневшей Ксюше - руки и сейчас к ней тянутся, жадные, молодые, цепкие, видать. Далеко поскачет этот шустрый воробышек!
Только вот не понял я, почему это Ксюша, похоже, удивилась моему приходу:
- А-а, это ты, Костя… - потом вдруг обрадовалась, отмахнулась от "воробышка": - Ну, иди, детям спать пора. Спокойной ночи, малыши!.. - тут она засмеялась и поспешила уточнить: - Это я не тебе, Костя, а только ему, маленькому, - опять к "Гонкуру" повернулась. - Иди, иди баиньки! Пьеску мы твою ставим, все в порядке… Ну, иди же, Костя ведь пришел. Вот молодежь непонятливая!..
Молодой "Гонкур" ушел по-английски, не прощаясь, но по-русски лупанув дверью.
Передо мной Ксюша не оправдывалась вовсе, бормотала устало и недовольно:
- Он постучал, я думала это… не он… Заходи, говорю… Целоваться сразу полез!.. Ну вот скажи, Костя, зачем сразу целоваться? Вот прямо сразу?..
Честно говоря, только эти слова остановили меня, а то бы тоже сразу полез. Уж больно соблазнительна была она, захмелевшая Ксюша, в желтушном сумраке гостиничного номера.
- Давай, Костя, говорить будем… Долго говорить!.. Ты ведь хороший, да?
- Ага, хороший, когда сплю! - ответил я плоской, хотя и двусмысленной шуткой. - Неужто ты сегодня не наговорилась? Полночи сплошного трепа!.. Я вот редко так много говорю…
- Ну, давай помолчим перед сном, - с улыбкой послушной девочки согласилась Ксюша. - Вот сядем на кровать и помолчим, отдохнем… Только ты не кури, Костя, ладно?
- Три месяца уже не курю! - сообщил я, слегка обиженный тем, что не заметила или не запомнила она, как демонстративно я на сегодняшней пирушке отказывался от курева, объяснял, когда бросил и почему. Но обида не помешала мне, однако, когда сел рядом с Ксюшей, отметить про себя: а кровать-то, кажется, не скрипучая, довольно-таки мягкая, а что узкая - не беда.
- Какой же ты молодец, Костя! - похвалила Ксюша и щекой потерлась о мое плечо. - Сигареты теперь дорогие, а на пьесах много не заработаешь…
- Да вовсе не потому бросил, - оскорбился я, заподозренный в скупердяйстве, хотя и оно, честно говоря, иногда присутствует. - У меня в месяц по два раза, как минимум, голова раскалывалась, спазмы сосудов. Врачи курево напрочь запретили!
Слово "врачи" я произнес так значительно, будто запрещал мне курить представительный консилиум. А на самом деле после очередного сильного приступа головной боли выбрался я, наконец, в поликлинику, где молоденькая кучерявая врачиха, тоже, кстати, страдающая мигренями, участливо надавала мне всяких рецептов и советов, больше всего настаивая на полном и немедленном отказе от курения: есть, мол, реальная угроза умереть или кретином стать. Последнего я испугался куда больше и курить действительно бросил пару месяцев назад (Ксюше я, разумеется, преувеличил), но каких-либо значительных перемен в самочувствии пока не ощутил, зато успел уже извлечь кое-какие выгоды из этого самоущемления: во-первых, экономия действительно заметная, во-вторых, есть основания гордиться силой воли, в-третьих, всегда приятно со значением, но как бы вскользь, сказать в компании: вот, мол, врачи курить запретили, поизносился малость… И пусть глядят с сочувствием и уважением: вот, дескать, какой бурной и насыщенной жизнью человек живет!..
Ксюша на моих "врачей" тоже клюнула:
- Костенька, бедненький, головка у него болит… - погладила меня по еще влажным после душа волосам. - А я тебя полечу! - чмокнула в щеку и засмеялась.
Это и развязало мне руки: не я же первый целоваться начал! Крепко обнял Ксюшу, прижал ее к себе, гибкую, щупленькую, забормотал, целуя пока в шею:
- Хорошо все-таки, что я приехал… А я ведь не хотел, с драматургией решил завязывать…
Ксюша вдруг смеяться начала. Прямо-таки заливается!
