- Ну что ж, теперь, как видите, я вношу свой вопрос в протокол. Ответьте, гражданин Чертков, - следователь сначала записал вопрос, а потом произнес его вслух: - Почему, составляя букварь, для письменности русских саамов вы выбрали иностранный шрифт?
"Слава Богу, - на секунду мелькнуло в голове подследственного, - заговорили о деле, а то шпионско-террористическое, повстанческое…"
Отвечал на вопрос Егор Ефремович не спеша, как бы диктуя следователю свой ответ. Слова были простыми и привычными.
- Большая часть саамов обитает в Скандинавии, а наши кильдинские саамы - лишь часть саамского этноса, - и даже повторил: - Кильдинские саамы - лишь часть, небольшая, саамского этноса.
- Вы говорите "этноса", что вы хотите этим сказать? - перебил Михайлов.
Чертков догадался, что следователь, скорее всего, впервые слышит это слово.
- Видите ли, это понятие из этнографии, науки, изучающей народонаселение. Этнос - это собирательное понятие для… как бы проще сказать, для однородного населения…
- Не надо проще, рассказывайте, как умеете, - снисходительно сказал Михайлов.
- Итак. Есть две группы саамов, скандинавские и наши, именуемые кильдинскими. Скандинавские саамы более многочисленные, они имеют письменность, использующую латинский алфавит, так что в целях поддержания единства саамского этноса, простите, народности нами был выбран тоже латинский алфавит.
Иван Михайлович записал и поднял глаза на ученого.
- Теперь будет вот такой вопрос. - И следователь снова сделал запись в протоколе, а потом прочитал, слегка повторяя академическую интонацию подследственного: - Могут ли… проживающие в фашистской Финляндии саамы… прочитать то, что будет написано нашими саамами на вашем языке?
"Вот она где, ловушка!"
- Письменность и язык не одно и то же. Язык создает народ…
- Не умничайте, вы не на лекции, - тут же оборвал его младший лейтенант. - Здесь знают, кто что создает. Вот вы, к примеру, создали условия для шпионско-диверсионной связи наших саамов с заграницей. Повторяю свой вопрос: могут ли проживающие в фашистской Финляндии саамы прочитать написанное нашими саамами на придуманном вами письме?
Чертков чувствовал, что его ответ станет тиной, из которой сложно будет выбраться, но привычные для разговора о языке слова прозвучали словно без его воли.
- Мы же можем читать и понимать смысл текстов родственных нам славянских языков: украинского, болгарского, белорусского, использующих кириллицу? Можем. Так же и скандинавские саамы смогут понять написанное латиницей на кильдинском диалекте.
- Считаете ли вы, гражданин Чертков, подследственного Лужневского, Александра Гавриловича, специалистом в области языка?
Вставленное между прочим "подследственный" было расчетливым уколом, который наносит опытный бандерильеро обреченному быку. Иван Михайлович мог позволить себе не торопить огорошенного Черткова с ответом.
- Лужневский, Александр Гаврилович, - наконец заговорил Чертков, - известный специалист в области языка. Его работы…
- Мы знаем его работы, - оборвал Михайлов. - Вопрос. Почему подследственный Лужневский осознал преступный характер вашего замысла и уже в прошлом, 1937 году выпустил саамский букварь, написанный русскими буквами?
- Почему преступный? - Чертков наконец понял, что это не разговор, что надо защищаться, голос его стал твердым. - Различные подходы к решению лингвистических задач не подлежат уголовной оценке!..
- Что подлежит, а что не подлежит уголовной оценке, решать будут органы! - Адажио в прелюдии перешло в аллегро виваче. Михайлов показал, что у него тоже есть металл в голосе. - Не уходите от ответа на мой вопрос, почему Лужневский отказался от преступного замысла, а вы нет?
- Поверьте мне, преступного замысла в составлении саамского алфавита латиницей не было. - Чертков старался говорить мягко, почти доверительно, не желая, чтобы его упорство раздражило следователя.
