- Горе, княже, - идя рядом с конем Александра, ответил Иевлич. - В иконописной палате нашей был монах, смотрел писанное мной и отроками моими. По зиме ты, княже, видел и любовался ликами праотцев, а монах опалил гневом труд мой. С любовью, как сердце указывало, изобразил я Авраама, готовящего в жертву сына единственного, а монах сказал, не на праотца-де, не на пророка древнего похож мой Авраам, на мужика новгородского. Жалость, сказал, есть в лице его, а глаза как у безумца. Я, Александр Ярославич, изображая Авраама, искал, насколько умения моего стало, показать горе отца, а монах хулит за то; и за то хулит, что в изображениях моих пространство есть и округлость. Тяжко, княже, слышать суд неправый. Чем овладел я в своем искусстве - не откажусь от того и не смирюсь.
Александр, не прерывая, выслушал речь мастера, которого ценил и о чьем таланте с похвалою отзывался Макарий.
- Что желал видеть монах в иконописной палате? - спросил.
- То, княже, чтобы не отступало искусство наше от греков, чтобы время и умение наше пребывали в недвижности, как мертвецы.
- Справедливо ли понял ты суд? Не обида ли говорит твоими устами на то, что не восхитился монах твоим искусством?
- Седая борода у меня, княже, - ответил Дмитро Иевлич. - Не обидой скорблю, а тем, что преграждает хулитель путь искусству.
Александр помолчал. Его возмущало поведение митрополичьего книжника. Чтобы облегчить скорбь мастера, он сказал:
- Будь таким, каков ты есть, Иевлич! Не хулителями ремесла твоего поставлен ты, не перед ними и ответ держать тебе. Придет нужда - решу сам и скажу за тебя слово перед владыкой.
Макария и митрополичьего книжника Александр нашел в соборной церкви Спаса. После залитого солнцем дня прохладный полумрак церкви был как-то особенно плотен и ощутим. Неподражаемая по совершенству и хитрости замысла роспись стен, выполненная чуть не полста лет назад новгородскими искусниками, создавала впечатление мрачного, но чудесного, покоряющего красотой волшебного мира. Войдя в церковь, Александр остановился у входа. До слуха его донесся незнакомый голос:
- Не исправился ты от заблуждений, отче Макарий, упорствуешь в своей ереси… - Того, кто говорил, не видно Александру; голос доносился из-за столпа, поддерживающего свод, и, подхваченный голосниками, заполнял собою пространство церкви. - Не кощунством ли, - голос зазвучал еще выше, - не отступлением ли от установлений церковных внушена мысль о написании лика Ярослава владимирского, лика грешника, на месте, где подобает быть лику праведника…
- Какой мерой измерены грехи князя Ярослава? - выступая из-за столпа и остановись перед монахами, громко произнес Александр. - В чем ты, монах, в изображении Ярослава нашел отступление от установлений церкви?
Ни Феогност, ни Макарий, занятые спором, не заметили, когда вошел Александр. Высокая фигура его в безлюдной полутьме церкви возникла перед монахами так неожиданно, что Макарий невольно отодвинулся в сторону, а Феогност поднял руку, как бы ограждая себя. Смущение его при виде Александра усиливалось тем, что позади князя во всю стену раскинулось изображение страшного суда, написанное мастером Фомой, прах которого покоится ныне рядом с церковью. Грозные полуфигуры архангелов с изображения суда, казалось, спустились со стены и, следуя за разгневанным князем, приближаются к чернецам.
- Не зрелое суждение книжника, а голос пристрастия слышал я, - не скрывая возмущения своего тем, что услышал он от приезжего монаха, продолжал Александр. - Что есть противного церкви у ктитора сего? - Александр показал на изображение Ярослава. - В чем мера греха?
- В отступлении от канонов церковных, установленных вселенскими отцами и патриархами, - оправясь от неловкости, вызванной появлением Александра, нравоучительно произнес Феогност. Безбородое, обвисшее лицо его снова приняло выражение надменности. - Тебе ли, князь, заступать то, что осуждено богом и его церковью?
Последние слова Феогноста прозвучали жестким упреком. Порицая неосведомленность Александра в делах веры и церкви, монах тем самым отрицал право князя на участие в споре.