Я почувствовал себя уязвленным.
- Ты чего, а?.. Опьянела?
- Ага, опьянела! Ух, как здорово!.. И усы у тебя щекотные!.. А чего это ты, Костя, с драматургией так круто? Она, конечно, девка строптивая, не каждому дается!.. - и вновь залилась смехом Ксюша.
А мне к месту вспомнилось: "На ложе страсти смех всегда помеха: губитель он любовного успеха". Это, понятно, не Овидий - далеко моим блеклым строчкам до блистательных назоновых: труба пониже и дым пожиже!.. - но истина, видать, и в них есть, ведь после смеха Ксюша вдруг предложила:
- А пойдем Сашку Аристова проверим!.. Дрыхнет, наверно, сурок!
Я сделал вид, что не услышал, протянул дорожку быстрых и жарких поцелуев к маленькому розовому уху Ксюши, но она отстранилась.
- Ну, погоди, Костя, погоди!.. Мне Сашке надо два слова… Надо, понимаешь?..
- Спит ведь человек.
- Пусть! Разбудим! У него бутылка токайского в заначке…
Был бы я трезв и по-настоящему силой воли обладал, никуда бы мы, конечно, не пошли…
Саша Аристов отворил нам дверь в черном атласном халате с кистями, в распахе которого непорочно белела майка. Не удивился вовсе. По крайней мере, в его глубоких добрых глазах изумление не промелькнуло. Зато мы с Ксюшей бурно удивились, что он еще не спит.
- Мысли пошли… - объяснил Саша. - Записываю…
- Классик ты наш! Солнце русской словесности! - рассмеялась Ксюша, забираясь с ногами на кровать. - Ветеран умственного труда!
- Странный какой-то визит… - пробормотал Саша, доставая из тумбочки вино. - Без бутылки, как говорят в массах, не понять… Только у меня всего два стакана…
- А я из горлышка буду! - еще звонче засмеялась Ксюша, потом вдруг нахмурилась. - И вовсе пить не стану с тобой, ни капельки!.. Пойдем, Костя, - она вскочила с кровати и потянула меня за руку. - Скука тут смертная!
- Ты чего?.. Нельзя же так… - залопотал я.
- Ну и оставайся!.. Я пойду! - она направилась к двери.
- Прости, Саша, сам понимаешь… - неловко похлопал я его по плечу, ровным счетом ничего не понимая. Спиной видел и слышал, как теребит Саша мягкую кучерявую бородку, бормоча: "Странный какой-то визит…"
Свет включать в своем номере Ксюша не стала, щелкнула только выключателем в душевой.
- Ты, Костя, уже купался - теперь я буду. Я быстро!.. Отвернись.
Раздевалась она просто молниеносно - вот уже и зашлепала босыми ногами в душевую.
- Ой-ой! - взвизгнула от холодной воды.
Дверь в душевой она не закрыла, льющийся оттуда свет вырвал из тьмы для меня, обернувшегося, брошенные в кресло брюки, свитер, колготки, белые плавки и маленький кружевной бюстгальтер. Я присел на кровать, любуясь этим натюрмортом. (О, где ты, художник, способный передать волнующую прелесть этих небрежно брошенных, но так удачно расположившихся женских вещей!)
Ксюша фыркала под душем и бодренько поскуливала без слов что-то из битловского репертуара.
Я ухмыльнулся, потянулся самодовольно и стал раздеваться: а чего время-то терять?..
Чуть погодя в дверь кто-то вкрадчиво постучал. Ксюша из-за шума водяных струй стука не слышала. А я решил отмолчаться: время позднее, добрые люди спят давно. Еще, помнится, подумал: "Неужто молодой "Гонкур" до сих пор шарахается?"
Я молчал, а стучавший, услышав, видно, шум льющейся воды и Ксюшино пение, осторожно отворил дверь. "Да как же я, болван, забыл запереть ее на ключ!" И по-хозяйски вошел в номер. "Что это за наглец!"
Сашу Аристова я встретил в одних трусах, едва успел прикрыть дверь душевой, где нагая Ксюша чирикала под тугими отвесными струями.
