Щука шла из Нова-Города,
она хвост волокла из Бел-озера;
как на щуке чешуйка серебряная,
голова у щуки унизанная…
Потопал "козел" и ускакал к Раздвиже. Снова пошел хоровод, закружился цветным колесом; падают на Волхов девичьи голоса:
У похмельного у молодца головушка болит;
а вы, девицы, девицы красные,
вы несите меду, меду крепкого,
во ендове во серебряной,
опохмельте молодца…
Набежал "гусь". Хвост у него соломенный, голова под зипуном, руки вверх в одном рукаве. Из рукава - полено - шея гусиная; на конце полена - веретено. Машет "гусь" веретеном, не отскочишь - клюнет.
Ой со вечера трудна была,
со полуночи недужна вся…
Расходился недуг в голове,
разыгралися утки в хвосте…
На кругу Омоско-кровопуск. Пристают к нему:
- Омос, загадочку загани!
- Скороговорку скажи!
Омос - руки в боки, ломается:
- Сказал бы, да горло перехватило, борода не целована.
- Скажешь - поцелую.
Кто молвил? Катерина Славновна, молодая вдова. С Василья Капельника второй год пошел, как она вдовеет.
Вел Тит, муж Славновны, обоз с солью из Русы, в пути, на раскате, воз опрокинулся, придавил грузом гостя. Набежали обозные, высвободили Тита, но был он не жилец на свете. Грудь раздавило. Простонал на заезжем до утра и затих. Убивалась горем по муже Катерина Славновна, причеты горькие причитала, а прошло время - стерлось, потускнело горе. Молода она, красою не обижена и на язык таровата.
Не знает, как сорвалось у нее слово, а Омос пристал, вьется вокруг паутом:
- Не поцелуешь, молодушка, побрезгуешь! Не тем, скажешь, запором крещен, не той дубиной богу молился. Голова, скажешь, у Омоса лысая, борода облезлая… Куда те, хилому, до меня!
Но не такова Катерина Славновна, чтобы слово на-, рушить. Любо ли ей, не либо ли, а сказала - стоит на своем.
- Вот те крест, Омос, поцелую.
- Обманешь, а за обман обманками платят.
- Ой ли!
Выступила она вперед, щеки - кумача жарче, глаза темны, как дно у Волхова. Встала перед Омосом.
- Поцелую, Омос, не онемей!
Как ни боек Омос, но и он оробел перед Славновной. А как да и впрямь прижмет к груди… На груди у Славновны камень растает. Вокруг хохочут:
- Радуйся, Омос! Дождался светлого дня.
- Наблазник говорок на путаную голову.
Славновна рядом. Облаком взвились паволочитые рукава. Вдруг будто медом крепким обожгло губы, а открыл глаза - Славновна далеко… Утирается рукавом.
- Жив, Омос?
- Ай да молодушка!
- На голову вырос.
- Не зевай, засылай сватов!
Омос сбросил колпак, подпрыгнул на одной ноге.
- Курочка короткопапоротненькая, - прочастил он скороговорку. - Шли три попа, три Прокопья попа, говорили попы про Прокопья попа, про Прокопья попа, про Прокопьевича… Кто боек - переговори!
- Ха-ха-ха!
- Не язык у Омоса - шило. Как про попа-то?
По плешивому капну,
по плешивому хлопну,
выну сто холстов,
на сто концов?..
- Легко загадал, Омос, отгадали.
- Отгадали - скажи!
- Блин… Блин загадал.
- Говори другую!
- Старую бабу
за пуп тянут?
- Дверь… Не замай, Омос, хитрее загадывай!
- Отец не родился,
сын в лес ходит?
…Шум у Великого моста. Идет на луг князь Александр с дворскими и дружиною. Толпа отхлынула от Омоса.
- Князь… Ярославин.
Дружинники очистили на лугу круг для потехи. Александр идет рядом с княгинею. Следом за князем, впереди дружины, воевода Ратмир; за дружиною отроки несут копья для потехи, луки и тулы со стрелами. Александр с княгинею прошли на переднее место. Ратмир поднял руку. Выбежали на круг скороходы, сбросили сподницы. Ноги у них босы. Встали в ряд, ждут.
