- Не жду того, да и ты давно ли иное говорил?
- Противу твоей воли заступят, - повторил свою мысль боярин. - Не влюбе меченосцам встреча с тобой и твоими полками, а уйдешь из Новгорода - меченосцы станут у Пскова.
- Так ли? Помню, в былую пору, когда Орда воевала Владимир, ты, болярин Федор, советовал мне не покидать Новгорода. Говорил, что уйду с дружиною, а вотчинники сговорятся с ливонскими лыцарями, откроют им ворота.
- Говорил, Александр Ярославич, - согласился Федор Данилович. - И нынче сказал бы, да сила наша выросла и Новгород по-иному думает. Нынче поход свеев и то, чего ищут меченосцы, тревожит вотчинников, а особливо тревожит владычный двор. Меченосцы не закроют глаз на то, чем владеет святая София. Войдут в Новгород - встанут тогда их замки на вотчинных и владычных землях. Оберегая себя, поклонятся тебе вотчинники.
- Исполнится твое слово: честь и хвала тебе, Федор Данилович, - сказал Александр и, помолчав, добавил - Но быть ли тому? Уйду из Новгорода, не станется ли горше рознь на Руси?
- Нет, Александр Ярославич. Не будет сильной княжей власти и единой воли на Руси, быть и розни. Дед твой, Всеволод Юрьевич, много положил трудов на укрепление Суздальской земли, на собирание под своим стягом земель дальних и ближних. Детям своим, внукам и правнукам завещал он продолжать дело его; был бы велик род Юрьев в потомках. Не люб тебе мир с ханом и мне не люб. Но прими, дай мирную грамоту, огради себя и Новгород. А как дать ту грамоту, вели мне о том говорить с послом хана. Улещу ордынянина.
Дадим обещание, а после нам судить - на чьей воле быть миру.
- Хитро мыслишь, болярин.
- По делу толк, по делу и спрос, - ответил боярин. - Тебе, княже, оберегать и крепить княжее дело на Великом Новгороде. Ты не писал ряды, ныне волен принять ее по обычаю, волен отвергнуть. На даре с волостей живут в Новгороде князь и дружина по старым обычаям, и в даре обычай мы не преступили. Нет в земле Новгородской ни вотчин княжих, ни холопов.
- В том зло и печаль, болярин, что на даре с волостей живем в Новгороде. Не пора ли брать вотчины, холопов садить в них и половников? А поступим так - не миновать распри.
- Не миновать. Не владели князья вотчинами на Новгороде, - стараясь понять, что решил Александр, заговорив о вотчинах, сказал Федор Данилович.
- Да. Не к чести своей - ни страха перед болярством не нарушали обычай. За мирные грамоты наши хану ополчатся на нас вотчинники. За то советуешь ты, болярин Федор, положить мне гнев на Новгород и уйти с дружиною в Переяславль. И то я слышал, начнут поход ливонские лыцари - явятся ко мне новгородцы, попросят забыть обиды. Верю тебе, болярин, но распрю за мир с ханом не приму. Коли быть распре - иное молвлю: приму на себя вотчины переветов, изменников новгородских. Против воли верхних скажу в том свой суд. Не грех, болярин, искать нам и вольные земли. На том решим: говори с послом ордынским, пиши грамоту хану, но чести моей не порочь, величай Новгород не улусом ханским, а Господином Великим. О том, что молвил я о вотчинах, размысли и делай все, как положено по праву княжему.
Глава 7
Не люб Новгороду
Звонили к поздним обедням, когда на Лубяницу, в хоромы Онцифира, прибежал кузнец Никанор. Был он встревожен. Черные следы копоти, размазанные по лицу, усиливали впечатление растерянности и угрюмого недовольства.
Видимо, Никанор стоял у горна и в чем был, даже забыв накрыть голову, прибежал на Лубяницу.
При виде его Онцифир чуть не ахнул.
- Издалека ли бежал, Никаноре? - спросил. - Из кузни с Ильиной аль из полону ордынского?
- Не из полону, Онцифире, - отдышась, ответил Никанор. - А чую, быть нам полонянниками.
- Никак ты угарного меду хлебнул, Никаноре? - остановив речь кузнеца, усмехнулся Онцифир.