Момент был далеко не из приятных.
Мы с Сашей молча глядели друг на друга. Он был в том же барском халате, в руке держал бутылку токайского.
- Поздно уже, - выдавил я наконец. - Оставь на завтра.
- Да… вижу… поздно… - отозвался Саша.
Ксюша в этот момент выключила душ.
- Ладно. Спокойной ночи! - повернулся Саша и вышел.
Я запер за ним дверь на ключ, бормоча, как и он недавно: "Странный какой-то визит…"
И тут из душевой выскочила Ксюша, совершенно голая, даже полотенцем забыла прикрыться.
- Это Сашка был, Сашка? - затормошила меня, мокрая и взволнованная.
Я молча глядел на нее. Молча и восторженно.
- Это был Сашка, да?!
Я кивнул, не в силах слова произнести.
Ненавистью сверкнули глаза Ксюши, ненавистью ко мне. Теперь она уже была совсем не пьяна.
- А ты-то, ты!.. Тебя кто просил раздеваться?.. Вот гад: пьеску уже любовную сочинил, как мы с тобой… Да?.. Только уж куда тебе! Что ты вообще в любви понимаешь?..
Выкрикивая это, Ксюша лихорадочно одевалась, натягивала джинсы, для ускорения пропустив не только колготки, но и плавки. Голыми плечами нырнула в грубовязаный свитерок. Оттолкнув меня, бросилась к закрытой двери, ударилась в нее, как птаха в стекло, потом, поворачивая ключ, обернулась ко мне в гневе:
- Это ведь любовь, понимаешь, любовь!.. Да где уж тебе понять? Нечем понимать тебе!
И выскочила, оставив дверь нараспашку.
Глупей и печальней картины не придумать: почти сорокалетний, уже седой мужик, только что с торжеством предвкушавший плотские радости, стоит в одних трусах посреди чужого темного номера в чужом темном городе, а дверь распахнута убежавшей от него женщиной…
О, где ты, художник, способный…
- Мерзко-то как, мерзко!.. - скрипел я зубами, одеваясь.
Ксюшин номер закрыл ключом. Но не в двери же его оставлять, понес ключ на этаж ниже, в Сашин номер.
Еще на подходе к нему услыхал в тиши замершей на ночь гостиницы плачущий голос Ксюши:
- Ну, подумай, какой Костя? Кто он, Костя, зачем?.. Да кто он вообще такой?.. Нету его, нету!..
Быть может, как раз за тем, чтобы доказать свое существование, я не повернул назад, а постучал в дверь. Молча отдал ключ тоже молчащему Саше Аристову.
Когда, возвращаясь, проходил мимо заспанной дежурной по этажу, та злобно зашипела на меня:
- Ну, люди вы или кто?.. Напились и мотаются туда-сюда, места не знают!.. Люди вы или кто?!
- Я никто! - ответил я, не останавливаясь. - Меня нету.
А действительно, кто он такой, этот Костя? Да нету его, нету!.. Нету?.. Так почему же так болит? Почему так стыдно, так мерзко?..
Я - не знаю любви?
Мне даже понимать ее нечем?
Страшно, если так…
Ночью мело, сильно мело - быть может, последняя предвесенняя метель.
Так мне было паскудно - уснуть не мог.
Думал о том, что я один в этом чужом городе.
Что метет кругом, все смешалось…
Что завтра непременно в пух и прах разобьют мою пьесу, выспятся на ней, вытрут об нее и об меня ноги…
Что тяжело мне будет завтра встретить Ксюшу…
Что я плохой, ужасно скверный…
Что диковинным образом уживаются во мне тяга к чистому, возвышенному, этакий романтический идеализм и жалкая мерзость каких-то поступков и помыслов…
Что тьма кругом…
Но есть ведь свет, есть, был, по крайней мере!..
