Седьмого августа император Карл VI собрал своих тайных советников, и после обсуждения этого вопроса они согласились, что все следует предоставить воле царевича. А 12 августа Толстому и Румянцеву разрешили ехать в Неаполь для встречи с Алексеем. Из-за сильных и беспрерывных дождей агенты Петра добрались до цели лишь 24 сентября.
На следующий день их принял вице-король Неаполя. Он устроил встречу царевича Алексея с Толстым и Румянцевым в своем дворце, пытаясь придать ей непринужденный характер. Однако, несмотря на присутствие гостеприимного хозяина дома, царевич трепетал от страха, а посланцы Петра с места в карьер потребовали от Алексея покориться отцовской воле и немедленно ехать в Россию.
Произошло еще четыре встречи, во время которых ласками, посулами и угрозами наконец удалось уговорить царевича ехать домой. Толстой даже сказал, что Петр не остановится перед применением силы против Австрии, если вопрос возвращения Алексея не будет решен.
Алексей просил только об одном - разрешить ему обвенчаться с Ефросиньей, которая была на четвертом месяце беременности. Согласие на это было дано от имени Петра, поскольку именно Ефросинья уговорила Алексея возвратиться в Россию.
Съездив в недалекий от Неаполя город Бари и поклонившись там мощам святого чудотворца Николая Мирликийского, Алексей 14 октября отправился на родину. Ефросинья ехала вместе с ним, но потом отстала, чтобы продолжать путь не спеша и не подвергать себя опасности выкидыша или неблагополучных родов.
Алексей с дороги писал ей письма, пронизанные любовью и заботой. Он советовал Ефросинье обращаться к врачам и аптекарям, беспокоился: удобный ли у нее экипаж, тепло ли она одета; посылал ей немалые деньги, а потом и бабок-повитух, которые могли бы хорошо принять роды.
Тридцать первого января 1718 года Алексей прибыл в Москву, а Ефросинья в середине апреля - в Петербург. К сожалению, никаких известий о том, когда состоялись роды и кто родился, до нашего времени не дошло.
Зато хорошо известно, как ждал Ефросинью Алексей Петрович, как надеялся, что отец все-таки разрешит им обвенчаться и позволит жить вместе в одной из деревень под Москвой. Но этому не суждено было статься. Как только Ефросинья вернулась в Петербург, ее тут же арестовали, заключили в крепость и приступили к допросам. Ее не пытали, а Петр всячески выказывал ей свои симпатии, чтобы добиться ее искренности. Данные Ефросиньей показания окончательно погубили царевича.
Первое свидание Алексея с отцом состоялось 3 февраля. Царь приказал собраться в Столовой палате Кремлевского дворца церковным иерархам, сенаторам, другим высшим чинам. Вошел царевич вместе с Толстым и, увидев царя, повалился ему в ноги. Он просил простить его, даровав жизнь, и отрекался от всех прав на престол.
"Я окажу тебе милость, - сказал Петр, - но только с тем, чтобы ты показал самую истину и объявил о своих согласниках, которые тебе присоветовали бежать к цесарю".
Алексей тут же назвал имена многих своих соучастников, и после этого Петр немедленно начал розыск.
В Преображенском приказе оказались главные сообщники Алексея - Александр Кикин, Никифор Вяземский, Иван Афанасьев, Василий Долгоруков и Семен Нарышкин, а вслед за ними допросам и пыткам подверглись более пятидесяти человек.
Следствие проходило до середины июня 1718 года, когда на очных ставках Алексея и Ефросиньи установили сугубую вину царевича, а он сам попал в каземат Петропавловской крепости и был подвергнут пыткам.
Четырнадцатого июня Алексея привезли из Москвы в Петропавловскую крепость, в Трубецкой бастион. Через пять дней его начали пытать и за неделю пытали пять раз. Больной, слабый духом и смертельно напуганный Алексей сознавался и в том, чего не было, стараясь, чтобы пытки прекратились как можно скорее. Он даже наговорил на себя, что хотел добыть престол при помощи армии австрийского императора.