Александр приблизился к полукруглой нише, в глубине которой виднелось изображение Ярослава. Несмотря на полутьму, усугубляемую мрачной росписью, покрывающей стены церкви, фигура Ярослава в украшенной кругами и искусным узором красной одежде, в княжей шапке, опушенной черной куницей, на фоне зелени земли и голубого свода неба, радовала взор яркостью красок и совершенством письма.
- По обычаям нашим иконописные мастера не раз изображали в росписи церковной лики людей, коих желали возвеличить. Было это в Киеве, есть в Новгороде и во Владимире. Никем не осуждено написанное, - сказал он.
- Ия порицаю не написание лика, - ответил Феогност. - Было бы то на хорах или в переходах, позади молящихся, услышали б и писец и ты, княже, мою похвалу сделанному. А здесь? - Феогност показал на нишу. - Место ли быть лику сему?
- И ты требуешь уничтожить изображение? - спросил Александр.
- Не я требую, а вера и церковь, - ответил монах. - Изображение грешника во храме монастыря на месте, кое впереди и пред очами молящихся, найдет осуждение владыки новгородского и владыки митрополита.
- Пусть владыка своими устами молвит о том, - давая понять, что он не намерен продолжать спор, сказал Александр. - Изображение ктитора останется там, где оно есть. Я поставлен в Новгороде отцом моим и в том, что решу, ему дам ответ. Отче Макарий, проведи книжника в училищную палату нашу… Или вы обозрели ее?
- Нет, княже, - ответил Макарий. - Смотрели мы иконописную палату; отче Феогност строго судит наше искусство.
Сопровождаемый монахами, Александр вышел из церкви. Хмурая озабоченность, отражавшаяся на лице его, исчезла. Позвав Ивашку, Александр велел ему пустить коней на луг, а сам направился к срубленной в глубине монастырского двора просторной избе, в которой обучались юноши книжному искусству.
- Какое число отроков обучается грамоте, отче Макарий? - спросил Феогност, когда они, следуя за князем, подошли к училищной палате.
- Сорок семь отроков, - ответил Макарий, - знают они азбуку нашу, читают по складам псалтырь и могут начертать слова.
Изнутри палаты, в открытый волок оконницы, доносилось многоголосое, нестройное пение. Александр остановился у крыльца, послушал. Макарий и Феогност, как и раньше, держались позади.
- Без тебя, отче, кто обучает отроков чтению и что читают они? - спросил Феогност, обратясь к Макарию.
- Обучает здешний чернец Иона, а читают отроки псалом двадцать второй, - ответил Макарий.
Из оконницы неслось:
- У-глаголь-он - уго… уго, твердо-он - то… то, угото, веди-аз - ва… ва, уготова, люди-ер, уготовал; есть-слово-иже - еси… еси, уготовал еси; покой-арцы-есть - пре… пре, добро-он - до… до, предо; мыслете-наш-он - мно… мно, ю - мною; уготовал еси предо мною; твердо-арцы-аз - тра… тра, покой-есть - пе… пе, трапе, земля-у - зу… зу, трапезу. Уготовал еси предо мною трапезу…
В училищной палате на лавках, на полу, по пятеро над одной раскрытой псалтырью сидят отроки. В каждом пятке один водит указкой по строчкам, и все нестройно и громко выпевают "склады": слово-он - со… со, покой-арцы-он - про… про, сопро, твердо-иже - ти… ти, со-проти, веди-ер, сопротив…
Плотный, с красным лицом монашек в крашенинной рясе и скуфейке, которая сидит у него на самой макушке, с тяжелой указкой в руке, ходит среди голосящих отроков и время от времени сам подпевает общему хору. Александр с любопытством смотрел на голосящих.
Отроки были в том возрасте, когда на верхней губе и подбородке начинают пробиваться борода и усы. Среди всех особенно выделялся крепкий и рослый юноша с русыми волосами, в длинной, ничем не опоясанной рубахе. Он так громко и истово выпевал "склады", что лицо его раскраснелось, на высоком лбу выступили капельки пота. Александру понравился юноша.
- Как зовут отрока? - показав на юношу, спросил Александр.
- Саввой. Прилежен и зело настойчив к учению, - объяснил Макарий.
