Онцифир не спеша перебрал наконечники. Каждый осмотрел, ни в одном не нашел изъяна. Никанор, посмеиваясь, наблюдал за лучником. Ищи, мол, ищи, знаю, что принес: не чужие - свои руки делали. И то, что лучник не навалом взял его изделия, радовало кузнеца. Онцифир пересчитал все, убрал и тогда лишь молвил:
- Мало куешь, Никаноре! Две недели не был, а принес меньше полутораста. Шумит ли горно в твоей кузне? Много нынче надо оружия, того и жди - приведется отбивать врага.
- Откуда враг? О чем толкуешь, Онцифире?
- Ты никак и впрямь не слышишь ничего у себя в кузне, - усмехнулся Онцифир. - Не по-нашему так-то, Никаноре, не по-ремесленному.
- Слышу, да не прислушиваюсь. Орда далеко. Не князья ли чьи зарятся на Новгород аль сами собираемся походом? Было так-то при удалом Мстиславе… Шуму давно не стало.
- Да, Никаноре, тихо живем, молчим, не звоним вече. Князь молод, по молодости-то любы ему пиры да ловища; нападет враг, кто поведет полки новгородские? Не того ли ждать, что приведется искать поле не у рубежа, а на Гзени?
- Полно о худом-то загадывать, Онцифире, - возразил Никанор. - Князь Александр молод, да умом гибок. Не ты ли сказывал прежде, что не жить Новгороду в отколе от земли Суздальской, что князь суздальский - опора Руси, опора городовым людям противу болярства вотчинного? Почто ныне загодя винить Александра? Смел он, мужем оказал себя в суде княжем и в городовых делах.
- Войско решает битву, Никаноре. Смел Александр, а одною смелостью обороть ли вражью хитрость?
- За Александром сила суздальская. Ярослав даст помощь, - сказал Никанор. - Не велишь ли выступить противу?
- Нет, не велю. Но тою ли думой, как мы, живет Новгород? Есть супротивники, кои не дружбы ищут с суздальцами, а распри. Суздалю я не супротивник. Нам, людям ремесленным и гостиным, люба единая Русь, торг вольный. Везли бы наши изделия во Владимир, в северские и иные города, а оттуда к нам то, в чем наша нужда. В совете господ твердят: хранит-де Новгород свои вольности, не желает быть под княжей рукой. А спрошу у тебя, Никаноре: где, в чьих хоромах вольности новгородские? Не у нас ли? Ой, нет! Вольности новгородские за семью замками у боляр-вотчинников. Верхним людям страшны сильные суздальские князья; тем и страшны, что сильны они, несговорчивы, не склоняются перед старым болярством. На торгу досужие языки, - Онцифир понизил голос, - о том толкуют, будто, как встарь, вотчинные боляре ведут тайные разговоры с ливонскими лыцарями. Правда ли это - не ведаю, но дыму без огня не бывает. Ищут вотчинники помощи у лыцарей, у папистов противу суздальских князей, а по пути ли с папистами нам, ремесленным? Не по пути. Не того ищем. Нам люба Русь. Не в отколе от нее стоять Новгороду, а вместе быть. Отколется Новгород от Руси - жди после: сядут на Волхове лыцари ливонские аль свейские, римские попы господами войдут в дом святой Софии, нарушены будут вера и обычаи наши. Не лыцари, так Литва съест Новгород. Чирьями сидят на шее у ремесленных и смердов свои вотчинники, а придут лыцари - горшим вередом сядут.
- Может ли быть так-то, Онцифире, что сговорятся верхние люди с лыцарями? - спросил Никанор.
- Дозволим - сговорятся. Мало среди них честных мужей, кои крепко, как вон Сила Тулубьев да кончанский Дружинич, думают одну думу с городовыми людьми. Но беда - не имениты Дружинич и Сила, не старого они роду. Далеко сидят в совете господ. Не скажем, Никаноре, мы своего слова, дадим волю верхним, будет с Новгородом то, что сталось с ливью, эстами и летголой. Ремеслу нашему придет конец, торговый суд скажут не у тысяцкого в Опоках, а на Готском дворе.
Синеют в окошке вечерние сумерки. В горнице стало темно. Никанор собрался уходить, когда заскрипели ступеньки крыльца.