Двадцать четвертого июня верховный суд, состоявший из 127 человек, единогласно постановил предать царевича смерти. Выбор казни был отдан на усмотрение отца.
Уже после вынесения смертного приговора Петр приехал в Трубецкой бастион, чтобы еще раз пытать сына.
По одним данным, на последней пытке присутствовали только Петр и пользующийся его особой доверенностью генерал-аншеф Адам Адамович Вейде. Вейде посоветовал Петру отравить царевича. Петр согласился, и Вейде заказал аптекарю сильный яд. Царь и Вейде вместе отнесли яд Алексею, но царевич наотрез отказался принимать снадобье. Тогда они повалили Алексея на пол, оторвали половицу, чтобы кровь могла стекать под пол, и топором обезглавили потерявшего сознание царевича, истощенного мучениями и страхом. Существует версия, что на этом трагедия не окончилась: на авансцене истории появился еще один персонаж - фрейлина Екатерины Анна Ивановна Крамер, которой Петр доверял не меньше, чем генералу Вейде.
Анна была в особом "кредите" у Петра. Именно она приехала вместе с Петром и Вейде в Петропавловскую крепость, где переодела мертвого царевича, в приличествующий случаю камзол, штаны и башмаки, а затем искусно пришила к туловищу его отрубленную голову, замаскировав страшный шов большим галстуком.
По другой версии, 26 июня на последнюю трехчасовую пытку царевича Алексея приехали Петр, Меншиков и другие сановники, а через семь часов после пытки царевич скончался. Есть свидетельства, что по приказу Петра Алексея удушили подушками четверо офицеров, а руководил всем этим Александр Иванович Румянцев.
Академик Н. Г. Устрялов, посвятивший изучению жизни царевича четырнадцать лет, приводит девять версий его смерти. Наиболее достоверной ему представляется смерть от последовавшего в результате пыток апоплексического удара.
Но всяком случае 13 декабря 1718 года Румянцев был пожалован сразу двумя чинами - майора гвардии и генерал-адъютанта, и ему были отданы две деревни, ранее принадлежавшие сторонникам убитого царевича.
Царского благоволения за особые заслуги была удостоена и Анна Крамер. Как только царевича похоронили, Анна Крамер уехала в свою родную Нарву, где и прожила до 1770 года, умерев на семьдесят шестом году.
Желая показать, что смерть Алексея для него ничего не значит, Петр 27 июня, на следующий день после его гибели, пышно отпраздновал девятую годовщину Полтавской битвы. В официальных бумагах все чаще стало появляться имя единственного сына Петра и Екатерины - трехлетнего великого князя Петра Петровича. Родители видели в нем законного наследника престола и радовались тому, что мальчик растет крепким, веселым и разумным. Но судьба распорядилась иначе: после недолгой болезни 25 апреля 1719 года мальчик умер.
На траурной службе по умершему неосторожно рассмеялся родственник Евдокии Лопухиной Степан Лопухин. Причину смеха объясняли тем, что теперь наследником мог стать царевич Петр Алексеевич, внук Петра, ровесник своего умершего дяди Петра Петровича. В глазах очень многих он имел все права на наследование российского престола.
Разумеется, был розыск и пытки - Петр I решил сделать все, чтобы трон не достался Лопухиным и их родственникам.
Однако прошло почти три года, пока царь сумел воплотить задуманное в официальный документ - "Устав о наследии престола", по которому царствующий государь мог отдавать после себя престол кому угодно из родственников, игнорируя права по рождению.
Устав был издан 5 февраля 1722 года, и лишь 15 ноября 1723 года появился манифест о предстоящей коронации императорской короной Екатерины. Хотя в нем не говорилось, что именно Екатерина становится наследницей престола, было ясно, что Петр тем самым делает важный шаг на пути к реализации "Устава о наследии престола".