- Из чьих он? Попович?
- Нет, княже, здешний, с Плотницкого конца, Антона-дегтярника чадо.
- Хорош молодец! Такому кольчугу на плечи да копье в руки заместо указки.
- Обучен он владеть копьем, княже. С воеводой Ратмиром не раз играли отроки в копейные и стрелецкие потехи…
- Ратмир… Догадался воевода, - рассмеялся Александр. - Доведется рать кликнуть, в училищной палате найдем десяток добрых воинов.
- Сколько болярских отроков обучаются книжному искусству? - спросил Феогност.
- Болярских детей нет в палате, отче. Учат их грамотеи в своих хоромах, поповичей и иных духовных наберется десяток, прочие отроки из ремесленных и сироты, - ответил Макарий.
- Что слышу я, отче! - возмущенно воскликнул Феогност. - Святейший Герман, патриарх Византии и Никеи, коему благословил бог блюсти церковь на Руси, давно, тому лет десять минуло, указал владыке митрополиту нашему, что непозволительно обучать грамоте холопов и черных людей. Владыка митрополит благословил училищные палаты в монастырях для обучения книжному и письменному искусству детей болярских и поповичей. Ты, отче Макарий, нарушил благословение владыки и послание святейшего патриарха, обучаются у тебя безвестные сироты и подлая чадь. Так ли надо пещись о научении книжном? Грех непослушания воле святительской ляжет на тебя и на игумена здешнего…
- Будет и на мне грех, монах, - Александр резко прервал речь Феогноста.
- Ты, княже, - осклабился монах, - в свете живешь, чужд священства и сана иноческого. Я молвил о людях духовных, коим бог и святая церковь его вверили попечение о стаде Христовом…
- Мною указано обучение отроков, и как указано, так и будет на Новгороде. Владыка новгородский благословил учение:
- Не пристало княжей власти вершить дела духовные, - растягивая слова, назидательно произнес Феогност. Лишенные растительности обвислые щеки его побагровели. - Князю свое, земное, положено ведать, людям духовным - пасти души людские. Учение книжное - дело церкви. Зрю здесь гордыню и непослушание монашествующих велению святейшего патриарха…
- Довольно, монах! - громко, зазвеневшим от негодования голосом Александр оборвал Феогноста. - Кто дал тебе власть судить меня и людей, поставленных мною? Труд учительный выше понимания твоего. Оставь этот дом! Ради сана твоего отпускаю тебя без зла.
- Не по злу я судил, княже, - мягче, чем говорил до того, начал было Феогност, оправдываясь, но Александр не дослушал.
- Ия сужу не по злу. Нарушишь указ мой - покараю ослушание, не пощажу.
Глава 9
Сторожевой городок на Волхове
Ратник Михайло проснулся после полуночи. Высвободив из-под окутки руку, сунул ее под изголовье. Огнива, где Михайло всегда оставлял его, на месте не оказалось. Михайло привстал в темноте, послушал, что на улице.
- Крутит, ох крутит ветрило! - проворчал он. Ощупью, шаря рукой по лавке, двинулся в куть. Земляной пол отсырел, был холоден. Михайло шел, высоко поднимая босые ноги, точно боясь наступить на что-то, еще более неприятное. Раздался звон кресала о кремень. Когда затлел трут, Михайло приложил к нему лучинку, раздул ее и зажег жирник. Поставив его на полавочник, ратник достал с напыльника, что поднялся козырьком над челом печи, просохшие онучи и стал надевать лапти.
- Разыгралась погодушка, - бормотал он. - Чую, ладьишки чьи-либо покидает Волхов, ину на берег, ину на камень.
Перевив оборами онучи, Михайло натянул стеганный на кудели тегилей, открыл дверь.
На улице ветер валит с ног. Начиналось утро - серое, мозглое. Обрызганная дождем трава блестит, как низанная бисером. Тяжело нависшие рыхлые облака заволожили все небо. Дождь шумит в зеленой листве берез, словно ищет среди них что-то. За городовым тыном, по склону крутого холма, скользит вниз тропинка. Она тянется, вихляя мимо кустов. Около сторожевой избы, откуда вышел Михайло, ветер скулит особенно зло и особенно напористо; будто рвется он на холм, чтобы разметать по бревну избенку и по крутизне скатить ее в Волхов.
