Так бились и падали до полудня. Город пылал, чад застил свет, огонь кое-где полз уже по городским стенам. В посаде, как огромный ржаной сноп, стоял огонь над церковью Бориса и Глеба.
Еще лодки, тяжелые от беглецов, переплывали Трубеж, лугами убегали к лесам женщины и старики, а уж рухнула угловая башня, и татары вломились в пролом стены.
Еще рязанские копья вонзались в гущу врата и последние ковши кипящей смолы опрокидывались на ненавистную конницу, а уж татарские копыта, прорвавшись сквозь смолу и копья, мчались по телам рязанских защитников и кривые сабли сверкали над головами детей.
Стены горели, и стоять на них стало незачем.
Содрав с убитого кольчугу и шлем, Кирилл бился в облике воина. Лицо его было окровавлено. Когда стоять стало невозможно, он спустился со стен и начал пробираться узкими, темными от чада проходами.
Из-за углов набрасывались на него ордынцы, и он отбивался от них щитом и мечом. Он запомнил путь, где проехала княгиня Евфросинья, и бежал тем путем к реке.
Но лодок у берега не осталось.
Броситься вплавь? Но тяжелые латы потянут ко дну. Снимать их – не оставалось срока.
Кирилл побежал берегом по зарослям ивняка и кустарников. Вверху, на краю обрыва, высоко над головой, как в небе, он увидел серебряного коня и хана под белой чалмой: сопровождаемый мурзами Мамай с этой высокой стороны хотел въехать в горящий город.
Кирилл притаился, пока проехали, и снова пошел. И снова замер: на краю обрыва стоял тонконогий гнедой конь, привязанный к дереву. Всадника Кирилл увидел внизу у реки: он сидел в кустах, занятый своим делом.
Быстро Кирилл вскарабкался по осыпи, хватая стремительной рукой ветви, и кинулся вниз на всадника, сшиб его, запрокинул ему руки и связал их.
Пленник был нарядно одет, круглоглаз, высокобров и напуган так, что рот его остался открытым.
– Попался! – сказал Кирилл. – А я вот цел.
Но тот молчал.
Осторожно Кирилл влез наверх. Татары все прошли в город. Одиноко стоял дивный конь, позвякивая золоченой цепочкой.
Кирилл отвязал его и, подставляя плечо под конскую грудь, сжав повод возле пушистых губ, свел коня вниз, где лежал связанный пленник.
Кирилл подтянул пленнику пояс, перекинул его через седло и повел коня, ища через реку брода.
Невысокий песчаный островок с кустом, вцепившимся в песок корнями, сулил брод. Держась за повод, Кирилл тихо погружал в воду ногу, когда услышал топот копыт. Бросив коня, он выхватил меч. Скакал татарин; полосатый халат, стянутый ремнем, развевался по бокам седла. Панцирь, надетый поверх халата, сверкал, но меч оставался в ножнах. Пушистая лисья шапка скрывала его бородатое лицо.
– Не бойсь! – крикнул татарин, но остановился и оглянулся назад: там, за деревьями и кустами, тянулся в небо, уходил густой черный дым – догорал город. Голоса и крики сливались в отдаленный глухой гул. Татарин сошел с коня: "Господи! Что сотворено с Рязанью!"
Снял шапку и перекрестился.
Глядя на рыжие волосы, зачесанные налево, где недоставало уха, Кирилл ждал, пока татарин обернулся и спросил:
– Брод-то где тут?
– Ищу, – неохотно ответил Кирилл.
– Идем скорее.
– А ты что?
– Русский. Утек от них.
– Хорош, коли Рязань жег!
– Да не жег. А и уйти некуда.
– Как же ушел?
– Мамай своего потерял. Погнал сыскать. А он, вот он, Бернаба, на твоем седле.
– Коль так, щупай брод. Твой конь легче.
Так Кирилл и Клим переправили Бернабу к лесам за Трубеж.
А татарские трубы над Трубежом уже ревели и выли, скликая войска от грабежа и крови.
Надо было уходить дальше.
