Как-то утром Ивашко узнал Данилу. Займищанин подошел к нему и о чем-то заговорил. Ивашко видел Данилу, слышал его голос, но не понимал слов. Вскоре Ивашко узнал и Олёнушку. Она редко бывала в избе, но когда появлялась, Ивашко следил за ней взглядом. Он дивился перемене, какая произошла с девушкой с тех пор, как весною ушел с займища. Олёнушка вытянулась, стала как будто еще тоньше и стройнее, чем была прежде. Волосы ее не темнели больше спутанными кольцами вокруг смуглого, по-мальчишески плутовского, подвижного лица; они вились и мягкими волнами падали на плечи. Что-то новое, чего он не в силах был понять, отражалось в ее глазах.
Днем Данила убирал поле. Ивашке хотелось выйти к нему, стать рядом к стене спелой ржи и широко, во всю удаль, махнуть горбушей. Но где его сила? Сможет ли он когда-либо, как прежде, бродить в борах или в синем кафтане дружиничьем показаться в Великом Новгороде?
Оставаясь один в избе, Ивашко с нетерпением ожидал вечера, когда возвращались домой Данила и Олёнушка. Как ни коротки ночи, но Данила непременно зажжет лучину и посидит у огня. Прежде чем започивать, он откроет волок оконницы, и, чтобы ночная свежесть не утомила хворого, укутает его теплой овчиной.
Как-то Данила, поправляя изголовье, сказал, рассуждая сам с собою:
- Долго лежишь, молодец. Когда и встанешь, не ведаю. Погубил тебя Семенко…
Ивашко шевельнулся. На лице его отразилось изумление. Он взглянул на Данилу и неожиданно прошептал:
- Слышу… Слышу тебя…
- Узнал? - с заискрившимися глазами Данила склонился над Ивашкой.
- Голос твой слышу… Давно я так-то… на займище?
- Давно. Не чаял, очнешься ли!
Ивашко попытался приподнять голову, но тут же лицо его искривилось от боли.
- Пить, - когда отошла боль, простонал он.
Данила принес воду. Потрескавшимися губами Ивашко жадно прильнул к ковшу. С каждым глотком прохладной воды он чувствовал, как оживает ослабевшее тело. Вытянувшись, некоторое время Ивашко лежал неподвижно, закрыв глаза и наслаждаясь покоем. Внезапно он почувствовал голод. Это ощущение было так ново и неожиданно, что Ивашко даже обрадовался своему желанию. То, что он захотел есть, казалось, особенно прочно и неразрывно связало его с жизнью. Чувство голода с каждым мгновением становилось острее. Ивашко открыл глаза.
- Хлеба, - промолвил он. - Хлеба…
- Хлеба?.. Да ты, Ивашко, молодцом селюшки! - улыбаясь, воскликнул Данила. - И слово молвил, и на еду потянуло; гляди, так-то скоро и на ноги встанешь.
- Чем отплачу за твою ласку, Данила? Второй раз избавил ты меня от беды, от смерти оборонил.
- Незачем о том говорить, Ивашко, - сказал Данила и нахмурил брови. - Гони-ко хворь да вставай! Когда принес раненого тебя в избу - не жилец ты, думал. Сила твоя да молодость обороли беду.
Сознание, что он жив, вновь среди друзей, приносило Ивашке облегчение. К нему вернулись и слух и память; стал он владеть речью. Но по мере того как восстанавливались силы, Ивашку чаще и чаще стала беспокоить мысль: как мог он, княжий дружинник, допустить, чтобы его перехитрил гулящий поп, приспешник перевета Нигоцевича? Преследуя Глину, Ивашко не предугадал его хитрости, и вот - не помешал бежать ему. Еле-еле сам не поплатился жизнью за доверчивость и простоту. Ивашко краснел от стыда при мысли, что скажут воевода Ратмир и князь Александр Ярославич, когда дойдет к ним весть о "бое" на Даниловой поляне. Последний отрок из княжей дружины посмеется над ним. И все же Ивашко не мог взять в толк: как случилось, что тщедушный поп, на хилость которого смотреть тошно, одолел дружинника?