Поэтому, когда в мае 1724 года в главном храме России - Успенском соборе Московского Кремля - состоялась коронация Екатерины, французский посол Кампредон особо отметил следующее: "Над царицей совершен был, против обыкновения, обряд помазания так, - что этим она признана правительницей и государыней после смерти императора, своего супруга". Императорскую корону на голову Екатерины возложил сам Петр.
Новелла 7
Мученица Евдокия
и великомученик Степан
В то время, как Алексей только начинал свой крестный путь, в Москве, Петербурге и Суздале произошли многочисленные аресты подлинных и мнимых сообщников царевича.
Во всех этих городах офицеры - преображенцы и семеновцы - на время превратились в полицейских агентов.
В Суздаль к Евдокии направили капитан-поручика Преображенского полка Григория Скорнякова-Писарева с солдатами. 10 февраля, оставив солдат неподалеку от обители, он прибыл в Покровский монастырь.
Скорняков сумел незамеченным пройти в келью к Евдокии и застал ее врасплох: Евдокия была в мирской одежде - телогрее и повойнике, что потом ставилось ей в вину, ибо было нарушением монашеского устава.
Оттолкнув бледную и потерявшую дар речи Евдокию, Скорняков коршуном бросился к сундукам и, разворошив лежащие там вещи, нашел два письма, свидетельствующие о переписке Евдокии с сыном.
После этого в алтаре Благовещенской церкви нашли записку, в которой Лопухину поминали "благочестивейшей великой государыней, царицей и великой княгиней Евдокией Федоровной" и желали ей и царевичу Алексею "благоденственное пребывание и мирное житие, здравие же и спасение и во всем благое поспешение ныне и впредь будущие многие и несчетные лета, во благополучном пребывании многая лета здравствовать".
Четырнадцатого февраля, арестовав Евдокию и нескольких священников и монахинь, Скорняков привез их всех в Преображенский приказ в Москву. 16 февраля начали строгий розыск, прежде всего обвиняя Евдокию в том, что она сняла монашеское платье и жила в монастыре не по уставу - мирянкой. Отпираться было нельзя, ведь Скорняков и сам застал Евдокию в мирском платье. А дальше дела пошли еще хуже: привезенная вместе с другими монахинями старица-казначея Маремьяна рассказала о том, что к Евдокии много раз приезжал Степан Глебов и бывал у нее в келье не только днем, но и оставался на всю ночь до утра.
Показания Маремьяны подтвердила и ближайшая подруга Евдокии монахиня Каптелина, добавив, что "к ней, царице-старице Елене, езживал по вечерам Степан Глебов и с нею целовалися и обнималися. Я тогда выхаживала вон; письма любовные от Глебова она принимала и к нему два или три письма писать мне велела".
После этого Глебова арестовали, а при обыске нашли конверт, на котором было написано: "Письма царицы Евдокии". В нем оказалось девять писем.
В них Евдокия просила Глебова уйти с военной службы и добиться места воеводы в Суздале, советовала, как добиться успеха в том или ином деле. Общий тон и содержание писем свидетельствовали о взаимной любви и полном единомыслии Евдокии и Степана.
"…Где твой разум, тут и мой; где твое слово, тут и мое; где твое слово, тут моя и голова: вся всегда в воле твоей!" - писала в одном из писем Евдокия.
"Чему-то быть, горесть моя, ныне? Кабы я была в радости, так бы меня и дале сыскали; а то ныне горесть моя! Забыл скоро меня! Не умилостивили тебя здесь мы ничем. Мало, знать, лице твое, и руки твоя, и все члены твои, и суставы рук и ног твоих, мало слезами моими мы не умели угодное сотворить…" - писала Евдокия в другом письме.