Опять сошла Рязань с лица Русской земли.
Глава 26
ЗАРЕВА
Перешли реку. Прислушались, затаившись в кустах. На холодных ветках гремели одеревенелые листья. Над Рязанью стоял серый столб дыма.
Кирилл примерился, как перекинуть Бернабу через коня, чтоб и самому осталось место.
– Ты его спешь! – посоветовал Клим. – Не то коня уморишь.
Кирилл не понял.
– Чего?
– Бернабу-то спешь. Вздень петлю ему на шею, так и поведешь. Держи аркан!
– Удавится!
– Не бойсь. Петляй.
Бернаба напрягся, приподымая голову, и прохрипел с укором:
– Ой, Клим!
– Осерчал! – качнул головой Клим.
Кирилл удивленно вслушался:
– Видать, по-нашему разумеет?
– Не вельми: мною обучен.
– Что ж дурно учил?
– В Орде мнят: русское слово с Батыгиных времен остановилось; они русскую речь издревлим слогом молвят. Мне ль раскрывать очи врагов моих?
– Может, мнят, и Русь с Батыгиных времен неизменна?
– И тое мнят.
– Опять города палят.
– Небось Ольг не чаял?
– Сонным застигли.
– То то я гляжу. А чудно: почему застигли?
– А что?
Клим поднял голову и невесело глянул на дымящуюся Рязань. Кирилл переспросил:
– Откуда ж знать было? С застав-то воины по волостям разошлись.
– Теперь судить нечего. Тронем, кабы не хватились нас.
Они выбрались из лозняка. Мокрые кони пошли бодрей. Бернабу повели в поводу, волосяной аркан невыносимо колол и тер шею, и генуэзцу пришлось поспешать вдаль от Мамая.
Гнедой тонконогий конь горячился, порываясь из-под твердой Кирилловой руки, косил глазом, приседал, но колени Кирилла так его стискивали каждый раз, что дыханье срывалось.
– Удал конь! – одобрил Клим.
Бернаба, влачась в поводу, задыхаясь, сморщил лоб, чтоб хоть исподлобья взглянуть на Кирилла.
– А не степняк! – сказал Кирилл. – Не татарских кровей. Те коренасты да малорослы. А сей, будто тетива, упруг. – Может, фряжский? – предположил Клим.
Бернаба ссохшимся голосом гневно крикнул:
– Тоурмен!
– Что? – не понял Кирилл.
– Ишь! – сказал Клим. – Фряг осерчал: конь-то, мол, тоурменский, а ты ему цены не знаешь. Видать, от Мамая к нему пришел.
Не сходили с коней до сумерек, не щадили и Бернабовых ног: чаяли уйти подальше.
К вечеру миновали поля и перелески, достигли леса. В лесной мгле Кирилл остановился. Спросил Бернабу:
– Жив?
Бернаба молчал.
– Что ему подеется! – воскликнул Клим.
Бернаба даже плюнул с досады:
– Аз не ведал тя!
– А что б сдеял?
– Удавил бы.
Кирилл стоял, отпуская подпругу. Клим устало полюбопытствовал:
– За что?
– Изменник ты!
– Врешь! Я Руси не предал. А Орда мне – не родина.
Привязав головы коней к их передним копытам, отпустили пастись.
Тучи ползли со стороны Рязани, и тяжелые животы их были багровы и алы и то погасали до синевы, то вновь разгорались тягостным багровым светом, и тогда на деревьях прояснивался бурый недобрый отсвет. А порой доносило с той стороны запах гари и смутный вой.
Клим отошел, снял шапку и поклонился до земли:
– Упокой, господи, души их в селениях праведных!.. – и долго молчал, глядя туда.
Когда Кирилл к нему подошел, Клим сказал:
– Долго горит.
– Дубовая.
– Дубовая, а сила не в стенах, а на стенах.
– Той недостало.
– Тридцать годов Руси не видел. Мнилась: зелена, просторна, тепла.
– Время – к Покрову.
– А пришел – кажное дерево и ручья поворот, все не на тех местах.