Рожечники заиграли веселую, дудки с сопелями засвистели. По знаку Ратмира сорвались с мест бегуны, помчались ветром по указанному кругу. Кто придет первым, тот возьмет копье из княжих рук, будет бегуном над бегунами в Великом Новгороде.
Любо молодым витязям с ветром спорить, любы и старым удалые забавы, - посмотреть на молодых, свое время вспомнить.
Точно в медные латы обрядило солнце плечи у бегунов. На бегу ноги не касаются земли, не мнут под собою траву.
Первым прибежал Олексич. Приблизился он к княжему месту. Александр отдал победителю бегунов копье.
- Слава Олексичу! - возгласил он.
- Слава! - понеслось над лугом. Красные девицы рукавами закрываются, смотрят одним глазком. Позади княгини - черный каптур Евпраксеюшки. Недовольна она. Губы сложила сердечком, вздыхает, то и дело поправляет на голове каптур. Наконец не стерпела, покосилась на Ратмира, плюнула в его сторону.
- Старой ты греховодник! Эко удумал… Голых жеребцов пустил на показ людям! - Наклонилась Евпраксеюшка к княгине, шепчет - Прости, осударыня! Шла сюда - думала: как и у людей все будет, а ну-ко такое-то… Срам! Ох, насмотрелась, нагрешила - не отмолишь.
На круг вышли копейщики. В ста локтях впереди - мета, чурбаш тесаный. Бросить за сто локтей и вонзить копье в чурбаш - сила и умельство надобны.
Чурбаш раскололся от богатырских ударов. Но не все копья брошены, никто из копейщиков не взял копья с красным ратовищем. Перо у него тяжело, как топор, ратовище охвачено железными кольцами.
Выступил вперед воевода Ратмир, взял красное ратовище, отставил ногу и, как был, в бехтерце и шеломе, - метнул. Тяжелое копье пролетело далеко за расколотый чурбаш, на пол-локтя в землю впилось.
Играют рожечники, свистят дудки и сопели, вызывают витязей на потеху.
Победителю в копейном бою награда - плат паволочитый, шитый княгинею.
На кругу Василий Спиридонович. Потрогал одно, другое копье - нет ему копья по силе.
- Дозволь, княже, не копье - камешок метнуть, по старинке.
- Твоя воля, Спиридонович!
Выбрал Спиридонович камешок, весом в пуд без малого, встряхнул на ладони, будто орех.
Расставил ноги, метнул. Ветер пробежал по Волхову, посеребрил его чешуей.
- Слава Спиридоновичу! - прокатилось по лугу.
То, что сделал Спиридонович, раззадорило Ивашку. Бывало, брасывал он камешки.
- Дозволь, княже, и мне метнуть камешок, - попросил он.
- Метни, да не опозорься перед Спиридоновичем, - усмехнулся Александр. - Не положено княжему дружиннику быть ниже торгового гостя.
Выбрал Ивашко камешок, равный тому, что бросил Спиридонович. Рожечники играют без устали, свистят дудки и сопели. Метнул Ивашко камень, упал тот рядом с вехой Спиридоновича, но глубже в землю врылся.
- Слава витязю!
Силен и ловок дружинник, знать, и быть ему победителем в копейном бою, носить на рукаве белый княгинин плат. Ждут, сейчас скажет Александр "славу".
Но нет, играют рожечники. Кто еще выйдет?
Пока судили да гадали, на круг выбежал витязь. Узнали - ахнули. Александр Ярославич. Взял он копье, с разбегу взмахнул им. Упало копье дальше вехи Ратмировой.
- Слава!
Рожечники заиграли веселую. Поднял Александр камешок, встряхнул на ладони, бросил…
Под "славу" и крики вольницы опустился Александр на колено перед княгинею, повязала она на рукав победителю паволочитый плат…
После копейной прокричали "славу" стрелецкой потехе. Но как только засвистели стрелы, Ивашко исчез с Буян-луга. Не пускал он стрелы, не видал никто, где он, с кем встретился, чьи глаза его приманили.