Михайлов покивал головой, давая понять, что другого ответа и не ожидал. На лице его можно было прочитать подобие скорбного сочувствия.
- Это ложь. Это обман. Других обманывайте. А мы вас видим насквозь.
Михайлов произносил эти слова, не вкладывая в них никакого чувства и краски, он даже смотрел куда-то в сторону, будто и говорил это для кого-то в стороне, как актеры, подыгрывая на репетиции, лишь проговаривают нужные реплики, не наполняя их чувством.
"Так допрос не ведут", - мелькнуло в сознании Черткова. Страшные слова, но с какой скукой, механически, с автоматизмом батюшки, принимающего шестьдесят восьмую исповедь перед причастием и с тоской видящего, что очередь не убывает…
Михайлов помолчал, то ли переводя дух, то ли сдерживая готовую выплеснуться ненависть к врагу, то ли что-то для себя прикидывая.
- Тогда ответьте на простой вопрос, - угрожающе спокойно, словно загоняя патроны в обойму, привычно и не спеша проговорил начальник Ловозерского отделения НКВД Иван Михайлович Михайлов, - в какую сторону лицом разворачивает советского саама русский шрифт? Молчите? Тогда отвечу я. Он разворачивает советского саама в сторону России, его советской родины. А в какую сторону разворачивает советского саама иностранный шрифт? Он разворачивает его лицом к фашистской Финляндии! Вот почему вы не могли ответить на мой простой вопрос! Я вынужден вас задержать, - а дальше Иван Михайлович произнес слова, которые запомнились ему с первого допроса на Лубянке, где он с благоговением слушал самого Генриха Григорьевича Ягоду, в ту пору еще заместителя председателя ОГПУ при СНК: - Посидите, подумайте над моими простыми вопросами. Уверен, что вы найдете на них искренние, чистосердечные ответы.
- Но у меня командировка… - Егор Ефремович слышал свой голос и не узнавал его. - Я должен за это время…
- Вот вы ученый, гражданин Чертков, а не представляете, куда вас вызвали и где вы находитесь. - Следователь выдержал паузу и договорил: - И не представляете, как здесь нужно себя вести.
- Я командирован Институтом народов Севера… - Егор Ефремович не нашел ничего лучше сказать привычную фразу, открывавшую здесь все двери. - Мой долг ученого…
- Долг ученого вы отдадите в другом месте, - Михайлову было приятно поставить на место эту оглоблю с лошадиным лицом. - А сейчас ваш долг, гражданин Чертков, Егор Ефремович, сотрудничать со следствием. Ваш долг помочь нам разоблачить и обезвредить повстанческо-террористическую подпольную саамскую организацию. И срок вашей командировки, как вы выразились, будет зависеть от согласия или несогласия сотрудничать со следствием. Вы понимаете, что мы можем продлить срок вашей командировки. У нас командировки бывают и долгими, и дальними. - Здесь Иван Михайлович выразительно уставился своими синими глазами в потемневшие и округлившиеся глаза подследственного. Он видел, как сбилось дыхание у этого ученого, стало быть, понял, о какой "дальней" командировке ему сказано. Помолчал, переложил листочки на столе, выдвинул ящик, задвинул, словно забыл, что перед ним сидит человек. Много перед ним таких сидело. Нужно дать время, чтобы подследственный понял: выход у него только один. Наконец будто вспомнил про гостя, поднял на него свои васильковые глаза и спросил почти дружески: - Хочешь, чтоб отправили, куда не надо?
Михайлов знал, что эта странная, не для протокола, фраза, сказанная без угрозы, просто, на некоторых действовала не хуже угроз и "особых методов дознания". Он и сам не понимал, что после непробиваемой стены тяжких и неопровержимых обвинений, которыми окружал подследственного, растерявшегося, ничего не понимающего, не видящего выхода, переходя на "ты", предлагал другой, человеческий разговор, неформальный, открывающий лазейку, вселяющий надежду. Бывают минуты в жизни человека, когда ему больше всего нужны сочувствие и понимание.