Вошли двое. Передний - под матицу головой, в чуге, другой - в дружиничьем кафтане.
- Буди здрав, Онцифире! - сказал передний. - Что-то нынче в потемках сидишь, ни жирника, ни лучины не теплится.
По голосу Онцифир узнал Василия Спиридоновича. По родителям в свойстве приходится ему молодец.
- Не знал, что поздние гости отворят дверь в горницу, - ответил Онцифир. - Нам-то с Никанором и невдомек, что у добрых молодцов в темноте волосье встает дыбом.
- Знаю, скажешь: прежде жили богатыри, - засмеялся Спиридонович. - Слыхано о том, Онцифире.
- Как же не слыхано, когда о том весь Новгород ведает?
- Придет час, и нынешние скажут слово.
- Скажут, да что толку, ежели слово их придется не ко времени. Не в обиду молвлю, Василий Спиридонович: будем мы - ремесленные да гостиные - по запечьям сидеть, дождемся лиха. Не приметим, как склонит голову Новгород перед латинами. Вотчинники и при папистах останутся вотчинниками, а на нас, ремесленных, да на гостей торговых колодки наденут. Бориско Нигоцевич выйдет на степень с гривной посадничьей на груди. Пора, молодцы новгородские, вам поиметь заботу.
Онцифир подождал ответа. Спиридонович молча сидел у стола, склонив голову. Горькие слова лучника задели его за живое. Онцифир достал с полавочника жирничек, высек огонь. Когда вспыхнул свет и озарил горницу, лучник усмехнулся:
- Что-то гости молча сидят, не на хозяина ли гневаются? Скажу-ко Васене, медку ендову нацедила бы; говорят, где мед, там и языку воля.
Он постучал в тесовую перегородку и крикнул дочери, чтобы принесла мед. Вернулся к столу, поправил светильно жирничка. Спиридонович поднял голову.
- За речь твою спасибо, Онцифире, - сказал. - Слыхал я о том, что ты поведал… Ну, что ж, придет час - постоим.
Никанор, когда вспыхнул жирничек, поднял глаза на Спиридоновича, потом перевел взгляд на пришедшего с ним дружинника. Смотрит тот на Никанора, улыбается, словно рад встрече.
- Ивашко! - узнал Никанор.
- Я, Никаноре. Ждал, признаешь аль нет.
- То-то, ждал… Помню молодца у себя в кузне, а нынче он в дружине княжей. Что же ты на Ильину, в кузню к Никанору, дорожку забыл?
- Был, Никаноре, не застал тебя.
- Слышал от Мардальевны и не знал, правду молвила, посмеялась ли…
В горницу вышла Васена. Она поставила перед гостями мед, поклонилась:
- Не побрезгуйте хлебом-солью!
Ивашко забыл, о чем спрашивает его Никанор, о чем сам говорил с ним. Лицо его вспыхнуло так густо, словно стыдно молодцу чего-то, и он сам не знает чего, и не может вспомнить свою вину. Она! Упала в овражке, ее нес на руках… "Васена", - сказал Онцифир. Кажется, нет в мире звучней и красивей имени. "Васена… Весна красная". По тому, как поднялись и задрожали ее ресницы, Ивашко догадался - узнала его девица, помнит встречу…
- Из твоих рук, сестрица, мед слаще сахара, - улыбаясь девушке, сказал Спиридонович. - Пей, Ивашко, порадуй молодую хозяйку. Румяней и краше Васены не встретишь на всей Лубянице.
- Полно, братец! - тонкие брови Васены сдвинулись к переносью, кровь гуще прилила к лицу.
- Не красней, девица, - выпил и опрокинул на стол чашу Никанор. - По совести и по правде молвлю: не обознался Василий Спиридонович. Скоро ли вот кашу позовешь пировать да не красною девицей, а молодою княгиней велишь себя величать?
Ни жива ни мертва Васена от вольных речей, а батюшка весел, смеется:
- Кашу пировать мы не прочь, Никаноре, - говорит. - Была бы честь по душе да гость по товару.
- Этакой товар не залежится, - Никанор подмигнул молодцам на Васену. - Не далеко, чаю, придется гостя искать, не за синим морем… Да небось и есть чернобровый на примете…
Никанор не договорил, а девушки уже нет в горнице.