И в самом деле, нечаянная встреча заставила Ивашку забыть о потехе. В тот миг, когда бросал камень, Ивашко увидел лицо знакомое. Он, тот старец, что ночевал на займище у Данилы.
И показалось Ивашке, не на Буян-лугу он, а в бору на Шелони. Сорвался где-то ветер, с гулом и визгом промчался по-над верхом. Не вчера ли Ивашко ходил в бор, не вчера ли видел, как Олёнушка держала за крыло снятую стрелой птицу?.. В тот день встретился Ивашке захожий поп, Семенко Глина, приспешник перевета Нигоцевича. Ивашко узнал крашенинную скуфейку, зипун, перехваченный вытертым и побелевшим кожаным поясом; вспомнилось, что рассказывал о попе Данила.
Ивашко стал пробираться в толпе к Глине, но поп исчез. Это изумило Ивашку. Он вытянул шею, высматривая, не мелькнет ли где скуфейка? Нет. Протолкался к Раздвиже, и там не видно. С Раздвижи Ивашко вновь, через луг, к Великому мосту. В Опоках, близ Ярославова дворища, вроде кто-то похожий… Нет, обманули очи. Побежал к Волхову. Навстречу ему молодуха с ведрами на коромысле. Ивашко к ней:
- Не видала ли, часом, попа в скуфейке? - спрашивает.
- Под мостом, молодец, воду черпала, не видала, - сказала она. - А как шла с пустом, на острову, к водяным воротам ровно бы бежал кто-то.
- Рыженькой?
- Не видно издалека… Может, и рыженькой.
Не успела сказать, Ивашко уже на мосту. Посудачила бы молодуха, да полные ведра на коромысле. Велика, знать, нужда до попа у молодого дружинника.
Глава 30
Катерина Славновна
Дни летние как дороги дальние, - медленно тянутся они. Но еще тише плетется день, когда сердце неспокойно. Сто дум передумается, сто забот потревожат. Пора бы опуститься вечеру, а солнце словно забылось: и блеск его ярок, и земля, согретая им, тепла. Нет конца дню! Разве что надвинется туча, закроет синей полою солнце и прольется упругим, обильным ливнем…
Закончилась потеха на Буян-лугу. Гаврила Олексич, проводив князя, отстал от дружины. Прошел он мимо девичьего хоровода на берегу Волхова, мимо Мстиславова дуба, поднялся берегом пересохшего ручья вверх, к качелям…
Не весел Олексич, забавы его не радуют.
А так ли жить доброму молодцу? Олексич строен и высок. Кафтан на нем обшит серебром, наборный пояс стягивает тонкую талию, по плечам - темные кудри кольцами. Пройдет мимо - красные девицы заглядываются. Брови у Олексича соколиные, борода… Разве мягкий, вьющийся пух назовешь бородою? В забавах ли ратных, на ловищах ли в борах - везде ловок и смел Олексич. Жил, не знал кручины, а вот…
Ехал Гаврила Олексич из Городища.
Над городом только что прошел дождь. На Славне, на немощеных улицах, куда, сокращая путь, свернул Олексич, разлились полыньи мутных луж. И только Олексич выбрался к Кожевникам, как под ним оступился конь…
Прянул в сторону, заплясал на скользкой обочине, обдав нечаянно грязью встречную женку.
- Пешком бы тебе ходить, молодец, - спасаясь от брызг за полуприкрытую створу ворот, махнула она на всадника длинным рукавом. - Не впервой ли на коня сел?
- Угадала, - усмехнулся Олексич.
- То-то он спотыкается у тебя.
- А ты не сердись! Не конь виноват, дорога худа в Кожевниках.
- Не сержусь… В другой раз поедешь мимо - за воротами постою.
Пора Олексичу, а он остановил коня. Глаза у незнакомой как ночь, на румяных щеках круглые ямочки. Белый плат покрывает голубую, шитую жемчугом и бисером кику.
- Здешняя? - спросил Олексич. И от того, что сорвалось не то слово, какое хотел молвить, он покраснел.
- У своих ворот стою. Почто тебе знать, молодец?
- Может, встречу когда…
- Где уж! Сиротою живу.
- Непохожа будто на сироту.
