Молча слушали бояре грамоту Ярослава, когда Лизута читал ее в Грановитой. Владычный боярин не скрывал своего удовлетворения тем, что вместо строптивого и упрямого Александра будет князем в Новгороде Андрей Ярославич. С Андреем, казалось Лизуте, легче ладить верхним людям. Не все сыновья Ярослава строптивы, как Александр. Андрей, сказывают, к делам не прилежен. Дать ему спокойное житье, сняв бремя забот и дел княжих, он и рад этому. А будет Андрей смирен да послушен боярству вотчинному, то и останется на Новгороде, как старый Мстислав, до скончания живота. Окидывая взглядом сидевших на лавках бояр, Лизута видел, что и старый Водовик, и Никифор Есипович, и Стефан Твердиславич, и другие вотчинники с посветлевшими лицами слушают грамоту. Им, как и Лизуте, любее Андрей.
- Владыка благословил меня прочитать сю грамоту, мужи новгородские, - закончив чтение, сказал Лизута. Он свернул ее, положил перед собой так, что княжая печать низко опустилась со стола на длинном витом шнуре. - Примет ли Господин Великий Новгород во князи себе Андрея Ярославича? - закончил Лизута и умолк, ожидая ответа.
Мигали свечи, освещая насупившиеся лица бояр. Тихо. Не ворохнется никто. Лизута начинал уже терять терпение, когда послышался голос боярина Водовика:
- Что думает владыка о князе Андрее, Якун? - спросил он. - Молод княжич, не избалован. Коли станет жить в мире…
- Не Андрея просили, будучи во Владимире, я и болярин Якун, - перебивая Водовика, громко сказал Тулубьев. - Юн княжич Андрей, приведется вести рать, будет ли удачлив в битве, как Александр? - добавил он.
- А я не молвил бы против великого князя Ярослава, как болярин Сила, - произнес Лизута. Он даже привстал немного, как бы показывая тем, что в Грановитой палате нужно слушать его слово, слово первого владычного боярина. - Не раз, мужи, дивились мы уму Ярославову, чаю, не смеха ради и нынче он думал, посылая на Новгород Андрея Ярославича.
- Прежде, болярин Якун, не слыхал Новгород похвал твоих Ярославу, не заступал ты его! - выкрикнул Никита Дружинин.
- Не я заступаю, а Великий Новгород, - ответил Лизута на слова Дружинина.
- Великий Новгород молвил слово свое о князе, болярин Якун. Новгород звал Александра.
- Звал, да возгордился Александр, не принял поклона. - Лизута сказал и пренебрежительно, сверху вниз посмотрел на своих противников. - То молвлю: не время, мужи, и не место спорить с волей великого князя. И владыка благословил назвать князем Андрея Ярославича.
- Против Андрея нет речи, Якуне. По мне - так: с княжим гонцом, который привез грамоту, и отписать нашу грамоту Ярославу, - подал мысль Водовик.
- Писать грамоту легко, а не пришлось бы после локти кусать. Примет Новгород князем Андрея Ярославича, закроет дорогу Александру, - стоял на своем Дружинин.
- Уж не сказать ли, Никита, Ярославу, что не хочет Новгород его воли? - поморщился на восклицание Дружинина Стефан Твердиславич.
- Моя речь не против воли Ярослава, болярин, - ответил Дружинин. - О том думаю: не грамоту писать нынче, а слать новых послов во Владимир, просить Ярослава отпустить в Новгород князя Александра. Ведает Александр обычаи наши и горазд в ратном деле…
- Не тебя ли, Никита, послать во Владимир? - насмешливо крикнул Якун Лизута, перебивая Дружинина.
- Почто меня? Послать большое посольство - и от боляр, и от торговых гостей, и от ремесленных братчин…
- Повремени-ко, Никита! - поднялся не вступавший до того в спор боярин Никифор Есипович. - Большому-то посольству в ворота не въехать и не выехать. Сборы будут долги. Не лучше ли на том решить: молвил владыка быть Андрею Ярославину князем на Новгороде, о том и нам молвить. Встретим Андрея дружбой, а чтобы прилежен был Новгороду - в жены ему дадим новго-родку. Не беден Новгород Великий невестами, не зазорно княжичу, только бы порадел…
- После скажем о том, Никифоре, - остановил Есиповича Лизута. - Будет Андрей люб Новгороду - и о жительстве его подумаем. Не пристало, мужи, совету господ перечить воле княжей да владычной. Может, Силе да Никите, по молодости их, непонятен старый обычай, но нам ли его рушить? Примем князя, поглядим… Не к лицу хулить Андрея, не зная его, не к лицу и брань с Ярославом.