Побывав на Мшаге, возвращался Ивашко в Новгород. Он спешил, боясь опоздать к походу, и все же не утерпел, заглянул на Данилову поляну. Хотелось увидеть займищанина и Олёнушку, похвалиться перед ними нарядом своим и конем. Недаром на займище у Данилы началось Ивашкино счастье; хранил за него витязь спасибо займищанину. С радостью в душе ехал он, а побывал на займище - из-за того не вернулся в Новгород. Лежит пластом и не знает, придется ли когда сесть на коня, бросить копье в бою или в потехе воинской? От грустных дум горько молодцу. Где теперь князь, где дружина? Не полегли ли в поле витязи, отражая врагов Руси? Редки, ах как редки вести в борах! Неведомо, когда доберется та, что поведает о битве новгородцев со шведскими крестоносцами.
Как-то Данила вернулся с поля, зажег лучину и стал собирать на стол снедь. Олёнушки в избе не видно. В бору она или на рыбном ловище. Ивашке показалось, что Данила невесел; хмуро и смутно у него лицо. "Неужто худая весть?" - подумалось.
- Чем таишься, Данила? Что слышно из Новгорода? Все ли на займище ладно? - спросил Ивашко.
- На займище живем, как и жили, а вести, паробче, всякие есть, рано тебе слушать их, - промолвил Данила, подойдя ближе к Ивашке. - Худая весть сердце гложет, а и хорошая встревожит. Твоя забота скорее бы хворь сломать, силу взять прежнюю.
- Может, правду ты молвил, - откликнулся Ивашко, - да на сердце тревожно. Лежу я, а думы разные, и близкие они и далекие… Что скажут обо мне? Не боя ли со свеями испугался?..
- Смущаешь ты себя думами, Ивашко, - Данила зажег новую лучину и сел около светца. - Не ко времени. Так я молвлю: не ты виноват в своей беде. То и вины твоей, что не остерегся. Так ведь давно, со старины сказано: горькое без зову на порог, а сладкое - и волок, да не доволок. Умный услышит, что сталось с тобой, - не осердится, а дурак что молвит, так его слово легче ветру. - Данила помолчал, как бы собираясь с мыслями. - Свеев, паробче, сразили новгородцы. Верная о том весть. Князь Александр в славе вернулся с полками на Новгород.
- Правду сказываешь? - веря и не веря тому, что услышал, уставился Ивашко взглядом на займищанина.
- Правду. Что слышал, то и сказал, - Данила усмехнулся. - Худа ли весть, хороша ли, но без огня и дыму нет. А в том, Ивашко, что Семенко чуть не погубил тебя - меня вини. Не ждал я встретить тебя витязем. Увидел - забыл о попе, не разгадал его хитрости. Так-то вот и сталась беда.
- Тебя не виню, в мыслях того не имею. Хмуришься ты нынче, потому и спросил, что встревожило?
- Сказать ли? Нынче на дороге видел мужиков из владычной вотчины. Сказывают, встретили на устье кузнецов новгородских; за крицами шли кузнецы на Мшагу. Толкуют, будто князь Александр покинул Новгород, в Переяславле он. На Пскове, чу, лыцари… Может, правду молвили, может, врут. Слухи нынче дешевы.
Глава 11
Катилось колечко по бисеру
Лето приближалось к концу. Ивашко начал вставать и даже переступать по избе. Ноги его так отвыкли от движения, что на первых порах при ходьбе он растопыривал руки и ловил стены. Приучив себя держаться самостоятельнее, он стал выходить и на середину избы, и к затянутой сухим пузырем оконнице. Оттянув волок, жадно, точно впервые увидев, смотрел на зелень соснового подлеска, на бор, темнеющий за поляной, на все, что видел не раз, но что открывалось теперь перед ним как новое и невиданное.
Редко, реже, чем раньше, показывалась в избе Олёнушка; она пропадала в борах. Спросил как-то о ней Данилу, тот засмеялся и объяснил, что настала горячая пора борничества. Теплое лето стояло нынче, говорил он, борти полны медом, а искать их - счастливее Олёны не найти никого в бору. Поздно возвращаясь на займище, Олёнушка наскоро ужинала, иногда перекидывалась словом с Ивашкой, иногда молча уходила. Спала она в прирубе, за сенцами, на мягком душистом сене. На другой день после счастливого поиска Данила с Олёнушкой уходили в бор, брали мед.
Однажды, когда ни Данилы, ни Олёнушки не было на займище, Ивашко решил выйти на поляну. Он открыл дверь, придерживаясь за перильца, спустился по ступенькам вниз, перешел через двор к воротцам, распахнул их.