Ивашке казалось, что Васена скрылась из-за него; сердится она, не хочет видеть охальника. Больно думать об этом. Ивашко пожалел, зачем он пошел с Василием Спиридоновичем к Онцифиру. Позвал Спиридонович, а он не отказался. Лучше бы не знать, где живет девушка, не знать ее имени, не знать, кто она…
Глава 28
Легенда
На второй неделе после княжьего суда на владычное крыльцо поднимался боярин Лизута. Он шел, опираясь на посох, выпятив вперед грудь. Подбитые медными скобками сапоги гулко постукивали на каменных ступенях лестницы.
Одолев ступени, Лизута остановился. Теснит грудь одышка. Навстречу ему выбежал владычный служка.
- Болярин Якун, - поклонился Лизуте. - Владыка архиепискуп велел тебе быть в келии святителя Иоанна.
Пухлое розовое лицо служки напоминало девичье. Стан у него строен, под темными дужками бровей - полуприкрытые ресницами, потупленные глаза. Лизута еле сдержался, чтобы не ущипнуть отрока. Сердито повел бровями:
- Веди!
Келия, куда служка привел боярина, узеньким переходцем отделяется от Грановитой палаты. Низко навис сводчатый потолок; прохладно и сыро, точно в подклети. Пол в келийке сложен из широких сосновых пластин, выщербленных от времени; черный он, как земля. В узкой окончинке на ржавом железном крючке висит медный рукомойник. Рыльце у него отломано, измятые бока покрылись зеленью. Всюду, куда падает свет, видны лохмотья пыльной паутины. Давно никто не прибирает келийку; изъеденные плесенью стены лучше слов говорят о заброшенности ее и необитаемости.
Лизута остановился у порожка. Он недоумевал: почто вздумалось владыке звать в эту мрачную келию первого своего боярина? Неужто нельзя принять в житьих покоях? Келия святителя Иоанна - старое и страшное место, памятное новгородцам.
В ту пору, когда жил архиепископ Иоанн, помнили еще в Новгороде жертвы Велесовы, втай, под покровом ночи резали петухов, носили кровь петушиную и сыр на гору за Гончары, где прежде было Велесово капище. Как-то, в полунощный час, стоял в своей келийке на молитве архиепископ Иоанн, а проклятый бес, ради соблазна и страха святителя, начал плескать воду в рукомойнике. Догадался владыка о бесовом соблазне, подошел к окончинке и закрестил вход в рукомойник. Застрял бес, ни туда ни сюда ему. Взмолился о пощаде.
За дерзость и искушение владыка повелел бесу: "Перенеси меня в Иерусалим, ко гробу спасителеву, и в сию же ночь возверни обратно, тогда отпущу тебя!" Кряхтел бес, однако выполнил повеление. На обратном пути, в Тверской земле, уронил владыка клобук. Спустя время на том месте, где упал клобук, поселились люди и срубили монастырь "клобуков".
Скрипнула половица. Лизута не заметил, как в гладкой стене келии, неподалеку от божницы, открылась потайная дверца и в серых сумерках келии показалась черная тень.
- Мир ти, болярин Якун! - раздался голос. Звучал он хрупко, и было похоже, что тот, кто говорит, находится вне келии, а голос проникает сюда сквозь трещины свода.
- Благослови, владыка! - Лизута собрался с силами, шагнул навстречу.
Владыка отодвинулся от стены. Просторные складки темной мантии, казалось, безжизненно висят на его высохшем теле. Рядом вырисовывается источенный червями сосновый чурбашок, вытесанный наподобие аналоя; над ним, в углу, икона, но лик на ней до того темен, что краски слились в одно густое пятно.
- Болярин Якун, - начал владыка, - поклянись перед аналоем святителя Иоанна, что все, открытое тебе, не выдашь ни под огнем, ни под железом, ни под устрашением смертным; что не соблазнишься ни златом, ни серебром, ни соблазнами прелестными. Аще же соблазнишься или под страхом греховным откроешь тайну, быть, ти, Якуну, погубленну во гресех на веки веком.