Как тошно, что я здесь один…
Ну, и где они теперь, два моих "дополнительных" Я ?.. Где предбытники мои - Овидий и Лот?.. Ку-ку!.. Никого нет рядом - один я здесь…
Здесь? Только ли?.. Разобраться - так у меня близких людей почти не осталось, и настоящих друзей почти нет. Есть приятели, собутыльники, единомышленники, собратья по перу, со-перники … Настоящий друг только Елена, так ведь и ее уже предавал, и чуть было вновь не предал недавно. Жена - друг. И все…
Нет, все-таки один настоящий друг у меня, слава Богу, есть: равно обделенный везеньем и плотью Вовка Антух, тридцатитрехлетний холостяк, регулярно уходящий в беспросветные запои. Невелик он ростом, сух, как прокаленная солнцем прибрежная коряжинка. И лицом-то в красавцы не вышел, зубы передние вдобавок в какой-то драке выбиты, а на протезы денег нет… При всем том, много, возвышенно, страстно и печально пишет в стихах о любви. А знает ли он ее? По крайней мере, его женщины я не знаю. Быть может, от одиночества как раз он и потянулся ко мне, считает меня явно не тем, кто я есть, видит во мне лишь одно из трех Я - лучшее… Потому, значит, и его в полном смысле другом считать не могу.
И все же если бы в моем мрачном номере в ту ночь каким-то чудом появился Вовка - это было бы спасение!.. Так ведь он далеко, за добрую (нет, злую!) тысячу заметеленных верст.
От горечи хмель мой совершенно прошел. В тоске, стыдобе и безысходности достал я из сумки мятые листки - едва начатое перед самым отъездом стихотворение, другу посвященное: "Ах, как метет сегодня ночью!/ Меня одно теперь спасет, / Что Вовка Антух в шубе волчьей/ Придет и водку принесет…" Сам пошел по листку карандаш…
Что ж, прощай, драматургия, прощай, театр, прощай, Афоня (кстати, ты вряд ли еще появишься в моем повествовании), прощай, Ксюша! Прощай и прости, спасибо тебе, забудь все напрочь - что было, чего не было, забудь - не оглядывайся на то, случившееся, увы, и не случившееся, к счастью, не оглядывайся, умоляю!.. Хотя ты, оглянувшись, и не превратишься в соляной столп, как жена моего непутевого предбытника Лота. Это я еще сколько раз окаменею, оглянувшись!..
Что ж, вперед без оглядки!
Вперед, к безрадостному и, очень даже может быть, постыдному финалу. Вперед!..
Говоря "вперед", замечаю, однако, что записки мои как бы пробуксовывают. Это уже и меня раздражает, а еще больше должно раздражать читателя, если, конечно, таковой найдется, в чем я очень сомневаюсь…
Хорошее устройство есть у видеомагнитофона - дистанционное управление. Кнопочку на пульте нажимаешь - и пропускаешь, ускоряя, ненужное. А потребуется вникнуть - опять же кнопочкой восстанавливаешь нормальный ход ленты, нормальное течение запечатленной на ней жизни. Ну а вглядеться захочешь - можно и приостановить кадр. Отличное устройство…
Мне бы такое, чтобы управлять течением своей жизни, верней, памятью! Тогда бы тягостные минуты и дни ускорил до эффекта комичности. Да нет такого устройства…
А вот в повествовании своем попытаюсь использовать этот принцип "дистанционного управления": захочу - ускорю ход событий, а то и вовсе добьюсь размазывающей скорости, чтобы кое-что пропустить, захочу - нарушу последовательность событий, вернусь назад…
Вот, к примеру, сейчас включаю "ускорение", полустирая ненужное: встречи на открытии "драматургического шабаша"… мужики целуются друг с другом… брр!.. а в театральном мире так принято… снова подчеркнуто холодно встречает меня всемогущая Патронесса… значит, пьеса моя точно не будет закуплена, не пойдет… плевать!.. а вот и обсуждение: о пьесу мою злополучную вытирают ноги все режиссеры и завлиты, все, кроме Ксюши… плевать!.. Ксюша молчит, на меня не смотрит… пле… нет, только не это!.. ну и не надо, Ксюша, смотреть на меня… правильно - не на кого, нет меня… я уже простился со всеми здесь, простился с тобой, Ксюша, а ты уж меня, подлеца, прости… я жду вечера, отдушины в этом беспросвете… жду…