- Постой! - Александр остановил воеводу. - И я не о вере. Горек, но не страшен спор с греками, худшее зло грозит от латынян. Римский патриарх благословил крестовый поход на Новгород; римские попы трубят: хуже-де язычников русичи. Из-за Ладоги свей, из-за Пскова лыцари немецкие и датские тщатся на землю нашу. Союзные грамоты меж собой и римскими епискупами писали они. Ты, Ратмир, был в батюшкином походе на Омовжу. Били там лыцарей. По миру, который дан им, клялись лыцари в вечной дружбе с Русью. А нынче? Двух лет не минуло с той поры, как гостил на Новгороде магистр ливонский. Памятно и тебе и мне: просил он верить в дружбу, клялся на том, что ливонские меченосцы не помышляют о походе. Не о том ли он думал клянясь, чтобы завязать нам глаза? На словах - мир, а в делах - союз с свеями и датчанами противу Руси. Каждый час жду вести, что за Ладогой или за Псковом поруганы наши рубежи. Давнее зло таят на Русь латыняне. Недаром торговые люди из немецких и иных латинских городов не везут в Новгород ни железа, ни меди. Молвил я намедни гостям из Висби, везли бы к нам не сукна, не мальвазею, а железо и медь… В жар бросило гостей от тех слов. Ложь, сугубая ложь на устах латынян. Повсюду в западных землях неумельцами называют нас, о том лгут, что хуже мы варваров. Неумельцы! А за кольчужки, что наши мастера вяжут, и в Висби, и в Любеке, и у франков ни золота, ни серебра не жалеют. Наши хитрецы из своей руды железо варят; своими мечами и копьями обряжаем полки.
- Правду молвил ты, княже, - когда Александр умолк, сказал Ратмир. То, что он услышал сейчас, его взволновало и обрадовало. Таким вот, каким стоит сейчас перед ним Александр, Ратмир и хотел его видеть. - Не привыкли мы спиной встречать врага, - продолжал воевода. - Не забыли, чаю, и лыцари, остры ли наши мечи. Ныне скажу: будет поход - доведется ли в поле решать битву? Не станут ли наши полки перед городовыми стенами? А стены - хоть и дубовый острог - копьем не достанешь. Стенобитные пороки, кои камни мечут, нужны войску. О том и речь. Отыскал я, Александр Ярославич, на Новгороде умельцев порочного дела… Жирослав, да Андрей, да Петр с Холопьей улицы с Неревском искусны в стенобитном ремесле. Нынче хитрые мастера избы рубят. Вели, княже, не плотниками быть тем мастерам, а взяться за свое ремесло.
- Стены чужих городов собираешься рушить? - усмехнувшись и довольный тем, что услышал от воеводы, спросил Александр.
- Не диво, что и так, княже. И в старых походах брали русичи города.
- Не спорю, твоя воля, строй! Бери умельцев.
Александр взглянул на Ратмира и, как бы вспомнив о чем-то, тревожившем его, спросил:
- Свейское войско в земле Суми, близко от рубежей наших. Сторожи от моря какие шлют вести?
- Нет вестей, Александр Ярославич. И с Ладоги воевода Божин не шлет гонцов.
- Стар он, неповоротлив, досмотрит свеев, когда ладьи их подступят к Ладоге, - недовольно морщась, проворчал Александр. - Пелгусий, ижорский староста, которому писан указ стеречь путь с моря, давно не дает знать о себе.
Отъезд в Городище задержался, да и желание ехать исчезло. Набат затих, но ни владыка, ни посадник не дали вести на княжий двор о софийском вече. Ратмир надел шелом. Он готов был проститься с князем, чтобы, не откладывая, идти на Холопью, к Жирославу и его товарищам, но ему помешал боярин Федор Данилович.
- Прости, княже, что без зову к тебе, - ступив в горницу и словно бы спеша скорее выложить все, что знал, начал Данилович.
- Рад видеть тебя, болярин, - сказал Александр. - Какою вестью обрадуешь?
- Не обрадую, княже… Верхние созвонили вече у святой Софии.