Напротив миниатюрного, в сущности, следователя сидел громоздкий человек, побледневший во все свое вытянутое лицо, с похолодевшей душой, с остановившимися глазами, забывший дышать… Он ехал сюда, в общем-то, бодрым, уверенным в себе человеком. Не чувствуя за собой никакой вины, даже ловил себя на стыдноватой мысли о том, что вот и ему открывается возможность заглянуть за ту непроницаемую завесу, за которой в последнее время исчезают самые неожиданные люди. Теперь он чувствовал всем своим существом, что эта завеса сейчас замкнется и отрежет его от жизни в ее беспредельных возможностях. И все зависит от того, что он сейчас скажет, вернее, от того, что хочет услышать этот негодяй…
Что самое быстрое на свете? Известно, мысль. Сколько же их пронеслось в чуть вытянутой огурцом голове Егора Ефремовича Черткова. "Я или… он?" Егор Ефремович даже про себя не стал называть Алдымова ни по фамилии, ни по имения, просто "он", словно неведомо, о ком шла речь. И тут же себе ответил: "Я". Дальше последовали убедительные доказательства верности выбора: "Польза, которую принес и еще принесу стране и науке я, несоизмерима с его провинциальным краеведением". Брошен был на весы и букварь: "Мой букварь или его? Мой!" А самая убедительная мысль мелькнула, как молния, внеся последнюю ясность: "Он пожил, а у меня вся жизнь впереди".
"Умный, кажется, все понял", - подумал многоопытный младший лейтенант.
- Когда я пойму, что вы от меня ждете, быть может, я сумею вам помочь… - Егор Ефремович услышал произнесенные им слова, словно со стороны, такие странные и неожиданные, словно подсказанные Калининым со стены.
Михаил Иванович на портрете, единственный свидетель разговора, смотрел на Черткова одобрительно, без укоризны, по-отечески, ласково…
Михайлов пропустил сказанное мимо ушей, важнее было то, что он видел перед собой, видел не первый раз. "Теперь пусть поговорит. Когда сказано главное, надо дать поговорить. Это их успокаивает".
- Рассказывайте. - Иван Михайлович отложил перо, откинулся на спинку стула, всем видом показывая, что решил передохнуть. - Вы же дружите с Алдымовым. Сами же себя называете "друг дома".
Черткову было неприятно услышать это от следователя.
- "Друг" - это, понимает ли, вежливое преувеличение. Здесь, в Мурманске, Алдымов - фигура заметная. Он умеет располагать к себе людей. А много ли надо бесприютному холостяку? Приходится сближаться с людьми, которые отвечают хотя бы одной стороне моей души. Человека, которому я мог бы доверить свою душу, я, конечно, искал, но не встретил. Я, может быть, вообще занимаюсь не своим делом. Во мне еще в детстве заметили склонность к писательству. Извините, увлекся. - Чертков даже улыбнулся. Видел бы он эту улыбку! - Да, признаюсь, я испытывал к Алдымову симпатию. Но как бы это точнее выразиться, понимаете ли… Симпатии имеют свой предел насыщения. Стоит его перейти, как натыкаешься на что-то непреодолимое. Наступает отчуждение, усугубленное чувством потери прежней близости.
Чертков поймал себя на мысли о том, что ему никогда не приходилось говорить о своем отношении к Алдымову, формулировать, и вдруг здесь он говорит искренне, легко и даже охотно, а главное, глубоко, как и должен говорить ученый. Пусть почувствует…
Михайлов почувствовал, что к "делу" все, что говорит сейчас этот отошедший от испуга детина, относится мало, это уже ни в допрос, ни в протокол, но слушать ему было интересно. Ему нравилось, что ученый говорит с ним не только как с равным, но вроде как по-товарищески, такое на допросах случается редко.
Чертков заметил, что взгляд синих глаз, устремленный на него, потеплел, а до этого был ледяным.