Ивашко едва удержался, чтобы не упасть. От пряных запахов леса и трав у него закружилась голова. Поляна показалась ему такой привольной и широкой, какою никогда еще не видел ее; словно не было у нее края. Солнце заливало ее своими лучами, яркими прозрачными искорками играло в рассыпанных по траве каплях непросохшей росы. На склоне, у соснового подлеска, точно золотые шарики, цвели поздние побеги дикого мака, а дальше, у лепетавшего немолчную песню осинника, среди начавшего уже блекнуть белого кипения ромашек, тянулись ввысь лиловые венчики луговых васильков. Ивашко сорвал цветок, поднес его к своему лицу.
- Ивашко! - услышал он вдруг тревожный оклик.
Перед ним появилась Олёнушка. В широко открыты глазах ее застыли изумление и страх. Точно Ивашко, выйдя за ограду, совершил что-то непоправимое.
- Почто ты здесь? - спросила.
- Душно в избе… А ты… Откуда? Рано нынче.
Олёнушка не ответила. Глядя на ее совсем темное от загара лицо, Ивашке вдруг захотелось посмеяться над страхами девушки, испугавшейся за него, но вместо того он лишь неловко усмехнулся и опустил глаза.
Почему-то живо представились ему яркий и светлый весенний день, пьяная смоль бора, полянка, точно зеленая ладонь, устланная травами и нежным мхом. На этой полянке Олёнушка стояла над сраженною стрелой большой, с ярко-красными надглазьями, черной птицей. Впервые тогда Ивашко испытал при виде Олёнушки незнакомое, радостно-томительное и тревожное чувство. Как будто в лице ее увидел он что-то, чего не ждал. После Ивашко часто искал встречи с девушкой, но, встретясь, не знал, что сказать ей. Не это ли заставило его весною уйти с займища?
Словно век миновал с тех пор. Необыкновенно, как в сказке, сложилась Ивашкина судьба. Поднялся он до степени отрока и дружинника княжего. Александр Ярославич не гнушался им, отличал. Кто знает, вернется ли снова к Ивашке то, что было так недавно?
Ивашко зашел в ограду. Он не хотел ни о чем думать, но почему-то из головы не выходила сегодняшняя встреча с Олёнушкой. Как случилось, что девушка среди дня оказалась близко от займища? А сейчас она не пошла в избу; побранив Ивашку, исчезла так быстро, что ищи ее Ивашко - не нашел бы следа.
Время перевалило за полдни. Медленно поднимавшаяся за Шелонью туча внезапно хлынула теплым ливнем. Дождь загнал в избу Олёнушку. Вбежав, она остановилась посреди. Намокшая холщовая рубаха плотно облегала грудь и покатые, узкие - не по росту - плечи. Как бы почувствовав это, Олёнушка смутилась, опустила руки. Вдруг она засмеялась, в темных, как мокрые сливы, глазах ее вспыхнули прежние, знакомые Ивашке, горячие огоньки.
- Тоскуешь, братец? - перестав смеяться, сказала, не глядя на него. - Редко-редко слово молвишь. Тяжко тебе на займище?
- Нет, - не понимая, что встревожило Олёнушку, ответил Ивашко. - Не ведаю, оборю ли хворь?
- Оборешь, - решительно заявила Олёнушка и взглянула на него. - На ноги встал.
У Ивашки забилось сердце. Живо представились ему ночи, когда лежал он в забытьи, сны чудные… Стройная и легкая фигура девушки напомнила все, что переживал тогда…
- Помню, - сказал Ивашко, глядя на девушку, - ночью… В бреду… Будто кто приходил ко мне. Трогала чья-то рука… У меня исчезала боль в груди… Может, бредил я, но помню…
- Ты… знаешь, кто был? - словно бы испугавшись, спросила Олёнушка, отступив от Ивашки. Она приблизилась к оконнице, закрыла и снова открыла волок. Дождь на улице шумел не переставая.
- Нет. Боюсь верить… Сон был.
- Сон… Правда, Ивашко. Твои глаза видят не то, что надо, - будто рассердись, строго промолвила Олёнушка и отодвинулась в куть, так что теперь Ивашко лишь смутно угадывал ее облик. - Ты принес мне горе, не ведая принес… - она запнулась и помолчала. - Кто я? Знаю лишь поляну на Шелони и бор. Горько было весной провожать тебя, не радостно привелось встретить. Лежал ты, не узнавал никого… Тяжко было видеть такого. Тебе ли, княжему дружиннику, помнить о тех, кого нечаянно встретил? Не случись на займище попа, врага твоего, не задержался бы ты на поляне, уехал бы и не вспомнил о ней.
