- Скажу, но дорогу тебе не заслоню. Не хочу, чтобы из-за меня забыл ты клятву перед стягом дружины, чтобы каялся в том после. Торный перед тобой путь, не сбивайся с него! И люблю тебя, и думы, и счастье девичье - все с тобой, но покуда какой росла, такой и останусь. А ты помни - тебя нашла я, тебя ждать буду. Ты мой… Вот…
Руки Олёнушки крепко обвились вокруг шеи Ивашки.
Солнце скрылось за бор. Игравшая голубым блеском река потемнела; над нею, словно дальний дымок, занимается туман. Вершины сосен на берегу, казалось, оторвались от земли и плывут в синюю даль по широкому приволью Шелони.
Глава 13
Бес в ребро
Весть о том, что Андрейка пал в поле, сраженный вражьим мечом, испугала боярина. Он ходил по горнице, что-то бормотал; никого из холопов, даже Окула, не пускал к себе. Жил Андрейка - не жаловал сына Стефан Твердиславич, редко видел в горнице; снаряжая на Ладогу, не думал, что прощается в последний раз. Древен и именит в Новгороде род Осмомысловичей, а придет Стефану Твердиславичу смертный час, некому передать ему имя свое и вотчины.
Жалел Стефан Твердиславич сына, но не только горе - обида тревожила. Словно бы провинился Андрейка тем перед родителем, что не устоял в битве. И в хоромах пусто стало. На дворе ли, в переходах ли - встретит кого боярин - молча пройдет мимо, будто не видит. Пробовал Окул, как прежде, сказывать боярину о том, что случилось за день, кто в чем провинился, - Стефан Твердиславич не стал слушать ключника.
- Уйди, в другой раз молвишь! - помолчал чуть и спросил: - Как снаряжал ты, Окул ко, Ондрия, по плечу ли кольчужку ему дал?
- По плечику, осударь-болярин, - осклабился Окул. - Сам он, соколик наш, выбрал себе мелкокольчатый бехтерец, и шелом, и копье - все по своей стати. Такой-то был витязь, так-то уж я любовался на него…
По сморщенному лицу Окула скатилась нечаянная слеза. Он потер закрасневшие веки, ссутулился, глубоко вобрал в плечи голову. Боярин постучал о стол суставами пальцев.
- В хоромах-то… жалеют болярича?
- Как не жалеть ясного сокола, осударь-болярин, - разлился было сладкою речью Окул, но Стефан Твердиславич оборвал:
- Ну-ну, жалеют… Холопья жалость! Свою не могу избыть.
Всю долгую жизнь свою перетрогал думами Стефан Твердиславич. Вспомнил, как он рос, как молодым был, как сосватал ему невесту батюшка, боярин Твердислав. Не люба была невеста Стефану Твердиславичу, но батюшка крепко держал закон в хоромах. Ослушаться Стефан Твердиславич не посмел. Жил с нелюбимой. Как померла она, будто ноша тяжкая упала с плеч. Второй жены боярин не ввел в дом, остался вдовцом. Сын рос… И имя свое и вотчины берег для него боярин. "Упрям был Ондрий, как и покойница, матушка его, не оберегся", - с обидою в сердце думал боярин об Андрейке. Словно бы в наказание за то, что жил Стефан Твердиславич вдовцом, не ввел в хоромы молодую боярыню, не стало у него наследника. "С молодой-то небось не один свет в глазах был бы Ондрий", - думал боярин. Здоровьем, силою своей хвалился Стефан Твердиславич, а не заметил, как растерял силу. Остался сиротою на старости. И братец его покойный не оставил после себя племени… Жива Ефросинья, падчерица его, да с нее что спросишь?!
Казалось, по торному и знакомому пути шел Стефан Твердиславич, ни рытвины, ни овражка не было на пути, и вдруг споткнулся; открылась впереди пустота. Черным, как смола, туманом обволакивает она боярина.
Прошло лето, лист опадает с деревьев, пролились первые осенние дожди; с приходом осени притупилась боль. Не страшной казалась теперь боярину гибель сына, а как будто смертью своей Андрейка снял у боярина цепкие путы с сердца. "Не рано ли стариком я назвался?" - думал боярин, и в душе его занималось чувство, похожее на то, какое испытывает человек, долгие годы томившийся в заключении и неожиданно для себя узнавший волю. Стефану Твердиславичу чаще вспоминалась молодость, удаль, сила былая; хотелось потешить себя забавою молодецкой, показать, что не сирота он, волен жить так, как хочет.