- Мне казалось, - Чертков видел, что его слушают, и слушают внимательно, а внимание аудитории всегда вдохновляет лектора, - что между нами существует то, что французы называют abandon, откровенность. Но моя откровенность была ему нужна лишь для того, чтобы питать чувство собственного превосходства. Как же, я здесь новичок, как, помните, говорят герои Джека Лондона, чечако, а он свой человек на любом саамском погосте. И то, что я титулованный ученый, а он самоучка, конечно, ставило нас в неравные положения. Я не искал убедить его в моей правоте, он принимал это за упрямство. Мне казалось, что у нас довольно общего, чтобы, не ссорясь, идти по одной дороге. Практической работы край непочатый. Всем хватит места - и верующим, и неверующим, как говорится, и постившимся, непостившимся, - неожиданно для себя ввернул Чертков из пасхального слова Василия Великого.
- Мы знаем, что советская наука идет сегодня семимильными шагами вперед. Может быть, я не прав?
- Совершенно правы, - с готовностью подтвердил Чертков.
- Я в этом не сомневался. Скажите, нужен ли сегодня советской науке ученый-самоучка, у нас что, не хватает настоящих ученых? - в голосе Михайлова прозвучала искренняя забота о советской науке, даже сострадание.
- На определенном этапе энтузиасты, собирающие фактический материал, исследующие среду, подолгу живущие рядом с объектом исследования, оказывают серьезную помощь науке. Но на каком-то этапе, когда требуются базовые знания, когда от эмпирического, так сказать, этапа мы переходим к аналитическому и синтетическому, здесь амбиции самоучек могут быть даже вредны. Это диалектика. Жизнь не стоит, понимаете ли, на месте. То, что было хорошо в свое время, на своем этапе, может стать в какое-то время даже вредным.
- Оставим диалектику в покое. Вы мне скажите, сегодня, не вчера и не позавчера, сегодня Алдымов нужен саамам, нужен науке? - голос Михайлова был по - человечески заботлив. Болит душа у младшего лейтенанта о саамах, тревожится сердце за советскую науку.
- Не знаю, так ли уж нужен он сегодня саамам, советская власть всесторонне о них заботится, а для науки пользы от ученых-самоучек сегодня не много, даже мало…
- Вы сказали, что от таких помощников сегодня советской науке может быть даже вред. Вы сможете повторить это на очной ставке?
- Если в этом есть необходимость…
- Может, Егор Ефремович, возникнуть такая необходимость.
Следователь слушал так заинтересованно и говорил так мягко, что казалось, еще немножко, и можно будет… пожалуй что, и расстаться друзьями.
"Самое время ему все объяснить, пусть поймет, что я ни с какой стороны, ни к чему такому никаким боком не могу быть причастен".
- Я узкий специалист. - Егор Ефремович постарался улыбнуться. На этот раз улыбка вышла вполне правдоподобной. - Наука, понимаете ли, требует от нас, ученых, особого зрения. Для того чтобы видеть далеко, нужно смотреть, устремив взгляд в одну точку, не отвлекаться по сторонам. Меня могут упрекнуть, я не знаю жизни… Согласен. Виноват. Не знаю. Жизнь настолько пестра, чрезвычайно многообразна, я не могу отвлекаться, как говорится, глазеть по сторонам. Я смотрю по прямой линии моей специальности…
- Вы хотите сказать, что могли проглядеть, не увидеть заговор, вызревавший рядом с вами? - Иван Михайлович потянулся, такие вопросы задают просто так, от скуки, для разговора, иначе их можно спугнуть. - Вы допускаете, что такой заговор мог происходить рядом с вами?
- Да все что угодно могло происходить…
- Я вас спрашиваю не про "все что угодно". Я вас спрашиваю о заговоре. Отвечайте. - Отдохнувший Михайлов придвинулся к столу, взял ручку и обмакнул перо в чернила.
Чертков похолодел. Этот сморчок с солдатской школой ликвидации безграмотности, а в лучшем случае с курсами младшего комсостава за плечами так ловко обошел выстроенную им, без пяти минут профессором, казавшуюся такой надежной защиту. Что последует за признанием того, что у него под носом мог происходить заговор, просчитать было легко.