- Набат слышно на княжем дворе. Не в поход ли собрался Новгород? - Александр насмешливо покривил губы.
- Совет господ и все верхние распри с тобой ищут, - сказал Данилович. - Ряду и грамоты договорные желают писать, чтобы не княжить тебе в Новгороде, а наемником быть совета господ. Возьмешь ли ту ряду, Александр Ярославич?
- Нет, - резко произнес Александр. - Не будет на то воли.
- В том и умысел вотчинников. Распря с тобой - распря с великим князем. Господства своего в Новгороде желают вотчинники. Не сильный князь им нужен, а который возьмет ряду.
- Чье называют имя?
- Мстислава черниговского.
- Кто слабей да бедней, тот и люб. Не рано ли Новгород начал грозить стольному Владимиру? Хочу слышать, что ты молвишь, Федор Данилович, и ты, Ратмир.
- Не по мне хитрые речи, княже, - первым подал голос Ратмир и искоса взглянул на Даниловича. - Одно молвлю: не пора ли на распрю ответить распрей? Дружина сильна, не словом - мечом остудим горячие головы.
- Воеводе Ратмиру не впервой боем решать споры, - промолвил Федор Данилович. Голос его звучал спокойно и рассудительно. - О том не подумать ли, в чем ныне силу обрели вотчинники? - продолжал он. - Дома их сила или за рубежом ищут ее? И ты, Александр Ярославич, и воевода Ратмир, не забыли, чай, старого посадника Бориса Нигоцевича? Звал он когда-то Новгород противу князя, да шею сломал. Тем живот спас, что бежал в Ригу, под защиту епискупов и лыцарей. Спрашивал я позагодь ливонского магистра, как гостил он в Новгороде, почто дали приют Нигоцевичу? Почто лыцари и епискуп оказали дружбу изменнику-перевету? Магистр ответил: перед епискупом рижским и перед лыцарством не виноват Нигоцевич; приют ему оказан не по дружбе, а из милости; оказывать-де помощь нуждающимся в ней учит римская церковь.
- Ложь! - не утерпев, воскликнул Александр. - Союзника обрели себе ливонцы в Борисе Нигоцевиче.
- Под Медвежьей головой Владимирко псковский с переветами под лыцарским стягом стоял противу русичей, - напомнил Ратмир.
- Истинно, - подтвердил Федор Данилович. - Начнут поход ливонские меченосцы, не диво будет, если воевода Ратмир встретится в поле с Нигоцевичем, как с врагом. Кто начал с измены - изменой и кончит. Верхние боляре на Новгороде не отреклись от Нигоцевича. Поклоном от него кланялся магистр владыке и болярам. И ныне не угасли надежды верхних на епискупов латинских и на лыцарей. Бывало так-то, Александр Ярославич. В Галицкой Руси вотчинное болярство в дружбе с угорцами билось против князя Романа. Ты, княже, силен в Новгороде дружиной своей, страхом вотчинников перед полками суздальскими, потому и не люб.
- Довольно, болярин! - Не в силах сдержать гнев, Александр вскочил с лавки, вышел вперед и остановился рядом с боярином Федором. - Ищут нам гибели вотчинники…
- Владычный болярин Якун Лизута молвил о тебе, велел звать на княжение Мстислава.
- Его ли слово стало словом вече? Ждать ли нам, пока скажет Новгород - уходи!
- Не скажет, не услышим того, княже. Вели лучше накрепко затворить ворота на княжем дворе, - посоветовал Ратмир.
- Не время биться, Ратмир. - Александр помолчал, решая, как ему поступить. - Сделаем так, как делывал батюшка: выступим на Торжок, сядем там, остановим обозы с хлебом. Не Новгород будет тогда писать нам договорные грамоты на княжение, сами напишем грамоты Новгороду. Вели готовить поход!
- К чему спешить, княже, повременим, - возразил Ратмир.
- Нет. Хочет Новгород распри, пусть возьмет распрю.
- Верхние боляре ищут распри, а не Новгород, - не согласился Ратмир. - Набат был на Софийской стороне, а на Торговой - ни Славненский, ни Плотницкий концы не сказали слова.
- Выступим, - упрямился Александр.