С такими думами собрался Стефан Твердиславич на Мету, в тамошнюю свою вотчину. По-молодому хотелось погулять на ловищах, заполевать красного зверя.
Скрипя и покачиваясь, катилась по размокшим дорогам тяжелая колымага. Покуда тряслась она по бревенчатым мостовым на городских улицах, Стефан Твердиславич сидел в возке, терпел муку, а как выбрались на простор - пересел на коня. Чем дальше уходил поезд от Новгорода, тем легче дышалось боярину; радовался он и гордился тем, что в свои годы не чувствует усталости, а как увидел впереди высокие, покрытые лесом холмы Заильменья, быструю многоводную Мсту%- точно влилась в грудь чаша живой воды. Без конца бы стоял он на крутом берегу, смотрел бы, как внизу, на огромных валунах, бурлит река; как, рассердись, брызжет она клочьями белой пены, похожей на тяжкие хлопья рыхлого, мятого снега.
И не оттого ли, что настали погожие дни запоздалого бабьего лета, а внизу, под крутым обрывом, ярится неукротимая Мета, в голове Стефана Твердиславича промелькнула задорная, веселая мысль; прилипла она, как заноза. Не в гроб собираться ему нынче, а ввести в хоромы молодую жену. Сбудется так, не похилится в Великом Новгороде род Осмомыслов.
Недолго пробыл Стефан Твердиславич в вотчине, а сам не узнает себя: походка у него стала ровная, лицо покрылось румяным загаром, стан распрямился; и поясницу не ломит, и в суставах нет боли. Всем доволен боярин, одного и жаль - пустые хоромы ждут его в Новгороде. А то-то добро, если б встретила низким поклоном боярыня молодая, ввела бы в горницу, попросила хлеба-соли отведать.
При этой мысли улыбается и молодеет боярин. Чем не жених он? Богат, именит - слава о нем и богатстве его на весь Новгород. А что борода седая да на голове лунь - не беда. Честь и гордость девице, которую назовет Стефан Твердиславич своею боярыней.
Представляется ему светлица в хоромах на Пруской улице, а в светлице - боярыня молодая. Станом и красотой она - точь-в-точь Ефросинья. Давно приглянулась Ефросинья боярину, да по степенству своему зазорным считал он назвать боярыней безродную. И не хотел бы о ней думать, а думы льнут; чуть забудется - и, как живая, стоит перед ним девушка. "Ох, молодая она, пугливая", - усмехается боярин. В жар бросает его при мысли о том часе, когда, после венца, войдет он в девичью светлицу, поднимет фату и возьмет за белы руки боярыню нареченную. А она… Вспыхнет, как маковый цвет, робко и стыдливо спрячет на груди у него лицо. С мыслью об Ефросинье засыпает боярин, с мыслью о ней просыпается. Волен взять ее в жены; недаром по смерти братца Вовзы Твердиславича принял в хоромы девчонку.
Подумает боярин о том, как осчастливит он сироту, и еще желаннее и ближе ему Ефросинья.
"Ну-ну, - усмехнется. - То-то обрадуется, как услышит о счастье, какое привалило ее сиротству…"
В думах об Ефросинье одно смущало Стефана Твердиславича - его дородство. Ефросинья тонка и легка, как тополинка; пара ли будет с ним под венцом такая-то?
"Пара!" Назовет Стефан Твердиславич Ефросинью своей боярыней, через то и к нему вернется юность. Крепка и сладка будет чаша меду на свадебном пиру, которую примет боярин из рук молодой жены.
И на Мете и на обратном пути к Новгороду тешил себя молодыми думами Стефан Твердиславич. То он пускал коня вскачь, то ехал трусцой, - сам себе казался витязем. Непогода застигла в пути. Навалилась туча, ветер завыл голодной волчьей стаей, дождь с мокрым снегом студеными ременницами хлестал лицо… Но и в непогоду боярин не остановил коня, не пошел в возок… Ехал, подняв голову, впереди поезда.