Где ж ему было знать, что Иван Михайлович таких "незрячих", ничего вокруг себя не видящих, повидал и в Москве, и в Ленинграде. Вроде умные люди и образованные, а приемчики, чтобы уйти от ответственности, можно по пальцам пересчитать.
- Повторить вопрос?
- Как вам сказать… Видите ли, по здравому разумению, если я признаю, что могло происходить "все что угодно", то надо допустить и возможность самых невероятных событий…
- Не делайте следствию одолжения, мы ни в ваших одолжениях, ни в чьих других не нуждаемся. Мне нужно записать в протокол, ваш ответ: допускаете или не допускаете, что у вас, как вы выразились, под носом мог происходить враждебный заговор? Ответ будет записан так: Я, Чертков, Егор Ефремович, на вопрос следствия: "Допускаю ли возможность наличия враждебного заговора среди сотрудников" - отвечаю…
Иван Михайлович дописал вопрос и поднял глаза на подследственного.
Надо думать, у Небес не было иного наказания для дрогнувшей души, нежели дарования ей долгой-долгой жизни, чтобы во всякий день она искала себе оправдание, но так и не нашла до последнего дня на девяносто восьмом году земного пребывания. Он никогда не задавал себе вопрос, а как бы он ответил на предложение Ивана Михайловича сегодня, не задавал, потому как знал, что и сегодня ответил бы так же.
5 апреля 1938 года Иван Михайлович провел очную ставку между Алексеем Кирилловичем и Егором Ефремовичем. Протокол, который, скорее всего, велся, а может быть, и был сочинен позднее, пока отыскать не удалось.
Известно только, что Егор Ефремович по делу о повстанческо-террористической подпольной саамской организации, к созданию которой, по убеждению начальника Ловозерского НКВД, имел самое прямое отношение, в качестве обвиняемого не привлекался и репрессирован не был.
Младшему лейтенанту Михайлову, не имевшему филологического образования, неопровержимо удалось доказать, что оба саамских букваря - и написанный "латинским шрифтом", и написанный "русским шрифтом" - были составлены так, что готовили юных саамов с младых ногтей стать в ряды националистических повстанческих формирований. Разоблаченные заговорщики сами его правоту один за другим охотно подтверждали.
В ловозерской школе обучались немногим больше полутора сотен мальчиков и девочек, и далеко не все они были саамами. Были там и коми-ижемцы, финны и представители других народов, учившихся по русским букварям.
Так что заготовленных саамских букварей было вполне достаточно для подготовки нескольких поколений саамов в повстанческом духе.
Антисоветские буквари, изданные в количестве одной тысячи четырехсот семидесяти экземпляров, разоблаченные и обезвреженные младшим лейтенантом госбезопасности Михайловым, будут изъяты и уничтожены. А новый букварь появится ох как не скоро…
21. СЛЕДСТВИЕ ВАМ НЕ ВЕРИТ!
В строгом соответствии с законом в четвертый отдел Мурманского окружного отдела НКВД начальнику отдела сержанту госбезопасности Шитикову из Ловозера пришел запрос. Сержант Шитиков с ним ознакомился, начертал внизу "Согласен" и отнес начальнику Мурманского окружного отдела НКВД старшему лейтенанту Тищенко.
Старшему лейтенанту госбезопасности Тищенко осталось только подписать "Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения гр-ну Алдымову, Алексею Кирилловичу, 1883 года рождения, русскому, урожденному деревни Ручьи, Тосненского района, бывшей Новгородской губернии, служащему, гражданину СССР, работающему директором Мурманского краеведческого музея".
После этого начальник четвертого отдела сержант Шитиков предписал оперативному уполномоченному четвертого отдела Шкодину негласно сопровождать гражданина Алдымова А. К. во время его командировки в Ловозеро, отмечая контакты и предотвращая возможность скрыться.