Глава 19
Кому горе, а кому и радость
Стефан Твердиславич готовился к свадьбе. Скоро введет он в хоромы молодую боярыню, а куда ни взглянет: то не исправлено, другое неладно. Припасены в медуше бочки с медами крепкими и мальвазеей, сокачихам на поварне дан наказ: готовить свадебные пироги, да такие, чтобы, глядя на них, ахнули люди на Новгороде. Из вотчин везут дичь и рыбу, девки-холопки шьют приданое молодой боярыне… Стефану Твердиславичу за всем надо досмотреть, где понукать, где указать, а ленивым да нерасторопным и ременницей пригрозить.
Крепка воля боярина в хоромах, не легка и рука у него, но одно тревожит - не весела нареченная. Зайдет Стефан Твердиславич в терем к Ефросинье, а она будто и не рада ему. Спросит ее о чем-либо боярин - ответит, не спросит - промолчит. Утешает себя боярин тем, не легко, чай, Ефросинье расставаться с девичьей жизнью. Таков старый обычай: девице до выданья, пока не покроют венцом голову, горе горевать да слезы лить. А как станет девица запорученная женою мужнею, тогда ей и песни играть и на людях быть не зазорно.
В воскресенье свадьба, а в пятницу у Стефана Твердиславича с утра разломило поясницу. Пересиливал он боль, не сказывал никому, но свалил полдень - боль стала сильнее. У боярина пересохло во рту, в голове угар, словно с похмелья. "Не от радости ли уж такое со мною? - думал боярин. - Не от счастья ли, что беру Ефросинью боярыней, трясет и знобит лихоманка?" Велел боярин Окулу настоять малиновый отвар. Выпил горячего питья, словно стало от того легче, заснул. А в ночь сильнее взяла хворь. Метался на перине Стефан Твердиславич, несусветное говорил в бреду. Представлялось: скачет будто бы он на коне полем, на охоте заячьей, потом бранился с кем-то… Звал к себе Андрейку. Тот, как живой, являлся перед родителем. "Довольно тебе, Ондрий, без дела баклуши бить, - ласково говорил боярин сыну. - На Красной горке оженю. Дочка у болярина Никифора - невеста тебе богоданная".
Окул всю ночь не отходил от боярина. Болело сердце у холопа, когда слышал, как Стефан Твердиславич звал Андрейку. Нет Андрейки, остался он в поле, на берегу дальней Невы-реки, и невеста, что сулит боярин сыну, сидит в вековушах.
К утру боярин опамятовался, попросил квасу, выпил. Казалось, отпустила хворь. Послал Окула проведать Ефросинью, но когда Окул вернулся из терема боярышни, Стефан Твердиславич снова метался в бреду. Окул послал Тихмка, воротного сторожа, чтобы нашел тот Омоса-кровопуска: послушать, что скажет ворожбец?
Без прибауток, с нахмуренным ликом вошел Омос в горницу к боярину. Положил истовый поклон в передний угол, огляделся. На цыпочках, словно боясь разбудить хворого, подошел к изголовью боярина, прислушался к дыханию, потрогал голову. После, шепотом, наклонясь к самому уху Окула, как бы опасаясь, чтоб не подслушали его, молвил:
- В огневице болярин… Тучен он, тяжел… Дурную кровь надо открыть.
Страшно Окулу согласиться с тем, что предложил Омос, все же слова о "дурной крови" обороли страх. Хворь - не игра, не убережешься от нее ни висячим замком, ни дверью дубовой.
- Не огневался бы болярин, - с сомнением покачал головой Окул.
- Твоя воля, - насупился Омос.
Окул взглянул на Омоса, перевел глаза на боярина. Стефан Твердиславич молчит, но дышит тяжело, точно поднялся он на крутую высокую гору и не может перевести дух.