- Замолчи! - крикнул Ивашко, обрывая неловкую и несвязную речь девушки. - Дорог мне Данила, как на родителя смотрю на него, дорога мне и поляна на Шелони и бор. Ни в пути, ни в княжих хоромах не забывал я о займище А ты… Не оборотень ли? - спросил усмехаясь. - С добром ли и лаской идешь? Почему я боюсь тебя?
- Боишься? - вдруг повеселела Олёнушка. - А чего? Не бранилась с тобою, братцем звала. Неужто не видишь меня, не знаешь?
- Вижу и знаю…
- Нет. Может, я и впрямь оборотень, как ты молвил? Паду вот перед тобой и обернусь черной куницей… Страшно? - Олёнушка засмеялась и подошла ближе. - Не бойся! Не оборотень я. У оборотней кровь студеная, а моя…
Олёнушка рядом, смотрит на него. Черные глаза ее стали вдруг такими глубокими и огромными, что, казалось, глубже их и огромнее нет омута на Шелони. Вдруг губы Олёнушки коснулись его щеки. Ивашко оторопел. Опомнился когда - девушка исчезла из избы.
Ивашко выбрался на поляну. Там никого не видно. Туча пронеслась, в небе вновь ярко горит солнце. Орошенная дождем поляна сверкает и искрится. Ветер тоже утих, и поэтому как-то особенно чутко и трепетно льется неумолкающий смех осин. Осины словно рассказывают о чем-то Ивашке. Даль поляны прозрачна и безлюдна. Темнеет бор. Вокруг все прежнее. Даже ястреб, который давеча парил в вышине, не исчез. Казалось, он всегда вот так, каким видит его Ивашко, парит в голубом небе.
Олёнушка! Ивашке вдруг вспомнилась морозная вьюжная ночь, когда, иззябший и голодный, набрел он на займище. Как же было расти дочери лесовика, если не тем сорванцом, какою он встретил ее? Сама она не желала иного. И все, чего раньше не понимал Ивашко при встречах с Олёнушкой, что скрывалось в темной глубине ее глаз, чего он не мог разгадать, - внезапно раскрылось перед ним.
Он забыл о хвори. Теперь он не удивился бы и тому, если б почувствовал себя здоровым, сильным, прежним витязем.
Глава 12
Счастье
Дни шли медленно, и так же медленно возвращались силы. Олёнушка не заговаривала с Ивашкой. Она словно сердилась на него за то, что не сдержалась, открыла себя.
Вокруг поляны, как и прежде, немолчно гудит бор. Внизу, под обрывом, сверкает серебром привольная птица Шелонь; с высокого мыска за займищем далеко видно ее светлое лоно. Как ни захвачен был Ивашко своим чувством к Олёнушке, все же не мог не видеть того, что лето ушло и на смену ему с каждым днем ближе и неотразимее приближается осень. Блекнет зелень поляны, цветы осыпают последние лепестки; зато как ярко и нарядно выглядит в погожие дни окропленная желтым золотом зелень берез, а в притихшем, словно окаменевшем осиннике, занимается неугасающее, багряное пламя. Теплые дни теперь сменялись туманными, холодными ночами. По утрам тонкая серебристая пыль росы оседала на траве, на тонкой кудельке нежных, как пух, паутинок.
Рана зажила. Тягостной слабости, долго державшей в плену витязя, не стало. Пора ему вспомнить, что довольно гулять без дела. Ивашко сам ухаживал за конем; кормил его, спускался с ним к реке и там, ослабив повод, ждал, пока конь, фыркая и переступая ногами, пил. И внешне не легко узнать Ивашку. Он исхудал, но оттого казался стройнее и выше; светлая вьющаяся бородка делала его старше и серьезнее.
Как-то вечером пришел он к реке. В эти последние дни жизни на займище Ивашко часто бывал на берегу Шелони и подолгу сидел там, словно прощаясь с ее вольным простором.
Над бором, за Шелонью, низко-низко висит солнце. И небо, и песчаный берег, и громада сосен, раскрывших свои лохматые лапы, - все это, отражаясь в воде, дрожит и искрится. Небо, повергнутое в реку и сжатое берегами, кажется таким далеким, точно река не имеет дна.