- Молвил ты, княже, что не время биться, - вмешался Федор Данилович. - И я молвлю - не время. Нынче о распре речь, а завтра Новгород за тебя скажет слово. Уйти легко, а как будет твоя дружина в Торжке, свей да лыцари безнаказанно войдут в Новгород… Что тогда скажет великий князь Ярослав? Чаю, не похвалит за то, что без боя пустили врагов на Русь?
- Мудро слово болярина Федора, Александр Ярославич, - поддержал Ратмир Даниловича. - Опала твоя Новгороду - меньшим людям обида. Не станет хлеба, не вотчинники изведают беды. Вели-ко лучше подавать коней, чернец Макарий давно ждет тебя. Данилович скажет слово в совете господ, решим спор где страхом, где миром.
Глава 7
Тихое утро у омута
Палаты иконописи и учительная в Нередицком монастыре, списание псалтыри с изображениями поглощали у чернеца Макария все время. По вечерам, при желтоватом свете жирника, Макарий подолгу сидел, склонясь над пергаменами. Так было и в эту ночь. Над бором играли первые блики утренней зари, когда он оторвался от пергаменов, обтер досуха чернила на тонкой тростниковой каламе, которой писал, отложил ее.
- Время ко сну. Утро близко.
Не снимая одежд, Макарий прилег на доски, покрытые войлоком, служившие ему постелью.
С первым солнечным лучом, заглянувшим в горницу, Макарий проснулся. В открытый волок оконницы лился утренний холодок; в горнице было свежо и знобко. Макарий плотнее запахнул одежду, полежал так, но скоро, страшась поддаться соблазну сна, вскочил с жесткого ложа и, не задерживаясь в горнице, вышел наружу.
Утро было чудесно. Холм, на котором высится монастырь, бор у реки - все кругом горит и сверкает в искрящемся блеске солнца. Где-то высоко-высоко, в светлой голубизне неба, звенит жаворонок. От ворот монастыря тянется дорожка к бору. Склон холма, в сторону от нее, зарос мелким леском. Березы, черемуха, ольшаник, спутанные паутиной жимолости и желтой акации, разрослись так плотно, что зеленая стена их кажется непроходимой.
С холма дорога сбежала на луг. Зеленое половодье его улыбнулось навстречу Макарию раскрывшимися весенними цветами. За лугом, у опушки бора, застыло широкое плесо реки. Напоминает оно упавшее в зелень прозрачное и горячее серебряное озерко. Лугом, оставляя позади на влажной траве следы сбитой росы, Макарий свернул к омуту. Добравшись к нему, чернец сбросил одежды и вошел в воду; оплеснув себя, он глубоко нырнул. Очутясь на поверхности, Макарий сильными взмахами, широко и свободно рассекая воду, поплыл к песчаной отмели на другом берегу.
Солнце успело нагреть песок. Мелкий и чистый, как бархат, он легко, будто струйка воды, пересыпался между пальцами. Сухая валежина, принесенная откуда-то весенним паводком, своею вершиною опустилась в воду. Там, около хрупких веток, бойко швырялись стаи мелких рыбешек. Макарий бросил песком. Вода около валежины замутилась и мгновенно опустела. Но скоро рыбешки появились вновь; они резвились, как будто не было рядом с ними человека с заросшими темными волосами щеками и подбородком, который, нежась на песке, изредка поднимал руку и лениво бросал в воду песок.
За рекой темнеет бор. Он огибает холм, на котором стоит монастырь.
Отсюда, с отмели, Макарию видно соборную монастырскую церковь Спаса. Она сверкает на солнце ослепительной белизной. Всякий раз, когда Макарий бывал на песчаной отмели у омута, он не мог не полюбоваться на дивное создание хитрецов новгородских. Одно огорчало чернеца, что не довелось ему увидеть мастера, по начертаниям которого строилась церковь. Мастер Василий почил в год окончания строительства.
Не умолкая, звучит древний гул бора. Как бы рождаясь в этом гуле, льется теньканье и соловьиная трель. Высокие, стройные сосны выстроились вдоль опушки, напоминая вылитые из бронзы ярые свечи. Солнечные зайчики, пробиваясь сквозь шатер вершин, многоцветными узорами играют внизу, на травах и мхах. Это придает бору, обступившему монастырь, непостижимое и таинственное очарование.