- С легкой руки… Делай, Омос! - решился Окул.
Омос открыл кровь. После этого боярин затих: не бредит, не мечется, но жар от него не отступил.
- Вчера здоров и весел был осударь-болярин, с чего бы ему нынче-то? - жаловался Окул Омосу. - Не наговор ли чей на него?
- Наговора не чую, - Омос отверг догадку Окула. - Может, гость у вас был нежданный аль чужой кто? С глазу пришла хворь.
- Не было никого чужих в хоромах, - терялся в рассуждениях Окул. - Да и болярин наш сколько уж времени хором не покидал, разве что в Грановитую…
- Виделся с кем болярин вчера, перед тем как почуял хворь? - приставал Омос.
- Утром он, как встал, меня кликнул, - сказал Окул, перебирая в памяти все, что делал боярин вчера. - Спрашивал: довольно ли меду у нас в медуше? После рухлядь да узорочье смотрел, велел кусок паволоки цареградской да оксамит нести в девичий терем, где холопки-девки приданое шьют болярышне. В тереме недолго был, видел болярышню свою нареченную, а как вернулся оттуда - спросил у меня отвару малинового. Выпил горячего и будто б заснул… С полуночи бредит и мечется в жару.
- С болярышнейто о чем говорил, она-то что?
- Не ведаю. Один был в тереме у нее осударь-болярин.
- Чай, горюет она, как узнала о хвори боярина?
- Ей ли не горевать! Ладилась под венец… Болярыней в хоромах стала бы.
- Хм… - хмыкнул, насупясь, Омос, помолчал значительно и сказал - Спросить бы ее мне… По тайности.
Как назвал боярин Ефросинью своей нареченной, ни песен, ни смеха ее никто не слыхал в тереме. Лицо у нее осунулось, под глазами легла синева. Сядет Ефросинья на лавку к окошечку и, не шелохнувшись, надолго забудется так. Войдет в светлицу мамка Ермольевна, спросит о чем-либо - Ефросинья будто не слышит.
А как рада была Ермольевна счастью своей боярышни! Сирота безродная, ни приданого у нее, ни имени, а ну-ка сирота-то хозяйкой войдет в хоромы боярина Твердиславича. Слов нет, хороша Ефросинья, и лицом и станом - всем взяла. Как поднимет она темные ресницы свои да взглянет ясным взглядом - каменное сердце тронет. Но на что и красота девице, когда в чужих хоромах, из милости коротает жизнь. Может, кто из посадских молодцов присватался бы… И вдруг - счастье! Сам болярин, Стефан Твердиславич, чей род и имя знамениты на Новгороде Великом, чьи богатства умом не осмыслишь, объявил Ефросинью своей нареченной.
От радости, что явилось счастье боярышне, проглядела Ермольевна горе Ефросиньи. "Как не горевать голубке о жизни девичьей?" - думала мамка, глядя на заплаканные глаза девушки. Спохватилась Ермольевна, да поздно. Поблек румянец на щеках у Ефросиньи, сама она как неживая. Заохала Ермольевна: ну-ка боярин увидит в горе нареченную, что скажет, какое наказание положит мамке? Ермольевна не знала, что делать, как спасти ей боярышню и себя от беды?
Потому-то не печаль принесла Ермольевне весть о недуге боярина. Собралась она поутру к ранней обедне, ко Власию; молилась и свечу восковую поставила перед образом "утешительницы" за то, чтобы не встал боярин наскоре, подержала бы его хворь.
Ефросинья была одна в светлице, когда пришел Омос. Не оглянулась она, не слыхала. Омос тихонько прикрыл за собой дверь, снял колпак, помял его в руках и вдруг разлился скороговоркой:
- Хорошо жила, весела была, о чем припечалилась, болярышня?
- Омос! - вздрогнула Ефросинья. - Давно не бывал.
- Давно, - подтвердил Омос, переминаясь с ноги на ногу. В светлице у Ефросиньи стал он иным, чем только что был в горнице у боярина. Стоит, притопывает, в глазах искорки. Недаром отговорил он Окула, не взял с собой к боярышне. - Ходит Омос не далеко, не близко, - завел он присказку, - слушает - запоминает, в чужую суму не заглядывает. Летал сокол над бережком, искал, сизокрылый, лебедушку. Не высоко живет она и не низко, не далеко и не близко, во резном терему за семью дверями дубовыми, за семью замками железными. Покружился сокол над теремом и полетел за синее море разрыв-траву искать. Вернется он - упадут замки железные, откроются двери дубовые; вызволит сокол лебедушку из неволи.