- Росинки во рту не было… - начал было Никанор, но вдруг, умолкнув, подошел ближе к Онцифиру и шепнул: - С худою вестью я.
- Какая весть? О чем ты молвил?
- Тебе ль не знать, почто пытаешь?
- Не пытаю, а доподлинно не ведаю ничего, Никаноре, - сказал Онцифир, изумясь поведению Никанора и не понимая, что испугало его. - Черный мор миновал Новгород, пожаров все лето не слышно…
- Князь… Александр Ярославич уходит.
- На ловища? На Шелонь аль на Мету?
- Не на Мету. Не смейся, Онцифире, не о ловищах я… Уходит он из Новгорода; дружина с ним и дворские со княгинею… Уходит всем поездом.
- Нескладное твое слово, Никаноре, - подумав, молвил Онцифир. - Тихо было на Новгороде, ни споров, ни распри… Пустой слух небось?
- Не слух, Онцифире, правду сказываю. От княжего друга, воеводы Гаврилы Олексича, слышал.
- Не посмеялся ли над тобой Олексич?
- Нет, Онцифире, не посмеялся. Кольчужку я вязал ему. Час тому места побывал Олексич в кузне… Оставил у ворот коня, идет; вижу - встревожен, лицо будто огнем палит. Спрашивает: готова ли кольчужка? Через два дни, говорю, наденешь ее на себя, витязь. А он: "Ох, поздно, Никаноре! Дай к полудню завтрашнему!" Заупрямился я… И то молвить, не люблю наспешку клепать колечко. Олексич свое: "Сделай, Никаноре, к полудню, как прошу. Завтра князь поездом, с княгинею и дворскими уходит в Переяславль… Дружину берет с собой".
Онцифир с потемневшим лицом слушал Никанора. Недоверие, с каким он отнесся вначале к словам кузнеца, исчезло. Теперь он, видимо, размышлял: за что разгневался Ярославин на Новгород? Правда, на торгу и в городе по-разному говорили о приезде ордынянина. Многие желали изгнания его, но изгнание послов иноземных не в обычаях новгородских.
- Чем обижен Ярославин? - спросил он. - Молвил о том Олексич?
- Страшно верить, Онцифире, тому, что он молвил. Тот ли уж Ярославин нынче? Возгордился он победой над свеями, так возгордился, что будто не Великий Новгород слово имеет, а он, князь, словом своим решает и суд и волю.
- Смутна твоя речь, Никаноре, - вздохнул Онцифир. - Уходит князь Александр; не следует ли спросить его: был ты, княже, люб Новгороду, почто хочешь жить в нелюбе?
- Мир с ханом взял Ярославин, в том и распря, - резко, точно ему не хотелось или стыдно было упоминать о мире с Ордой, вымолвил Никанор. - Ввечеру вчерашнем начал Ярославин спор с болярами в Грановитой. Сказал, что берет за княжий двор вотчины Нигоцевича, кои нынче за святою Софией; сказал и о мире с ханом. Совет в Грановитой не принял слово князя. Ярославин не стал слушать боляр. "Не любо мое слово Новгороду, то и мне не люб Новгород", - сказал. Были прежде споры и распри у верхних с Ярославичем, душой я стоял за него, а нынче…
Онцифир поднялся с лавки, прошел к двери в горенку Васены, открыл, заглянул туда. Васены нет дома. Под ногами лучника жалобно, будто простонав, скрипнула половица. Онцифир вернулся к столу и, не садясь, срывающимся, глухим голосом сказал:
- Не сладкую весть ты принес, Никаноре. Недавно, как вернулось войско после битвы со свеями, слышал я от князя Александра доброе слово и обещание, что братчины людей ремесленных, как встарь, будут сами судить суд по делу и ремеслу. Неужто изменил слову своему Александр Ярославич? Забыл? Сказал мир с Ордою и суд свой о княжих вотчинах на Новгороде. В горнице, Никаноре, мы не высидим правды, надо людей спросить.
- Вече велишь звонить, Онцифире?
- Повременим. Сходим ко двору Василия Спиридоновича, проведаем, как гостиные люди мыслят.