В дожде и утренних сумерках реки не видно, но там, где, огибая скалистое подножие холма, она описывает излучину, слышно, как яро кипят и ревут волны, разбиваясь о берег.
- Ярится Волхов, ох ярится, - вслух подумал Михайло. - Плюнет на скалу ладьишку - щепок не соберешь. Костер бы зажечь наверху, на камне, да где тут… Не раздуть углей на дождике.
- О-о-о!
Михайло насторожился. Голос чей чудится или воет ветер?
- О-о-о! - повторился крик.
Михайло принялся всматриваться в мокрый туман, стараясь что-либо разглядеть в нем. Но там, где внизу ярится Волхов, не видно ничего, кроме серой, непроглядной мути.
- О-о-о! - крик донесло явственнее. У Михайлы невольно замахнулась рука, чтобы положить крест… Не приняла, знать, кого-то река.
Ратник вернулся в избу.
- Васюк, гей! - громко позвал он. - Под скалой, у Волхова, люди никак.
- Мм… Охота, право, тебе, Михайло!
- Вставай! Может, ино, живой кто… Поищем.
- Бог с ними! Этакая непогодь…
- Пойдем! - не унимался Михайло. - Веревку захвати!
В избе синеют бледные утренние сумерки. В плохо прикрытую дверь задувает ветер. Михайло нахлобучил на голову шелом, потрогал копье, но отложил его и взял ослопину с окованным железом макошником.
- Ветер крутит, дождище… - проворчал Васюк, не трогаясь с места.
- А ты баба аль ратник рубежной? - рассердился на Васюка Михайло. - Вставай!
- Куда мы?.. Не обойдутся без нас-то?!
- В гридню пойдем, хмельной мед пить, - пошутил Михайло.
- О-ох, мед!
- К меду твоя голова не бедна.
Васюк сполз на пол. Он оказался тщедушным, узкогрудым, с серенькой - клочьями - бороденкой и подслеповатыми глазами. Жалко выглядел он рядом с Михайлов Тот - богатырь. Без малого пуд ослопина в руках у него, а Михайло играет ею, как былинкой.
Облекшись в тегилей, прикрыв шеломом темя, Васюк поплелся следом за Михайлой. Когда выбрались за тын, Михайло, чтобы не терять времени, начал спускаться с холма не тропинкой, а прямиком. С кустов лила капель. Лапти промокли. Васюк чувствовал, как холодные струйки воды, стекая с шелома, царапают шею.
Он поскользнулся на крутизне и ободрал о кусты ладонь.
- Гей, Миша! - позвал.
- Не отставай!
Голос Михайлы слился с воплями ветра. Васюку кажется, не Михайло отозвался ему, а рычит в уши непогодь. В душе Васюк проклинал и дождь, и людей, что не сподобились Волхова, и то, что сам он, послушавшись Михайлы, выбрался в этакую гнилую погоду из теплой избы.
- Круча-то какая, беда-а! - жаловался он.
- А ты горошком, Васюк, - смеясь, советовал Михайло.
- Скользко.
- Вольней так-то, будто на вощеном полу.
- Тебя бы в вощеную горницу.
- Ничего, и тут не скулю. Глянь-ко на Волхов, Васюк!.. Силища-то, о!
Огромные волны, тряся рыжими гривами, одна за другой катятся к берегу и, окатив его брызгами, отступают с глухим ворчанием. Ветер клонит к земле молодые березки на склоне, неистово свистит в уши. Васюк вдруг остановился.
- Волхов… Гляди, Миша, - выкрикнул он трясущимися губами. - Обратно… Ей-ей, обратно! Течет-то к Ладоге…
Михайло насупился. Он тоже заметил необычное течение реки. Угрюмо буркнул:
- Ино, безгоды жди, Васюк, перед безгодою он супротивничает.
- Не Орда ли валит на Новгород? - предположил Васюк.
- Не каркай, ворон! - не оборачиваясь, сердито огрызнулся Михайло. - Мимо шла Орда, а не достигла Новгорода. Нынче Орда далеко, бают, за рубежом… В Угорской земле она.