- Непонятна твоя сказка, Омос, - сказала Ефросинья. - Не люба, знать, соколу лебедушка; не летел бы он за море от любимой.
- Так ли? - усмехнулся Омос. - Сокол - птица быстрая, ни ветра буйного, ни стрелы каленой не ужаснется; не оглянешься, как снова он тут, снова кружит над теремом. Есть для тебя, болярышня, иная сказка у Омоса, да не знаю, захочешь ли ее послушать?
- Говори!
- Что скажу - не гневайся, не по сердцу слово - останови! Начиналась сказка на Великом Новгороде, не в болярских хоромах, не в веселом гулянье, а на божьей паперти; ни осенью, ни зимой - весною раннею, под спас-вознесенье. Ставила девица свечу восковую перед иконою, а как отмолилась, вышла на паперть - увидала доброго молодца. Хорош и пригож, силен и статен… Стоит он перед девицей, не может глаз от нее отвести. Не знает, что случилось с ним. Не речью ласковой - красою своей приворожила. Полюбил молодец ту девицу пуще жизни, пуще самого себя, да не знал - откуда она, чьего роду-племени?
- Где он нынче, тот молодец? - потупясь, спросила Ефросинья. - Жив он аль выдумал ты такого?
- Жив. Видел он Омоса, просил, как придет случай, сказать сказку о нем той, что сердце в груди зажгла.
- А ты… сказал? - спросила Ефросинья; у самой пламенем занялось лицо.
- Сказал. Сказал то, что слышала ты, болярышня.
- Не обо мне сказка.
- Не о тебе…
- Не знаю, кто он?
- Он-то? - хитро-хитро усмехнулся Омос. - Жаль, что не слыхала ты о славном госте Василии Спиридоновиче.
Ефросинья закрыла руками лицо. Омос довольно усмехнулся, попятился к двери и исчез, будто и не было его никогда в светлице.
Вернулась Ермольевна, застала боярышню в слезах.
- Что с тобою, красавица моя ненаглядная? - всплеснула руками мамка, сама готовая разреветься с горя. - Взгляни-ко на меня! Весточку принесла тебе.
- Оставь, не хочу слушать вестей.
- Ты послушай сперва, о чем молвлю, потом и гони мамку. Свадьбице нашей не быть скоро-то.
- Как?! - глаза Ефросиньи широко открылись от изумления. - Что ты молвила?
- Не быть, - повторила Ермольевна. - Хворь свалила болярина, никто не ведает, когда и встанет.
Глава 20
Послы Великого Новгорода
Шли обозом по Луге из Водской пятины торговые гости. Путь близился к концу. В сутках пути от Тесова остановила обоз разбойная ватажка. Глазам не поверили гости: не слышно было разбойных людей близ Новгорода.
Вооружена ватага топорами и копьями. Многие в тегилеях и шеломах. Окружив обоз, ватажники согнали в кучу гостей и мужиков обозных. Предводитель ватаги - толстый, рыжий воин в медвежьей шубе - что-то сказал. Гости переглянулись, не понимая. Так, вероятно, и остались бы они в неведении, что за люди схватили их на пути, если б среди ватажников не выискался молодец, который повторил русской речью слова рыжего.
- Благородный рыцарь фон Кейзерлинг благодарит вас, гости новгородские, за товары, кои доставили вы его войску. Товары ваши возьмем себе, а вы и мужики ваши вольны идти на все стороны.
- Поменьше бы врал, молодец, - ответил Матвей Гаврилович - плотный, широкоплечий, с густой бородой по пояс, староста обоза. - Где же благородство у лыцаря, когда он заодно с татями и разбойниками?
- Не тати и не разбойники перед тобою, гость, а войско рыцарей-меченосцев, - сказал молодец, задрав голову перед Гавриловичем. - Не мир нынче у благородных рыцарей с Новгородом, а война; товары, кои взяли мы, добыча войска.