…Слух об уходе князя и гневе его на Новгород только родился, но уже встревожил жителей. Тихо стало в городе, даже гости на торгу не кричат, как прежде, расхваливая товары. К первому слуху прилипли подслушья. Не о княжем уходе, не о распри князя с боярством вотчинным передают досужие языки… Мутная, мутная течет вода: "Уйдет князь Александр, не обсохнут следы его поезда, как за валом и столпием новгородского острога покажутся ордынские конники". Сказывают, прибежал кто-то из Заильменья, видел он там ордынское войско; движется оно к Новгороду дорогами и по бездорожью.
Шел Омоско-кровопуск к торгу. У Верхнего ряда обступили его люди.
- Где пропадал, Омос? - спрашивают. - Не видно тебя, голос твой забыли.
- Уж не за море ли ходил?
- Чай, и там нужда в кровопусках.
Отмалчивается Омос, не балагурит. Щиплет бороду.
- Есть ли, братцы, нынче язык у Омоса?
- Молви, Омос!
- Сказал бы, - Омос разрешил уста, - да слушать некому. Забежит слушок в одно ухо, хиленькой, тоненькой, будто на ладан дышит. А как вылезет из другого - баской молодец. Чуга распашная, лико румяное…
- Не смешна, Омос, присказка.
- Неведомо, о чем молвил.
- Молвил для себя. О чем говорю, то и дарю. Посмешнее присказка в колпачном ряду, у Офони-колпач-ника.
- Не замайте Омоса, князя Ярославича собрался он провожать из Новгорода.
- Нынче провожу, завтра колоколами встречу, - сердито напетушился Омос. - У умного серебро в голове, у дурака - ветер гуляет.
- Рыдать тебе, Омос, как Орда ввалится в Новгород, - шипя, огрызнулся чей-то голос.
- Моя голова одна, а одна голова не бедна. Кому рыдать, после о том молвим.
Василий Спиридонович с утра не выходил из хором. Ввечеру сидел Спиридонович, почетный гость, в Грановитой, слышал речь князя. Впервые, как сам помнит, будто чужому внимал. Насупясь, молчали бояре. В конце молвил Якун Лизута: "Гордостью вознесся ты, Александр Ярославич, выше Новгорода Великого мыслишь". Боярин Тулубьев, друг княжий, и тот отвернулся. Не принял совет господ мира с ханом; а наипаче тем обидел Александр Новгород, что сказал о вотчинах Нигоцевича, о том, что берет эти вотчины за себя. Не вотчинник Спиридонович, нет у него ни земель, ни холопов, а услышал - сердце охолодело. Доселе знал Новгород вольных князей; были у них дальние волости, за рубежами новгородскими, а тут - сядет на Новгороде князь, новгородский вотчинник…
От жары в горнице душно. Сбросил Спиридонович с плеч домашний кафтан, распахнул ворот рубахи. Жбан с квасом на столе, но и квас теплый, не идет в горло. Подул бы сиверко, не было б духоты. С полудня решил Спиридонович идти на торг. Авось на людях разойдутся черные думы. Собрался он, затянул поверх кафтана пояс сыромятный, только бы ступить на крыльцо, как навстречу ему гости: дядя родной по покойной матушке, Онцифир Доброщаниц с Лубяницы и с ним кузнец Никанор. Провел Спиридонович гостей в гридню.
- Какою судьбою, люди добрые? - спросил.
Онцифир откашлялся. Насупясь, будто сердит он на Спиридоновича, молвил:
- С докукою к тебе, Василий. Слухи недобрые тревожат.
- Да, время нелегкое.
- Что у гостиных людей слышно? - спросил Онцифир. - Принес мне сегодня весточку Никанор, а дорогою к тебе тоже слышали разные толки… О князе нашем говорят люди.
- Князь уходит из Новгорода.
- Слух аль правда?
- Правда, Онцифире. Слышал ввечеру слово его в Грановитой, и рад был бы не знать того, что услышал. Обиду учинил Новгороду Александр Ярославич.
- Сказывают, принял он ханское улусничество?
- Не улусничество, а мир с Ордой принял и о вотчинах княжих на Новгороде слово молвил.