- На людях я веселая, а тоску храню про себя. Не знаешь ты Катерины Славновны.
С той поры и не стало покоя Олексичу. Встречал он Катерину Славновну, не избегала его молодая вдова, но и ласковым словом не дарила. Вчера, перед сумерками уже, побывал Олексич в Кожевниках. Издали увидел: стоит Катерина Славновна у своих хором, будто бы ждет кого. Узнала Олексича - не скрылась за воротами, но и не обрадовалась встрече. Куда пропала ее веселость! Кажется Олексичу, лицо у Катерины Славновны осунулось, румянец на щеках поблек; и не улыбается она. Скажет слово и стоит забывшись, будто затаила что-то…
- Уж не обидел ли кто сироту? - усмехнулся Олексич.
- Может, и так. Заступить меня некому.
- Назови обидчика!
- Зачем? Силен он и ловок.
- Хоть царь морской, - разгорячился Олексич. - Назови!
- Уж не ты ли заступишь? - подарила взглядом.
Тронуло за живое Олексича. Неужто сердится за нечаянность первой встречи? А она… Подняла глаза и вдруг - улыбнулась.
- Никто меня не обидел, молодец, а за то, что сказал ты, - спасибо!
Помолчала. И чего не ждал Олексич - подошла к нему, остановилась близко-близко.
- По душе коли, - услышал он жаркий шепот, - да не зазорно - ввечеру завтра буду ждать…
Ушла. Со скрипом захлопнулась тесовая створа, гулко, точно ударили в колокол, звякнула железная щеколда.
Олексич не сразу опомнился. Звала ли его Славновна, не послышалось ли? Придешь немилым, а немилому гостю от ворот поворот…
Не привык Гаврила Олексич к насмешкам. Не ему, другу княжему, краснеть от стыда.
…Солнце близко к закату. У Катерины Славновны в горнице прибрано, как на праздник. Надела Славновна летник паволочитый, на шею, поверх летника, ожерелье бобровое; тугие косы, как золотой венец, уложила вокруг головы, убрала их жемчугом. Тяжелые серебряные серьги играют мелкой, как песок, зернью.
Днем, на Буян-лугу, видела она Олексича, видела, как с бегунами бежал он, как копье бросал. Радость была у нее в сердце: и молод он, ее милый, и силен, и краше его, казалось, нет молодца на Великом Новгороде.
…На крыльце встретила гостя Катерина Славновна, провела в горницу.
- Думала, не забыл ли тропочку нехоженую, - говорит. - Не скучно ли доброму молодцу глядеть на вдову непригожую?
Усадила гостя за стол, а Олексич что ест, что нет. Рассказала ему Славновна, как не сладко жить сиротою, как трудно, молодой, добрую славу блюсти, не давать простора бабьему сердцу.
- Смирного да не спесивого, как ты, впервой встретила, - говорит. - Помнишь, конь у тебя споткнулся. Посмеялась я, а ты покраснел, как девица, оробел… Вправду так?
- Вправду. А ты рассердилась?
- Нет. Если бы рассердилась, слова не молвила. Один живешь?
- Один.
- Неужто сердце ни о ком не болит? - спрашивает и смеется. - Не каменное ли оно? Дай руку, погадаю!
Села рядом. Узка показалась Олексичу сосновая лавка. Тесовый пол в горнице накрыт узорным ковром, под потолком, у матицы, растопырил золотистый хвост сплетенный из соломы голубок; словно парит он, покачиваясь на шелковинке.
- Горяч ты сердцем, а живешь один, - говорит Славновна, глядя на ладонь Олексича. - Вижу, не близко, не далеко, а есть тебе удача. Встретишь нечаянно, полюбишь не зная кого.
Опустила руку.
- Не скажешь, кого любишь? - спрашивает.
- Зачем? Гадалки сами отгадливы.
- Может, отгадала, да боюсь, угожу ли ответом.
На подоконок, в открытый волок оконницы, впорхнул воробей, заглянул в горницу. "Чи-вик, чи-вик" - чивикает недовольно. Привык он к тому, что Славновна сыплет на подоконок хлебные крошки.