- На войне войско в поле идет, а не на разбой.
Молодец передал рыжему слова Гавриловича, рыцарь рассердился. Резкий, как у ночной птицы, голос его чуть не оглушил новгородцев. Крикнув, он повернул коня и пустил его вдоль обоза. Воины, окружавшие пленников, бросились к ним, схватили Гавриловича; сорвав с него одежды, бросили на снег. Красными полосами расцвела спина от ласки мерзлых березовых прутьев.
Весть о появлении вблизи Новгорода рыцарского войска, о грабеже и позорном наказании, которому подвергся староста Матвей Гаврилович, достигла Новгорода. На первых порах не верили люди тому, что случилось за Тесовом, но когда пострадавшие от разбоя гости добрались в Новгород, на торгу разнесся слух:
- Лыцари близко, а в Новгороде ни войска, ни князя. Голыми руками лыцари возьмут город. И воли и животов лишимся.
- Пропадем!..
- Заступила бы святая София!
- Зимой не пойдут лыцари к Новгороду.
- Пора звать князя Александра, - громко сказал Страшко-кузнец. Он посмотрел вокруг и добавил: - Мы, оружейные мастера, желаем.
- Были послы во Владимире. Князь Ярослав дал Новгороду сына, Андрея Ярославича.
- Князь Андрей принят верхними.
- И мы не спорим, - вновь послышался голос Страшка. - Не хулим Андрея… А почему люб Андрей верхним?
- Молод он, обид от него не имели, потому и люб.
- Правда истинная - молод, и обид не было, - подтвердил Страшко. - Сядет на княжее место, а характером он слаб. Вотчинники и вскружат ему голову, а суд и волю сами станут вершить. Кого звать князем, пусть скажет о том Великий Новгород!
- Не ищешь ли ты, Страшко, распри с Ярославом? - крикнули из толпы.
- Не распри ищу, а заступы Новгороду. Не хочу видеть латинских крестоносцев у городового острога.
- Сами соберем войско и отстоим Новгород, - неуверенно отозвался кто-то.
- Войску голова нужна, на то и звать Новгороду Александра…
Страшко продолжал бы речь, но его перебил набат, раздавшийся на Ярославовой звоннице. Притих торг. Не на пожар набат - созывает вечевой колокол людей новгородских.
- Вече звонят, - послышались голоса. - О князе слово будет.
- На уличанских бы вечах прежде молвить…
- Что на уличанских, то и на Ярославовом дворище. Одно слово нынче у Великого Новгорода: звать князем Александра Ярославича.
…Выли последние вьюги, завевая снегом дороги. И морозы задержались, стояли крепко. Пора бы таять снегам, но зима не сдавалась. О ту пору прибыли во Владимир послы Великого Новгорода.
И на этот раз послал Новгород во Владимир владычного боярина Якуна Лизуту и боярина Силу Тулубьева. Товарищами их пришли: от торговых гостей - Матвей Гаврилович, от ремесленных братчин - староста Онцифир Доброщаниц. Гаврилович не оправился еще после встречи с рыцарями у Тесова, потому и просило его вече идти во Владимир, показал бы он там рубцы свои Ярославу.
Ярослав честью встретил послов, выслушал просьбу их дать на княжение в Новгород Александра Ярославича и сказал:
- Добро, повременю посылать Ондрия. К Олександру в Переяславль наряжу гонца, позову во Владимир. Желает Новгород иметь князем Олександра, с Олександром и говорить вам, мужи. Крут он характером, но слово доброе крепче. Что скажет он, я не буду противу.
Утром, на четвертый день пребывания послов во Владимире, в горнице у них появился княжий боярин Федор Данилович. Он поименно, извеличав старших, приветствовал новгородцев.
- Не с княжим ли словом пожаловал ты, болярин? - подумав, что Александр не желает встречи, и потому смущенный и раздосадованный приходом Даниловича, спросил Лизута. - Ждали мы видеть во Владимире князя Александра Ярославина.
- В ночь нынешнюю вместе с Александром Ярославичем прибыл я на Владимир из Переяславля, - ответил боярин Федор. - Велел мне Александр Ярославин спросить: в чем нужда к нему у Великого Новгорода?