В Новгород, к хоромам, прибыли затемно. Выбежал во двор Окул, засеменил навстречу боярину. В горнице Стефан Твердиславич сбросил намокшую от дождя одежду, спросил меду.
- Сказывай, Окулко, как жили без меня, - велел, осушив мед. - Чай, дым коромыслом в хоромах-то?
- Не суди, осударь-болярин, - низко-низко согнулся Окул. - Тихо было. И какой уж шум да игра, когда не стало болярича нашего!
- Ну-ну, кого нет, нечего вспоминать! - остановил боярин холопа. - Что-то горя да печали у тебя много нынче, Окулко, не в обонежскую ли вотчину захотел на житье?
- Твоя воля, осударь, - склонился Окул. - Не о себе у меня печаль.
- А я не жалую тех, кто чужой печалью живет. Глух и слеп холоп, когда до жалости падок. Не печалиться нам, а о жизни думать надобно. Услышу в кой раз еще постную речь, пошлю в Обонежье, как молвил. Здорова ли Ефросинья?
- Что ей станется, осударь-болярин! - растерянно, не понимая, чем он мог навлечь немилость, ответил Окул.
- Не обижали ее, не жалобилась?
- Нет, осударь. Живет Ефросинья твоею-то болярской милостью, как в раю.
- На владычном дворе что слышно?
- Худо там. Хворью страдает владыка, который уж день из келийки не выходит.
- Немощи одолевают старца. Близко, ой как близко к богу живет святитель… Отмолят попы.
Долго еще спрашивал боярин Окула. Тот, растревожась было, когда Стефан Твердиславич пригрозил обонежской вотчиной, успокоился. Понял, не время оказывать печаль о боляриче. И у боярина о доме появилась забота, о городовых делах. Перевалило за полночь, когда, широко зевнув, боярин спросил:
- День-то какой завтра, Окулко? В пути да в вотчине забыл вроде.
- Воскресенье, осударь.
- Воскресенье… К обедне соберусь к святой Софии, разбуди!
- Как велишь, осударь-болярин.
Стефан Твердиславич поднял глаза в угол, где перед киотом Софии Премудрости теплилась "неугасимая", и, помолчав, молвил:
- Утром… Скажи Ефросинье - была бы дома. Навещу после обеден.
Ночью лил дождь, и утро забрезжило серое, точно не бывало никогда солнца, не дышала земля теплыми и пряными ветрами. И все же непогожее утро сереет лишь в полнепогоды; резок кажется ветер, но и он дует в полветра. Охрипшие от крика галки темной, трепещущей стаей вьются над крышами хором; не тому ли радуются, что вернулся из похода в вотчину Стефан Твердиславич?
Смутно и невесело на душе у Ефросиньи. Проснулась, а на улице ветер постукивает ставешком о стену светлицы, дождь шумит. Поднялась Ефросинья с перины; косу заплести не успела - явился Окул. Перед тем как войти, обругал он в сенях мамку Ермольевну за то, что не хотела открыть перед ним дверь… Ввалился непрошеный и - диво дивное - низко поклонился боярышне.
- Осударь-болярин наш светлый велел сказать тебе, болярышня, не ходила бы ты никуда. Как будет болярин от обедни - зайдет в светлицу, навестит.
- Почто нынче-то? - вырвалось у Ефросиньи.
- На то воля болярская, - торжественно возгласил Окул. - А ты, болярышня, не тревожься, с лаской прими! Не гневен болярин нынче. Вечером, как приехал из вотчины, слова худого от него не было и о тебе спрашивал.
Убрались в светлице. До полудня ждала Ефросинья боярина, и с полудня не выходила. Встретила Стефана Твердиславича поклоном, а дума: о чем спросит боярин, что сам молвит? В светлице Стефан Твердиславич, как вошел, молча сел на скамью. Под грузным телом его скрипнула скамья всеми своими суставами. Долго молчал боярин, не спуская глаз с испуганного лица девушки.
- Обрадовать хочу тебя, Ефросинья, - наконец молвил он. Поднялся со скамьи, дохнул чесноком в лицо. - В жены тебя возьму, болярыней будешь.
Не поняла Ефросинья того, что услышала. Поплыло все у нее перед глазами, закружилось.