Свежесть раннего утра, солнце, прохлада реки согнали усталость. Макарий поднялся с отмели. Раскинув руки, он вздохнул так глубоко, словно хотел вместить в себя все - и блеск солнца, и прохладу реки, и запах цветов, и благоухающую зелень трав. Макарий посмотрел на песок, где отдыхал, на рыбешек, швыряющихся около утопленной валежины. Не хотелось ни о чем думать. Он чувствовал свое здоровье, сильное тело; ничто сейчас не напоминало в нем ученого чернеца-книжника.
Время возвращаться на свой берег, но Макарию не хотелось плыть к кустам ветляка, где он разделся; прямо к берегу ближе. В середине реки, на быстрине, его понесло. Борьба с течением наполнила Макария новой упрямой радостью. Он фыркал, сильнее взмахивал руками; то держался против волны, то, будто устав, опускал руки, отдаваясь на волю стихии…
За лугом, на дороге к монастырю, показался мастер иконописной палаты Дмитро Иевлич. По озабоченному лицу и торопливой походке видно - Иевлич чем-то встревожен. Он прошел берегом к бору и, остановись у кустов, позвал:
- Отче Макарий, отзовись!
Макарий был недалеко. Разросшийся ивовый куст скрывал его от мастера. Услыхав оклик, чернец вышел навстречу.
- Почто звал, Иевлич? - спросил.
- Монах от владычного двора прибыл, отче Макарий.
- С добром аль с бранью? - усмехнулся чернец.
- Не ведаю. Сказывает: хочу видеть книжника Макария.
Весть о появлении монаха не обрадовала Макария, она затемнила радость, только что пережитую им.
- Чую, не с добром явился монах на Нередицу, - сказал он Иевличу, когда они поднимались на холм к монастырю. - Не с добром.
- Почто идти ему к нам со злом, отче? - отозвался Иевлич. - С виду монах прост, и говор у него ласков. Увидит, что сделано нами, возликует.
- Так ли, Иевлич? Прост он, молвил ты, а нам ли верить личине? Не скрывается ли за ласковым словом монаха осуждение нам?
- Но кто оценит искусство наше? - спросил мастер, которого встревожили последние слова Макария.
- Оценит тот, кто познает хитрость искусства и полюбит его всею силою души своей. Многих монахов встречал я, но мало видел среди них сберегших чистоту Чувств Сменятся годы, сменятся поколения людские, а красота ремесла нашего останется. Не хулителями и врагами вознесется труд наш.
- Хитро ты молвил, отче Макарий, - сказал Иевлич. - Не все открылось и не все понятно мне. Ты видел Рим и Византию, есть ли там мера искусству?
- Наше искусство иной меры, Иевлич, - немного помолчав и стараясь говорить так, чтобы слова его были понятны мастеру, произнес Макарий. - Рим гордится искусством древних. Оно чудесно и совершенно. Но искусство древних разрушено и поругано римской церковью. Пало и искусство Византии.
Макарий и Дмитро Иевлич поднялись на холм. В тени, у ограды монастыря, стоял, поджидая их, тучный монах. Взглянув на пухлое с обвисшими щеками, лишенное растительности бабье лицо его, Макарий невольно замедлил шаги. В тучном монахе он узнал митрополичьего книжника Феогноста.
Феогност тоже узнал чернеца. Широко улыбаясь, вытянув приветственно руку, он шагнул навстречу.
- Зело рад видеть тебя, отче Макарие, во здравии, - начал он, - не отягченного немощами, неусыпного в трудах учительных.
- Рад и я тебе, отче Феогност, - приветствовал Макарий монаха. - Не ведал, что ты в Великом Новгороде.
- В Новгороде недавнее пребывание мое, отче Макарий, - ответил Феогност, сохраняя приветливую улыбку на пухлом лице. - Владыка митрополит послал меня передать пастырское послание свое новгородскому архиепискупу… Твое имя, отче, не забыто.