Помнил свою деревню на левом берегу, а вчерась мимо шли – она на правом.
Одни чураки на ней дымились.
"Со мной то ж было!" – вспомнил Кирилл.
– Так издали Русь те была теплее?
– Не. Во сто крат она мне теплей теперь. Что мороз, мороз любви не студит! Как жалко-то!
Бернаба, слушая издали негромкий их разговор, крикнул:
– Есть дай!
– Голоден, нехристь?
Мечами они нарубили молодой ельник, навалили его вокруг, как стену, чтоб никто не смог внезапно напасть.
– Хорош осек! – разогнулся Кирилл.
Он не боялся зверя. От волков можно мечом отбиться – будь поворотлив. Медведя ножом сваливать приходилось – только б рука не сорвалась да ноги б не оскользнулись. С вепрем столкнешься – успей повыше встать, снизу вверх он нападать не может. А прочий зверь сам человека опасается, далеко обходит. Одна лишь рысь неслышно крадется следом, таится, изловчается, иной раз ждет на ветвях и вдруг валится сверху и терзает, не дав опомниться. У нее-то и перенял свою повадку Кирилл – выждать и накинуться: врагу еще надо опомниться, а ты уж одолел. Каждый норовит перенять силу сильнейшего. Кирилл был силен: его растил лес.
Почудился в лесу блеск рысьих глаз. Но кони спокойно щипали обмерзшую траву.
Навалили ельника внутрь осека и поверх постелили епанчу – одну на троих. Вынули еду из седельных сум: Клим свою, а Кирилл Бернабову.
– Дам твоим пальцам размяться, – сказал Кирилл. – Ко сну вновь свяжу, не гневись.
Бернаба с наслаждением высвободил руки.
– Тоскуешь по Мамаю-то?
Клим предостерег:
– С глаз не спускай – уйдет!
Бернаба ответил по-татарски!
– Не знал тебя!
– Что он? – не понял Кирилл.
– Кается, что в Орде меня не покончил! – засмеялся Клим. И строго сказал генуэзцу:
– Впредь знай: меж нами не бывает рабов, мы и в рабстве глядим на волю.
Бернаба отвернулся и долго молчал, глядя, как в лесной тьме стоят неподвижные тени. Потом протянул Кириллу руки:
– Вяжи и отпусти спать.
Но Кирилл связал ему и ноги.
– Спи.
Бернаба лежал и прислушивался.
Говорил Кирилл:
– То и со мной было в Царьграде: Русь вспоминал. На материнском дворе росли три березы. Страшной толщи у них стволы. Втроем не охватишь. В дупло голова влезает. Похвалялся перед греками: велики, мол, березы у родимой матушки, таких дерев в Цареграде нет! Вернулся на Москву, весь город поиначен, а березы стоят – махонькие, курчавятся. Каждую свободно смог обнять и обнял. То не материнские березы убавились, то сам я возрос!
Таково приходить домой.
Бернаба слушал.
Он не заснул, когда все уснули. Лишь под утро ненадолго свело ему сном глаза. И показалось, что не успел даже глаз закрыть, как Кирилл толкнул:
– Пора!
В лесу еще длился мрак. Но Клим уже стоял, доставая еду. Он протянул Бернабе кусок подсохшей лепешки:
– Подкрепись.
А Кириллу дал изрядный ломоть баранины, облепленный белым жиром.
Когда ж Кирилл протянул и Бернабе от того куска, Клим остановил:
– Обойдется!
Но Бернаба неожиданно улыбнулся:
– Ладно, Клим. Я тоже гляжу на волю; только воля моя не здесь.
– А зарезал бы, если б снова в Орде сошлись?
– Нет.
– Ну, возьми, ешь. Ежели правду баешь.
– Правду.
– А все ж приглядывай, Кирилл. Уйдет!
– И то правда, – согласился Бернаба. – Приглядывать надо. Могу уйти.
Мгла прояснялась. Пошли вперед, пробираясь к Перевитску. Туда хлынуло много беженцев из Рязани.