- Хо-хо! Вижу, рада. То-то счастье тебе! Окулко, Ермольевна, - боярин повернулся к дверце, около которой стояли, онемев от того, что услышали, Окул и мамка. - Поздравьте болярыню свою нареченную!
Не заметила Ефросинья, как прошел день, и ночью глаз не сомкнула. Излить бы горе слезами, а слез нет. Не хочется ни думать, ни вспоминать о боярине. Закроет глаза - мерещится девушке паперть у Власия. Огоньки лампад теплятся в полутьме, и он… Незнакомый, чужой. Нечаянно встретился он Ефросинье, нечаянно и расстались, а нет, кажется, никого ближе ей того молодца, не забыть Ефросинье его взгляда.
Под утро лишь заснула. И представилось ей: идет будто она по зеленому лугу, и вдруг, откуда ни возьмись, налетел черный коршун. Раскинул крылья, заслонил солнце красное. Клюв у коршуна железный, когти медные. Близко он. Вскрикнула Ефросинья от страха, а коршун обернулся перед нею боярином, говорит: "Будешь моей болярыней, Ефросинья!"
Очнулась, открыла глаза. Перед ней мамка Ермольевна.
- Как ночку спала, болярышня? Что велишь подать себе?
- Ничего мне не надо.
- Да что ты! Вчера ведь сиротой ты была, а нынче-то, осподи!
- Молчи, мамка, не вспоминай!
- Как не вспоминать, Христос с тобой! Станешь, болярышня ты моя красная, в хоромах богатых хозяйкою. А что муж не молод, оно и лучше: холить да беречь тебя станет. Бог милостив к сиротам - гляди и не опомнишься, как станешь молодой вдовой.
- Уйди! Не хочу слушать глупые речи.
- Не слушай, а размыслить - размысли. Привалило тебе счастье, Ефросиньюшка!
Глава 14
Подвиг Конрада фон Кейзерлинга
Рыцарь Конрад фон Кейзерлинг выступил против псковичей. Начиная поход, Кейзерлинг сам удивлялся тому, что покорно склонил голову перед волей командора. Виноват в том русский боярин. Когда фон Балк сказал о походе, Кейзерлингу показалось, что боярин насмешливо взглянул на него. Уж не подумал ли, что тевтон страшится встречи с русичами? Кейзерлинг не закричал, не обругал боярина, - молча принял волю командора. Следуя теперь впереди войска, рыцарь сердился на себя за свою внезапную сговорчивость.
Кейзерлинг не любил фон Балка. Богатство и воинские подвиги, прославившие командора, вызывали у тевтона зависть к успехам соперника и обиду на то, что сам он не нашел случая оказать храбрость и достоинства свои. Фон Балк пришел в эту землю юношей в дружине монаха Мейнгарда, первого епископа ливонского. Замок Икскюль, возведенный Мейнгардом, явился первым источником истинной веры в стране язычников. Епископ Альберт, сменивший Мейнгарда, поставил город близ устья Даугавы, у выхода реки в море, назвал город Ригой, по названию холма Риге, на котором возвышался епископский замок, и основал духовный рыцарский Орден братьев-меченосцев. Папа Иннокентий III благословил Орден.
Меченосцы, захватывая земли, обращали в своих рабов живших на этих землях язычников - лэттов, ливов и эстов; строили замки, огнем и мечом распространяли свет апостолической римской церкви. К тому времени, когда меченосцы объединились с братьями древнего тевтонского Ордена, - тевтоны не нашли в Ливонии ни земель, ни рабов. Но на восток от земель Ордена лежали необозримые пространства, обжитые инаковерующими русами. Святейший престол призвал рыцарей начать новый крестовый поход на Русь.
Предок фон Кейзерлинга - сподвижник императора Фридриха Барбароссы - погиб в битве с неверными в Святой земле. В наследство Конраду фон Кейзерлингу достались мечты о славе и гордость тевтона. Потомок сподвижника Барбароссы верил в легкость и безнаказанность похода, верил, что русские города при появлении рыцарского войска откроют ворота и владычество братьев Ордена утвердится во Пскове и Новгороде так же легко, как утвердилось оно в Ливонии.