"Радость моя! Есть мне про сына отрада малая. Что ты меня покидаешь? Кому меня вручаешь? Ох, друг мой! Ох, свет мой! Чем я тебя прогневала, чем я тебе досадила? Ох, лучше бы умерла, лучше бы ты меня своими руками схоронил! Что я тебе злобствовала, как ты меня покинул? Ей, сокрушу сама себя. Не покинь же ты меня, ради Христа, ради Бога! Прости, прости, душа моя, прости, друг мой! Целую я тебя во все члены твои. Добейся ты, сердце мое, опять с годы, не дай мне умереть… Пришли, сердце мое, Стешенька, друг мой, пришли мне свой камзол, кой ты любишь; для чего ты меня покинул? Пришли мне свой кусочек, закуся… Не забудь ты меня, не люби иную. Чем я тебя так прогневала, что меня оставил такую сирую, бедную, несчастную?"
***
Эти письма были приобщены к делу в качестве тяжкой улики против Евдокии и Глебова. Нет смысла их комментировать, ибо они говорят сами за себя устами и сердцем несчастной царицы-инокини.
Двадцатого февраля в Преображенском приказе, в застенке, была учинена очная ставка Глебова и Евдокии. Сохранились протоколы допросов и описание следственного порядка.
Глебова спрашивали: почему и с каким намерением Евдокия скинула монашеское платье? Видел ли письма к Евдокии от царевича Алексея? Не передавал ли письма от сына к матери и от матери к сыну? Говорил ли о побеге царевича с Евдокией? Через кого помогал Евдокии? Чем помогал? Зачем письма свои писал цифирной азбукой?
В отчетах записано: "По сим допросным пунктам Степаном Глебовым 22 февраля розыскивано: дано ему 25 ударов. С розыску ни в чем не винился, кроме блудного дела…"
От блудного дела при наличии писем и показаний десятков свидетелей отпереться было невозможно, остальное Глебов отрицал.
Тогда приступили к розыску. Глебова раздели донага и поставили босыми ногами на острые деревянные шипы. Спиной он упирался в толстую доску с шипами. На плечи ему положили тяжелое бревно, и под его тяжестью шипы пронзили ступни Глебова. Истязаемый ни в чем, кроме блуда, не сознавался.
Палачи стали бить его кнутом, по пословице: "Кнут не Бог, но правду сыщет". Считалось, что после этого любой человек скажет все, что от него ждут. Кожа летела клочьями, кровь брызгала во все стороны, но Глебов стоял на своем.
Тогда к окровавленному телу стали подносить угли, а потом и раскаленные клещи. Его пытали трое суток, оставляя в покое лишь на время беспамятства.
И все это видела Евдокия.
Глебов отрицал все и не дал палачам ни малейшей возможности обвинить Евдокию в чем-либо, кроме очевидного греха - блудодеяния. После трехсуточного розыска Глебова отнесли в подвал, положили на шипы, которыми был усеян пол и стены камеры, а потом снова водили на правеж, но так ничего и не добились.
И тогда в дело вмешались врачи. Они вступились за Глебова, предупреждая, что он при смерти и может скончаться, не дожив до казни.
Вняв их предупреждению, 14 марта Глебову вынесли приговор: "Учинить жестокую смертную казнь".
О казни Глебова и его пособников в блудодеянии сохранилось свидетельство австрийского посланника Плейера императору Карлу VI.
Плейер писал, что Глебова привезли на Красную площадь в три часа дня 15 марта. Стоял тридцатиградусный мороз, и, чтобы наблюдать длительную и мучительную казнь до конца, Петр приехал в теплой карете и остановился напротив места казни. Рядом стояла телега, на которой сидела Евдокия, ее стерегли два солдата. Они должны были держать Евдокию за голову и не давать ей закрывать глаза.
Глебова раздели донага и посадили на кол.
Здесь автор приносит извинения за то, что должен будет пояснять вещи, относящиеся к инфернальной, то есть адской, сфере.
Кол мог быть любых размеров - тонкий или толстый, гладко обструганный или шершавый, с занозами; мог иметь острый или тупой конец.
Если кол был острым, гладким и тонким, да еще смазанный жиром, то палач, должным образом повернув жертву, мог сделать так, что кол за несколько мгновений пронзал казнимого и входил ему в сердце. При желании казнь умышленно затягивали. Все сказанное относится к турецкому колу. А был еще и кол персидский. Он отличался тем, что рядом с колом с двух сторон аккуратными столбиками складывали тонкие дощечки, почти достигавшие конца кола.