- Быть ли тому, Василий Спиридонович? - не сдержав себя, вскочил Никанор. - Почто со свеями бились, волю держали?
- Не быть.
- Коли так, Василий, то не время ли спросить Новгород? Пусть скажут люди новгородские свое решение.
- Скажут, - согласился с лучником Спиридонович. - Друг мне Ярославич, а нынче я противу него молвлю. Не примет Новгород княжей воли. Созвоним вече. Все улицы и все концы одной речью скажут: слово Новгорода о тебе, князь. Не люб ты нам, уходи!
Глава 8
Рассказ Семенка Глины
С того дня как была получена в Риге весть о походе шведов, Борис Олелькович не знал покоя. Он верил в победу шведов, верил потому, что, кроме него, боярина Нигоцевича, некому в Новгороде собирать войско, некому подать совет ратный. Победа князя Александра над шведскими крестоносцами испугала и изумила боярина. Точно свет померк перед ним. Не верил Борис Олелькович суздальским князьям: не их волей жить Новгороду! И то, что Александр собрал новгородскую рать под своим стягом, малой силой разбил шведов, никак не вязалось в думах Бориса Олельковича с памятью о юном княжиче, было противно всему, во что верил боярин, что служило отрадой ему в изгнании. "Ох, грехи, грехи! - размышлял Олелькович. - Правду люди сказывают: "Хорошая-то весточка пешечком бредет, а худая скачет на борзом коне".
И под Изборском не сладко. Ливонское войско у стен города, а город не склонился, не открыл ворот.
Весел был Нежила, когда выступали в поход меченосцы.
- К половине лета будем на Великой, осударь-ба-тюшка, - несчетно раз повторял он. - К Спожинкам, даст бог, услышим звон у Троицы, а может, и у святой Софии.
Борис Олелькович и сам радовался походу фон Балка, но все же мягко, по-родственному, вразумлял зятя.
- Твоими бы устами, Нежила, да мед пить, - говорил он. - Не рано ли загадываем? Не близок путь до Новгорода.
- Ближе, чем думают о том в Риге, - отстаивал свое Нежила. - Командор фон Балк храбр, устоять ли кому противу него! Не пора ли, осударь, и нам браться за оружие…
Поражение шведов остудило Нежилу. Борис Олелькович молчал, не говорил с зятем; боялся - не поймет Нежила его дум. Гордиться бы боярину Нигоцевичу нынче силой Руси, свысока бы глядеть на заносчивых рыцарей, а он не рад победе. "Накрепко сядет в Новгороде Александр, - думал он. - Дождусь ли времени, когда откроется мне путь на Русь, к богатству, довольству прежнему?"
- Ох, грехи, грехи! - вздыхал боярин.
Неужто старость пришла? Не зорок стал Борис Олелькович, не находчив. Верил в то, что еле-еле держится на новгородском столе князь Александр, а он - крепче крепкого.
Как-то утром Борис Олелькович еще потягивался на перине, когда в горницу к нему постучался Нежила.
- Не гневись, осударь-батюшка, - поклонился он. - С доброй вестью к тебе.
- О чем весть? - насторожился боярин. - Не Изборск ли открыл ворота? - высказал догадку.
- Нет, не об Изборске молвлю… Поп наш, отец Симеон, возвернулся из Новгорода.
- Семен?! - боярин, точно подтолкнули его, спустил ноги на пол.
- В хоромах он. Ждет твоего повеления.
- Зови!
Борис Олелькович так обрадовался возвращению Семенка Глины, что, забыв и годы и степенство свое, готов был выйти ему навстречу. Нежила отступил за дверь. Оставшись один, боярин встал, выглянул в оконницу… На улице моросит муторный, мелкий дождь. Боярин отвернулся, надел домашний кафтан, окинул взглядом горницу. Взгляд его задержался на образе "Знамения".
- Милость божия, - промолвил. - Наконец-то вести их Новгорода… Ну, где Семен?..
Открылась дверь. В горнице показался исхудавший, с резко очерченными темными кругами глазниц Семенко Глина. Он, видимо, так спешил к боярину, что не успел снять ни скуфейки, ни крашенинного, с проторинами на локтях, дорожного зипуна.
- Отче Симеон! - боярин ступил навстречу.