- Бают, да кто о том ведает? Намедни старец через Ладогу к Валааму шел, страшное сказывал.
- Чем стращал-то твой старец?
- От мощей, от киевских угодников шел. Пуста, сказывал, Русь. Грады разрушены, погосты выжжены, люди скитаются по лесам. Так он и молвил: не одолеть Руси Орду, быть разоренну и Великому Новгороду. В одном, сказывал, спасение: идти на союз с лыцарями, звать их на защиту…
- Ну, завел, жужелица! Жж… Жж… - Михайло повертел пальцами около своего лба. - Не тебе бы, рубежному ратнику, молвить о зле, не мне слушать. Ино, чьим пенькам молился твой старец.
- Чудной ты, Миша! Бывалый старец, не грех такого послушать.
- Хм… - насмешливо хмыкнул Михайло. - Не грех послушать, только от слов таких, как у твоего старца, дух поганый… Жаль, не слышал; попытал бы, чей он "угодник"?
Михайло стоял возле самого обрыва, опираясь на рукоять ослопины, как на меч. Разговаривая с Васюком, он смотрел на бушующую внизу реку, поджидая: не донесется ли оттуда давешний голос?
Страшен и гневен в бурю старый Волхов. Кажется Михайле - не волны катятся к берегу, а табуны диких коней, разметав ковыли-гривы, мчатся по простору. Не ветер свистит в ушах, а с визгом и воем скачут лихие вороги. Не белая пена играет на гребнях волн - блестят хищно оскаленные зубы. Вал за валом мчатся они, а на берегу моросит дождь. Тысячами тонких, как иглы, прозрачных стрел падает он на землю и исчезает, впиваясь в нее. Уже не вмещает земля влаги, опилась она; бегут с холма мутные струи потоков, сливаясь в Волхове.
Холм, на котором срублен сторожевой городок, находится ниже порожков. В излучине у холма путь реке преграждает скала - она далеко выдалась вперед. Катится волна, ударит с разбегу о камень и, точно облаком, окутает его брызгами. Спадет волна, и скала снова возвышается над рекой, темная и неподвижная. Словно бы не волна лютует над нею, а кто-то, играючи, плеснул воду на ее каменный бок, поиграл с травяным колпаком на макушке, согнул редкие березки, что зелеными перьями торчат из расщелин.
- Не разобрал я давеча, с какой стороны голос шел, - с сомнением произнес Михайло. - Не попритчилось ли на ветру? Голоса-то не слышно, Васюк!
- Не слыхать, - ответил Васюк и покосился на спуск. - А может, принял Волхов?.. Нешто и нам мокнуть, пойдем в избу, Миша!
Не затихли последние слова Васюка, как совсем близко ветер выбросил из-под обрыва:
- О-о-о!
- Голос, слышь, Васюк! - оживился Михайло. - Ей-ей, голос!
- Н-не знаю, - оробел Васюк. - Христос с ним, Миша! Что кому написано - не обойдешь.
- Молчи, живые там люди.
- А может, и нет, - усомнился Васюк. - Может, бес заманивает.
Крик повторился. Васюк перекрестил грудь. В мути дождя лицо его выглядело серым, как зола. Отступил дальше от обрыва.
- Пойдем, Миша!
- Погоди!
- Чего годить? Не видали ничего, не слыхали…
- Стой здесь, а я…
- Куда ты?
- Спущусь к воде, узнаю, - Михайло показал под обрыв.
- Брось, Миша, скользко, несдобровать.
- Авось…
Михайло пошел к обрыву. На самом краю его он остановился. Грозен Волхов. Не старые ли боги взволновали его, не им ли скулит мольбище ветер?
Васюк не мог бы сказать, долго ли пропадал Михайло. Если б не стыд, он давно ушел бы в сторожевую избу. Дожидаясь Михайлу, сердито ворчал и бранил его:
- Силен, ишь каков… Смоет волна, тогда небось ко мне с зовом… Не пойду. Назло не пойду… Да и ждать не стану.
Васюк решительно поправил шелом и стал подниматься на холм. Там, где стоял он, рябит на земле след от лаптей - клетка в клетку. И только Васюк почувствовал было себя молодцом, как нечаянно поскользнулся. Лежит на мокрой траве во весь рост.