Из камышовой заросли в устье оврага, нарушив покой вечера, поднялась утиная стайка. Свистя крыльями, птицы пролетели мимо. Едва стайка скрылась из виду, как неподалеку от Ивашки резко и сильно брошенный плоский камешек рассек воздух и, упав в воду лепешкой, защелкал по ней к тому берегу, оставляя позади набегающие друг на друга, ломающиеся круги.
- Олёнушка! - вырвалось у Ивашки.
Никто не отозвался. Как Ивашко ни всматривался в прибрежные кусты, там было тихо; ни одна веточка не качнулась. Ивашко обошел ивняжник, у которого стоял, заглянул в заросль ольшаника, ближе к камышам, и там никого. И все же он знал: где-то здесь, близко, притаилась Олёнушка. Кто, кроме нее, может незримо и бесшумно пройти бором, не спугнув ни птицы, ни зверя; это она знает каждую впадину, все укромные тайники в зарослях. Ивашко подождал, но Олёнушка не показывалась. "Ушла, - подумал. - Сказалась, что была, и скрылась". И оттого, что не встретил Олёнушки, перед глазами Ивашки померкла величественная красота реки, а золото облаков стало холодным и далеким. Он повернулся, чтобы уйти, но только начал подниматься вверх по обрыву, как навстречу ему из заросли ольшаников показалась Олёнушка.
- Ой, не зорок ты, Ивашко, - смеясь, сказала девушка. - Рядом шел, а меня не видел.
- Я не искал, - будто оправдываясь, промолвил он.
- Искал ты и ждал. Почто скрываешь?
Она упрямо тряхнула головой. Венок из осенних листьев, украшавший ее волосы, рассыпался. Ловя листья, Олёнушка взмахнула руками, точно раскидывая вокруг себя сброшенное яркое оперение.
- Не искал, - повторил Ивашко и, спохватись, умолк. Показалось, заговорит он, и Олёнушка исчезнет вместе с кружащимися вокруг нее осенними листьями. Но она не уходила, только улыбка сбежала с ее губ. Оставляя на песке следы босых ног, девушка спустилась вниз, тронула гладкую синюю глыбу вросшего в обрыв валуна, как бы примериваясь к его тяжести.
- Садись, Ивашко, - опускаясь на камень, показала она на место рядом с собою. - Долго ты стоял у реки… один. Открой, о чем были твои думы?
- Пора мне с Шелони, - сказал Ивашко. - А думы… Они как смола. Куда пойду, кого встречу? Темно у меня впереди…
- Ой, тебе ли говорить так? - строго, упрекая его, промолвила Олёнушка. - Будешь на Новгороде, в играх да потехах все темные думы развеются. В дружине на княжем дворе не в бору глухом.
- Дружина с князем, нет ее в Новгороде, а я… Споткнулся не вовремя. Не радости жду на Новгороде, суда княжего.
- Того-то и страшно?
- Да. И страшно и тревожно.
Олёнушка заговорила не сразу. Что-то похожее на след еле заметной морщинки упало на ее чело.
- Смелым витязем хотела я видеть тебя, Ивашко, - будто думая вслух, промолвила она. - Казалось, знаю тебя, все твои думы знаю, а ты таился…
- Я-то? - Ивашко сорвал и смял в руке лепестки зверобоя.
- Чур, не обижайся, - не дала ему сказать Олёнушка. - Прост ты и неловок, не хочешь веселое слово молвить.
- Слов я не нахожу. Не видел тебя, и много-много было их, все бы сказал, а увидел… Сам не знаю, что со мной…
- Хочешь скажу?
- Молви!
- Не опускай очи, волком не обернусь. Не злая я, Ивашко, не сварливая, а хитрая… Хитрее тебя. О чем думаешь?
- Нет у меня дум.
- Ой ли! - на губах Олёнушки засветилась улыбка. - Сердце боишься открыть. Может, не в пору тебе говорить со мной? Прежде сестрицей величал, а нынче чужая тебе стала; не сестрица витязю, дружиннику княжему.
- Ты… чужая? - Ивашко, казалось, не говорил, а слова сами собой вырывались из его груди. - Света ты мне дороже. Скажи слово - не покину Шелони.
- Полно! Зачем так-то.
- Затем, что одну тебя вижу перед собой.
- Знала, что так скажешь, - задумалась Олёнушка.
- А ты? Молви правду!