Широко крестясь, Семен положил троекратный поклон перед "Знамением".
- Буди здрав, осударь-болярин, надёжа Великого Новгорода! - отмолясь, гнусаво, по-келейному, проголосил он. Дрожащими от волнения пальцами Семен извлек спрятанный на груди узелок, развязал его и положил перед Борисом Олельковичем черствую, жесткую, как черепок, заздравную просфору. - От святой Софии за твое здравие, осударь, проскурочка, - промолвил он. - Владыка архиепискуп пожаловал.
Боярин принял просфору. Прикоснувшись губами к тому месту на ней, где оставило след "копие" владыки, положил дар на холщовый налойчик перед образом и сказал:
- Спасибо, Семен! Небось притомился на дальнем пути, не след бы тревожить тебя расспросами, после скажешь, но одно поведай, кого видел на Новгороде, передал ли мои грамоты?
- Не суди, осударь-болярин, - начал Семен. - За великою радостью, что довелось бозвернуться здраву к тебе, забыл я молвить о делах новгородских. Жил я в Великом Новгороде милостью владыки. Принял меня в хоромах своих святитель, спрашивал о здравии твоем, взял грамоту и ответ дал.
Он спеша, так что оборвал крючки, распахнул зипун, порылся за пришитой изнутри тряпицей, достал из-за нее свиток.
- Хоронил и берег, осударь, - подавая свиток боярину, сказал он. - От владыки грамотка тут и от боляр.
- Каково жил в Новгороде? - спросил боярин, принимая свиток.
- Хорошо, так-то уж хорошо! Владыка архиепискуп велел давать мне корм, житье положил тихое. Ждут, ой ждут тебя, надёжа-болярин, у святой Софии. Велика радость будет на Новгороде, как услышат там о походе твоем.
Боярин, не перебивая попа, развернул свиток, взглянул на грамоты.
- Приведется, Нежила, брать указку, - сказал он стоящему молча зятю. - Прочитаем ужо… От владыки грамота и от боляр Якуна и Стефана… Пресвятая-то богородица Знамения заступила меня, как в явление свое заступила Новгород от суздальских полков князя Андрея Юрьевича.
Борис Олелькович поднял глаза на образ и прослезился.
Положив свиток на налойник, рядом с просфорой, боярин обернулся к Семену и хотел было отпустить его, но тут вспомнились черные думы, которые томили ночью. Насупив брови, молча, тяжелым взглядом уставился он в лицо попа, точно желая заранее знать: скажет тот или умолчит, не откроет правды.
- Видел ты, отче Семен, Новгород, слышал слово владыки и боляр, скажи… - начал он и помолчал, точно задохнувшись. - Правду скажи, не ври, - предупредил. - Велику ли власть держит ныне в Новгороде князь Александр? Небось петухом ходит?
Нежила с беспокойством взглянул на попа: а вдруг тот ненароком вымолвит неугодное слово в похвалу Александру?
Семен ответил не сразу. Он запахнул зипун. От зоркого взгляда его не укрылось волнение боярина, в ушах звучал встревоженный, запинающийся в словах, нетерпеливый голос.
- Очи мои не зрели и уши не слышали славы Александру, - смяв в руках скуфейку, сказал он. - О ту пору, как поход на свеев начался, ушел я из Новгорода, но в пути, будучи в земле Новгородской и на Пскове, поражен был толками о битве у Невы и льстивыми восхвалениями Александру По первости не верил я славословным речам, темная вода их лилась и бурлила, не отличишь, в чем правда, в чем ложь. Во Пскове, в Мирожском монастыре, от тамошних старцев узнал я, осударь, истину. Сказал Новгород славу Александру; колокола звонили ему и Невским он возвеличен.
В глазах боярина вспыхнули желтые огоньки. Он тяжело дышал, но Семен, как бы нарочно, говорил медленно, тягуче, словно наслаждаясь тем впечатлением, какое речь его произвела на Бориса Олельковича.
- Как ты мог молвить мне этакое? - остановив его, прошипел боярин.
- Истину сказываю, осударь, - поклонился поп.
- Истину? - повторил боярин. - Вольно тебе, Семен, вводить меня в грех.