Приговоренного сначала подводили к столбу, заводили руки назад и сковывали их наручниками. Потом приподнимали и сажали на кол, но кол входил неглубоко - жертву удерживали столбики из дощечек. Через какое-то время палачи убирали две верхние дощечки, после чего кол входил глубже. Так, убирая дощечки одну за другой, палачи опускали жертву все ниже и ниже. При этом они следили за тем, чтобы кол, проходя в теле, не затрагивал жизненно важные центры и мучительная казнь продолжалась как можно дольше.
Глебова посадили на неструганый персидский кол, а чтобы он не замерз, надели на него шубу, шапку и сапоги. Причем одежду дал им Петр, наблюдавший за казнью до самого конца. А умер Глебов в шестом часу утра 16 марта, оставаясь живым пятнадцать часов.
Но и после его смерти Петр не уехал. Он велел колесовать и четвертовать всех сообщников Глебова и Евдокии. После казни их тела подняли на специально сооруженный помост высотой в три метра и посадили в кружок, поместив в центре скрюченный, черный труп Глебова.
Плейер писал, что эта жуткая картина напоминала собеседников, сосредоточенно внимавших сидящему в центре Глебову.
Однако и этого Петру было мало. Он велел предать анафеме любовника своей бывшей жены и поминать его рядом с расколоучителями, еретиками и бунтовщиками наивысшей пробы - протопопом Аввакумом, Тимошкой Анкудиновым и Стенькой Разиным.
А Евдокию Федоровну собор священнослужителей приговорил к наказанию кнутом. Ее секли публично и отослали в северный Успенский монастырь на Ладоге, а потом заточили в Шлиссельбургскую тюрьму. И все же, пережив и Глебова, и Петра, и смертельно ненавидевших ее Екатерину и Меншикова, которых многие справедливо считали главными виновниками ее несчастья, опальная царица умерла на воле, в почете и достатке, прожив шестьдесят два года.
Новелла 8
Дело Марии Гамильтон
В ряду различных событий того времени было еще одно, приковавшее к себе внимание не только современников, но и многие поколения потомков. Это - судебный процесс над фрейлиной Екатерины девицей Марией Гамильтон.
Среди девиц и дам, участниц "Всешутейших и Всепьянейших Соборов", после 1715 года пальма первенству принадлежала молодой незамужней красавице Марии Даниловне Гамильтон. Мы уже встречались с этой фамилией, когда речь шла об Артамоне Сергеевиче Матвееве, женатом на Евдокии Петровне Гамильтон, дальней родственнице Натальи Кирилловны Нарышкиной - матери Петра I. Таким образом, Мария Даниловна Гамильтон доводилась Петру какой-то родственницей.
Петр не обошел своим вниманием Марию Даниловну, как и некоторых других фрейлин Екатерины. Знаток быта и нравов Петровской эпохи историк Михаил Иванович Семевский сообщает, что в это время любовницами Петра были Гамильтон, Анна Крамер, генеральша Матрена Балк - сестра Анны Монс, Авдотья Чернышова, Мария Матвеева и княжна Мария Кантемир. Две последние отличались хорошим образованием, европейскими манерами и аристократическим воспитанием.
Мария Гамильтон любовницей Петра стала скорее по принуждению, чем по любви. Настоящие чувства она испытывала к одному из денщиков Петра - Ивану Михайловичу Орлову, который вместе с ней сопровождал Екатерину в большом путешествии за границу в 1716–1717 годах. Иван Орлов часто бывал пьян, ругал Марию грязными словами, а иногда и бивал, но фрейлина продолжала его беззаветно любить.
Во время этого путешествия Гамильтон забеременела и 15 ноября 1717 года, уже возвратившись в Петербург, родила мальчика. От него, как от незаконнорожденного, она решила избавиться и удушила его, однако была изобличена.