Дождь не переставал. Холодный и колючий, он моросил с самого утра. В ушах свистел ветер. Дорога набухла липкой и жидкой грязью; конь под Кейзерлингом то и дело оступался в наполненные водой лывины. Далеко ли псковская рать Гориславича? Где предстоит встреча? Выступая из-под Изборска, Кейзерлинг послал вперед двух конных воинов, наказав им: как только завидят псковичей, вернулись бы и сказали, что видели. Третий или четвертый десяток верст идет войско, а ушедшие вперед воины не возвращаются. Это сердило рыцаря. "Не обманщик ли гонец псковский? - думал он, вспоминая оборванного, в разбитых лаптях, холопа Твердилы Иванковича. - Может, не из Пскова гонец, а послали его изборяне, чтобы отвести глаза доверчивому фон Балку". Командор и русский боярин поверили гонцу. То, что они обмануты, веселило Кейзерлинга. "Не садиться бы мне на коня, то-то посмеялся бы", - размышлял он.
По сторонам дороги тянулся еловый бор; кажется, не было ему конца. Осматриваясь, Кейзерлинг чувствовал себя властелином и бора и земли, на которую ступил его конь. Но не эти пустынные места привлекали рыцаря. Каменные, зубчатые стены его замка встанут невдалеке от Новгорода. Как наяву, видит их рыцарь перед собою; а вокруг, в окрестностях замка, тысячи рабов - русичей, - их дело трудиться и радовать покорностью своего повелителя. С завершением похода на Русь он, Конрад фон Кейзерлинг, станет обладателем неисчислимых богатств. Как владетельный сюзерен будет иметь подвластных себе вассалов и свое войско.
Скользким косогором спустились к мелкой, но быстрой речонке. За речонкой еловый бор поредел, строевой лес сменился молодым ельником. По сторонам дороги стали встречаться старые огнища, заросшие высокой поблекшей травой. Среди них встряхивали на ветру пожелтевшими листьями плотные, как стена, грядки березняков и осинников.
За кустами открылся погост. Крытые соломой избы темнеют бревенчатыми кокорами. Речонка, через которую переправлялись недавно, сделав крутой изгиб, зарылась в глубину широкого, с осыпавшимися склонами оврага; он тянется в стороне, недалеко от погоста. Улица, избы погоста словно вымерли - даже псы не лают. Фон Кейзерлинг остановил коня.
- Русичи враги нам, - тонко и высоко, точно меряясь силою с ветром и дождевыми струями, взлетел его голос. - Мы видим жилье их, но русичи дики и негостеприимны, хуже язычников. Горе грешникам и еретикам! - голос Кейзерлинга поднялся еще выше. - Гнев пресвятой девы покарает их. Зажгите жилье! - Кейзерлинг вытянул перед собой руку, показывая на погост. - Ни трубы, ни очага пусть не останется от жилищ варваров.
Наскоро из густых еловых веток воины соорудили шалаш, где рыцарь мог бы укрыться от дождя, но Кейзерлинг остался на коне. Подняв рыжую бороду, он смотрел вперед, на избы погоста, около которых, размахивая на ветру пылающими снопами соломы, суетились воины. Намокшие от дождей строения загорались медленно. Белый дымок занимался где-либо под застрехой, полз по мокрой соломенной крыше, темнел, становился плотнее и, наконец, пронзенный красными ножами пламени, взлетал ввысь. Дымом заволокло улицу. Прибиваемый дождем, он низко стлался над пожней. Пламя лизало стены изб, как живое, трепетало в раскрытых окнах. И чем сильнее занимался пожар, тем выше поднималась борода Кейзерлинга. Благородный рыцарь наслаждался зрелищем своего подвига.
Воины привели захваченных на погосте пленников. Полуодетые, с непокрытыми головами, они испуганно жались друг к другу. Взор Кейзерлинга задержался на женщине, русые волосы которой плетеными жгутами обвиты вокруг головы. Она стояла к нему ближе других и, словно не видя ничего вокруг, укачивала на руках плачущего ребенка.
С треском и шумом, выбросив в мутное небо огненный столб жарких искр, рухнули стропила крайней избы. Пламя вспыхнуло ярче. Ребенок на руках пленницы не унимался. Кейзерлинг тронул коня, приблизился к женщине; не успела она отпрянуть - вырвал ребенка из ее рук.
- Отдай! - голосом, раздирающим сердце, схватившись за стремя рыцаря, крикнула женщина. - Не губи!