- Достоин ли я того? - склонил голову Макарий.
В выцветшей на солнце со следами красок одежде, с огрубевшим голосом Макарий мало чем напоминал ученого чернеца, способного к беседе с митрополичьим монахом.
С уст Феогноста пропала улыбка.
- Владыка митрополит указал мне быть у тебя на Нередице, - сухо произнес он, и от слов его повеяло властным холодом человека, облеченного доверием церкви.
Сопровождаемые молчаливо шедшим позади мастером Дмитром, Макарий и Феогност направились в ворота монастыря.
Глава 8
Князь и монах
Происки вотчинных бояр против княжей власти вызвали гнев Александра. Ему ли, внуку Всеволодову, принять унижающую его ряду, быть князем-наемником, исполнителем воли совета господ! В гневе Александр велел Ратмиру готовить в поход дружину, но советы ближних поколебали решение. Вспомнилось, что говорил Ратмир о Нередицком монастыре и о митрополичьем книжнике. Не желая еще признаться в том, что он готов отменить поход, Александр сказал:
- Утром пойду на Нередицу… Вернусь, тогда и решу, как быть.
Утром следующего дня Александр сел на коня. Сопровождать князя Ратмир велел Ивашке. В городе Александр не сдерживал коня; гнал его крупной рысью. Когда миновали вал и частокол острога, Александр пустил коня шагом. Дорога пересекала заболоченный луг, покрытый кочками, заросший мелким, жестким ивняжником и темнозелеными вересками. За лугом начались поля. Зеленые волны ржи, только что выбросившей колоски, наплывали на дорогу, словно готовились затопить ее. Скоро ржаное поле сменилось вороными гривами овса, среди которых светлеют приглаженные струившимся ветерком, ровные и чистые полосы льна. Лен идет в "елочку" и вот-вот зацветет.
В поле солнце припекало сильнее. Ни одно облачко не тревожило простор чистого, будто умытого неба. Впереди, за Волховцем, сквозь прозрачную сизую дымку видно вдали синюю гряду нередицкого бора.
Простор, раскинувшийся перед глазами, зелень полей, хмельный ветер, несущий буйные запахи трав и лесной смоли, оживили Александра. У брода через Волховец он оглянулся и, будто сейчас лишь узнав Ивашку, спросил:
- О чем кручинишься, молодец? И конь отстает твой, и сам слова не молвишь?
- Не о чем мне кручиниться, княже, - ответил Ивашко. - А молчу потому, что страшусь потревожить тебя пустым словом.
- Так ли? - Александр усмехнулся. - Говорят люди: повесил молодец буйную голову, - знать, присушили его чьи-то очи темные.
- Не знаю я никого…
- Неужто не нашлось в Новгороде красавицы по сердцу?
- Безродный я, княже, если бы не твоя ласка…
- Что безродный ты - не укор, - не дослушав Ивашку, строго промолвил Александр. - У отрока дружины княжей высок род и высоко племя - стяг дружины. Помнить о том дружиннику надлежит неотступно. Почто голову опускать? Монахом жить не неволя. Выбирай суженую, сватом буду, а воеводу Ратмира попросим в посаженые.
Что ответить? Слова Александра Ярославича о сватовстве окончательно смутили Ивашку. С тех пор как надел он синий дружиничий кафтан, много дива увидел. Давно ли ни радости, ни счастья в жизни не знал молодец? И вот - наяву ли - едет он о конь с князем, и князь, как с другом, говорит с ним.
Не заглянув в Городище, Александр направил коня по дороге к Нередицкому монастырю. Миновали ольшаник, разросшийся в низине, и выехали к мосту. За мостом, на опушке бора, как бы поджидая князя, стоял мастер Дмитро Иевлич. В длинной белой рубахе фигура его резко выделялась среди яркой зелени. Будто ожил и сошел на землю один из тех древних "праотцев", которых Иевлич искусно изображал своей кистью.
- Где чернец Макарий? - спросил Александр, кивнув на поклон мастера.
- В церкви Спаса, княже, с митрополичьим монахом.
- Темно твое лицо, мастер, чем обижен?