Владыка поднял руку, коснувшись двоеперстием каменного свода келии. Изрытое глубокими морщинами, неподвижное, будто восковое, лицо старца напоминало лица угодников, сошедших с древних византийских изображений на стенах святой Софии. Лизута упал ниц перед аналойчиком.
- Повторяй за мною слова! - произнес владыка.
Лизута слушал и говорил, как во сне. Не отдавая отчета в сказанном, он, вслед за владыкой, повторял клятву. Казалось, в эти минуты весь мир вдруг сосредоточился здесь, на утлом пространстве келии, в этом замкнутом каменными сводами, посеребренном плесенью сыром мешке. Лизута лежал в прахе, словно не шуба бархатная у него на плечах, а нагольный тулупишко, надетый шерстью вверх. Наконец владыка умолк. Сказаны слова клятвы, но у Лизуты нет сил подняться. Лысый, обнаженный череп его, как сияющий шар, кажется пустым.
Владыка помог подняться боярину, потом снова отодвинулся в угол и застыл около аналойчика. Лизуте видно, как пальцы святителя медленно перебирают катышки кожаной лестовки.
- Болярин Якун, - неожиданно окрепшим голосом произнес владыка. - Ведомо тебе, что великий князь суздальский Ярослав Всеволодович своею волей навязал Новгороду на княжение сына своего Александра. Юн отрок, но сердцем упрям. В делах княжих Александр идет по стопам деда своего Всеволода, боем, гладом и смертью смирявшего мужей новгородских. Сильны, Якуне, суздальские князья. Опора их - городовые люди и смерды. Всю Русь, все города желают они сложить под властью великокняжьей, а эта власть несет гибель болярству старому. Смиримся ли? Последуем ли примеру Ростова Великого и Суздаля?
Владыка умолк. Лизуте показалось, что по щеке старца скатилась слеза. Она тускло сверкнула, упав на ремешок лестовки. Лизута воскликнул:
- Холопишки мы твои, осударь владыка!
- Не унижай степенства своего, болярин Якун, - резко, будто сердясь, оборвал владыка боярина. - Разорение и гибель старому болярству несет суздальское княжение. Того и жди, княжие и дворские люди сядут на малые вотчинишки. Пора, болярин, возвысить голос, сказать, что не смирится Нов-Град, не склонятся боляре нову-городстии перед князем.
- Пора, ой, пора, владыка, - оправясь от пережитого страха, сказал Лизута. - Совет господ давно ждет твоего слова.
- Не словом решится спор Нов-Града Великого с суздальскими князьями, а боем, - произнес владыка. - Бог, - рука святителя снова коснулась двоеперстием свода келии, - заступит отчину святой Софии. Римский патриарх благословил католических властителей на поход. Недалек день, когда войско лыцарское войдет во Псков…
- А из Пскова… не выступят ли лыцари к Великому Новгороду? - тревожно спросил Лизута.
- Не страшись того, болярин Якун! - голос владыки прозвучал мягко, успокаивающе. - Болярин Нигоцевич, что жительствует в Риге-граде, прислал грамоту. Пишет Борис Олелькович: ждут нашего слова изгнанники нову-городстии с князем псковским Ярославом Владимировичем. Болярин Борис с лыцарством и епискупом тамошним о многом договорился. Дадут лыцари и войско свое и помощь.
На один миг в уголках глаз Лизуты сверкнуло выражение торжества. Облеченный в святительскую мантию немощный старец с ясными глазами юноши предвосхитил сокровенные желания верхних людей новгородских.
Глава 29
Княжая потеха
Князь Александр Ярославич с ближней дружиной ушел на ловища в Заильменье. По ряде, какую дает князьям Великий Новгород, князю и дружине его не велена охота ближе шестидесяти верст от города. В Заильменье князь нарушил ряду: в угодьях боярина Водовика заполевали кабана. И Александра и дружинников развеселила удача. Мед развязал у витязей языки.
- Смирно живем, негде плечи размять, некуда копье бросить, - пожаловался Олексич. - Прежде воевода Ратмир горазд был на потехи, нынче и он приуныл.
- Дай срок, Олексич, - откликнулся на жалобу Александр. - Найдем веселье.
- В чьих угодьях? - усмехнулся Олексич.