Славновна накрошила хлеба, бросила птице. А как вернулась к столу, наполнила медом чашу, пригубила… Поднесла гостю.
- Выпей, добрый молодец, на счастье!
Принял Олексич чашу, испил глоток и отставил.
- Крепок мед, да к питью горек, - сказал.
- Ой нет! Не квас наливала, сама пробовала.
- Не квас, а будто на репею настоян.
Зарумянилась Славновна, опустила очи. Как стояла она, так и не ворохнулась. Воробей поклевал крошки и улетел. Двое друг перед другом в горнице, ясным днем юность раскрылась перед ними. На улицах стихает шум, лишь трещотки и оклики решеточных сторожей нарушают тишину вечера.
Глава 31
Боярская беседа
Вечером, как отшумела княжая потеха на Буян-лугу, владычный боярин Якун Лизута навестил хоромы Стефана Твердиславича.
Хозяин и гость сидят в гридне.
Ярко, по-праздничному горят восковые свечи и медные жирники. На столе перед боярами жбаны и ендовы с медами крепкими и сычеными, кунганы с мальвазеей заморской, снедь горою - и жареная, и вареная, и пряженая, и сладкая, и моченая, - овощь всякая и пряное зелие. На Твердиславиче домашний кафтан, опоясанный тканым поясом; меховой колпачок покрывает голое темя. Лизута в шубе бархатной на молодых оленцах; шапка на нем оторочена бобром. Бабы-сокачихи с ног сбились бегаючи да подаваючи. Подолами браных рубах всю пыль размели в переходах. В гридне, привалясь к косяку двери, замер Окул; он как "статуй", вырубленный из дерева. Шипит индюком на сокачих: шуму-то, стуку-то - на торгу будто, а не при именитых боярах.
Беседа течет давно. Твердиславич говорил мало. Он потел от жары; поддакивая да поднукивая, слушал кума.
- Напасть, кум! - говорил Лизута. - Слышал, княжецкие-то людишек меньших мутят, вся Торговая сторона на дыбках перед Александром. А что уж! Правду молвлю: поддались мы, кум! Прежде жили не так, не сидели по гридням, а нынче каждый по себе, словно и нужды нет. Были у нас Мстиславичи, при них вотчинное боярство волю и голос имело. Не поднимемся - оборотят нас пятки лизать Ярославу владимирскому.
- Чудно, кум, чудно твое слово, - молвил Стефан Твердиславич.
- Правду сказываю.
- Ну-ну! Горько слушать, да без горечи и хмель не вьется. Добро бы сложить концы городские в один голос, дать ряду князю.
Лизута вытер пот, отпил из чаши, поставил ее, отломил кусок пирога с визигой, заел питье.
- Так и я мыслю, - снова заговорил он. - Слушок есть, - Лизута понизил голос, - будто бы Ярослав во Владимире у себя стакнулся с Ордою и веру ордынскую взял… Владыка архиепискуп зело о том печалится. Под пятницу, на прошлой неделе, видение открылось святителю. Задремал он на вечерней молитве и вдруг видит: идет со стороны Торжка на Великий Новгород превеликое войско. Стоны и плач кругом, небо все в заревах да багряницах. И будто бы князь Александр, как шпильман, скачет перед тем войском. Со страху владыка проснулся мокреньким и так хворью скучал, что ближние попы отмаливали его от огневицы.
- Небось за вечерней трапезой под пятницу жажда одолевала владыку, - еле заметно, одним глазом усмехнулся Твердиславич.
- Ты о чем, кум? - словно не поняв намека, переспросил Лизута.
- По-житейскому сказываю, - ответил Твердиславич. - Хлебнул владыка с устанку медку лишнего, а на сухие косточки много ли потребно? Я осушу ендову и по одной половичке пройду, не покачнусь, а владыке с постной-то пищи потребно питья, что голубю. Покойный родитель мой, болярин Твердислав, степенным сидел в Новгороде, а вот каялся однажды: переложил, говорит, мальвазеи, всю ночь после, до заутрень, с чертями да с голыми девками плясал.
- Не греши, кум! - Лизута заерзал на лавке, выражая недовольство догадкой Твердиславича. - Тебе я, как другу, тайну открыл.