- Не в ловищах потешимся, а забавою воинской. - Не верится, ей-ей, не верится, княже, - сказал Олексич. - Сами никуда, и великий князь не трогает нашу дружину. Не знает небось, что копья и мечи у нас заржавели. Кликни-ко поход, Александр Ярославич!
- Придет час - кликну, - серьезно произнес Александр. - Отточим мечи и копья поднимем. А покуда, Олексич, не о походе нам думать, а силу ладить, набираться умения да ловкости. Молви, Ратмир, что делать дружине!
Воевода Ратмир строгим, неулыбающимся взглядом посмотрел на витязей.
- У кого дома меч не остер аль копье заржавело, тому и в бою погибель, - промолвил он. - Олексич хвастает силой да ловкостью, а хвастливым словом врага не побьешь, о том надобно знать витязям.
Ратмир помолчал и, когда взгляд его смягчился, добавил, усмехаясь в усы:
- Праздник русалий скоро на Великом Новгороде, людно и шумно будет на Буян-лугу; к тому дню изготовим потеху.
- О какой потехе речь, воевода? - спросил Олексич.
- Силой померяемся, - объяснил Ратмир. - Возьмем луки и попытаем, чей глаз метче, а лук туже; копья бросим, поглядим, кто в беге горазд. Гораздым из гораздых - слава первая. С вечера завтрашнего станем ловкость искать, бросать копья, стрелы целить…
Ратмир не закончил речи, когда к пирующим подошел незнакомый житель в длиннополой крашенинной чуге. Одно плечо у него выше другого, реденькая борода не закрывает на щеке давнего рубца. Житель молча поклонился в пояс.
- Кто ты, зачем пожаловал? - спросил Александр.
- Ключник я, правитель вотчины здешней, - ответил житель. - Именитого болярина Водовика эта земелька. А пожаловал я за тем, что вы, удалые повольнички, заполевали зверя на ловищах болярских.
- А я-то думал, ключник болярина Водовика пришел в гости к себе звать, - засмеялся Александр.
- Не смейся, молодец, - кося разбегающимися в стороны глазами, строго сказал ключник. Он, видимо, не узнал или не хотел подать виду, что узнал новгородского князя. - Спросить хочу тебя: по чьей воле чужие ловища тревожили, чужого зверя брали?
- Стар твой болярин, ему ли забота о ловищах?
- Старость - не обида, молодец, - возразил ключник. - Заполевал ты зверя на болярских угодьях, а то, что было болярским, болярским и пребудет.
- Добычу рад отнять?
- Не отнять, а взять по праву вотчинному.
- Дозволь, Ярославич, мне молвить, - вскочил Олексич. - Не уймется ключник, дозволь с крутояра его да в воду!
- Постой, Олексич, не горячись, - остановил Александр. - Всех, кто не с тобой в одно слово, не перекидаешь. Где по делу спрос, там и я не супротив. А ты, ключник, помни: не зверь нам дорог - потеха. Зверя бери себе да кланяйся им болярину.
…Княжие гонцы с утра оповестили в городовых концах - и на Софийской и на Торговой - о военной потехе. Людно на Буян-лугу. Весь Новгород Великий поднялся взглянуть на забаву.
Потеха еще не началась. Пляшут, шатаются в толпе ряженые; над лугом крик, визги. Праздник русалий - старый праздник. В святцах он не отмечен, и колокола не звонят ему. Зимою - масленица обжорная, весною - русалин.
На берегу Волхова хоровод девичий. Льется над рекою песня:
Не ходи, холост, поздно вечером,
вдоль по улице, вдоль по широкой;
не маши, холост, рукой правою,
не отсвечивай золотым перстнем,
дорогою вставкой с красным яхонтом;
коли я тебе полюбилася,
полюбилася, показалася -
засылай, холост, свата к батюшке,
болярина важного,
меня, девицу, сватати…
Лугом скачет "козел". Борода из мочалы, рога берестяные; тулупишко у "козла" шерстью вверх, лицо в саже… Зубы блестят да глаза.
Вбежал "козел" в хоровод, заблеял, запрыгал… Девичьи летники разлетелись от него, как пух. "Козел" копытищами машет. Голос у него тряскучий, как горох на горячей сковороде.