"Верно, и Анюта ушла туда!" – думал Кирилл.
Бернабе он теперь аркан не на шее стянул, а промеж связанных рук так ордынцу было легче смотреть на свет.
Днем блеснул просвет. Выбрались к городьбе, окружавшей небольшое поле. На жнивье кое-где лежали клочья и вороха соломы, но, видно, ток был не тут.
Объехали городьбу, отыскивая тропу к деревне. А тропа привела опять к городьбе, но здесь был разметенный ток: видно, деревня рядом.
Ежели полей не огораживать, урожая не соберешь: скот бродит без пастуха, на вольной паствине. Да и зверь посевам вредит: кабаны в рожь норовят залезть, на сладкие зеленя; медведь – на овсы, когда овсы наливаются. Хотя жердь для зверя и не велик заслон, а все ж преграда.
На крутом пригорке возле лесного ручья высилась деревня – два двора.
Один совсем подгнил, покосился; другой стоял крепко: видно, из старого жилья в новое перебрались, а старое новоселам подкинули.
Крестьяне заперлись – будто от врага можно отсидеться! Но Кирилл понимал: в каждой щели – глаз. Он подъехал к двери и начал негромко уговаривать:
– Нам бы молока испить. Шли-шли лесом, намучились. Думали – живым не выбраться. Выбрались – свои, как от татар, запираются.
За дверью глухо и осторожно прозвучал старческий голос:
– Откеда вы?
– Рязанские. Город-то порушен. Слыхали, что ль?
– Откеда ж слыхать!
– Так откройтеся.
– Повремени.
Видно, всей семьей разглядывали через щель.
– А ну как вы – татаровья?
– Да не, рязаны.
– А чего ж столь пестры?
– Это полоняник с нами.
– Коли вас пожгли, откуля ж полонянам быть?
– Да открывай, что ль!
Видно, продолжали разглядывать. Тогда Кирилл сошел с коня и достал из-за пояса мешочек с трутом. Из-за двери торопливо и громко старик спросил:
– Ты чего?
– Запалю вас, да и к стороне.
– Погодь, погодь!
Слышно, отваливали тяжесть от двери. Заскрипел тяжкий деревянный засов. Приземистая дверь открылась. Через высокий порог перелез длиннобородый, широкоплечий старец и, щурясь на свет, обидно сказал:
– На уж, на! Казни!
Но тотчас упал на колени и земно поклонился:
– Не ведаю, что за люди. Но, коли милостивы, милуйте.
Кирилл смотрел на темную, будто покрытую вечной пылью, серую холстину длинной стариковой рубахи, на рваную дерюгу его полосатых порток.
– С миром пришли; не бойсь, батюшко! – успокоил Кирилл.
– Ну, спаси вас бог! Хорошо б, коли правда.
– Правда.
– Так спалили Рязань, стало быть, нехристи?
– Всю.
– Нас-то, видать, лес спас.
– Видать, лес.
– А не татаровья ль вы?
Тогда заговорил Клим:
– Вишь, татарина на поводу ведем.
– Хорошо б, коли б так.
Но уже просунулись из-под деда русые ребячьи головы, и степенно сошла с крыльца хозяйка, держа ломоть хлеба и берестяной ковш с молоком.
Старик помолчал, пока Кирилл принял и отхлебнул молоко, но дальше терпения не хватило.
– Слушь-ка, не слыхал Емелю Лыкина, боярина, в Рязани не прибрал бог под лезвием басурманским?
– А он те сродни, что ль?
– Не. Боярщину ему платим. А коли погиб, не взыщет.
– А велику ли?
– С двух коробьев. Вдруг Бернаба спросил у Кирилла:
– Сколько платят? Не понимаю.
– А ты слушай. Два короба зерна сеют. По сему и посев исчислен.
Старик встревожился:
– Чего это у вас татарин по-нашему смыслит?
– Смышлен.
Не видя от приезжих обиды, старик позвал их в дом.
– Дак что ж? Не слыхал?
– Об Лыкине-то? А ежели и убили, другой Лыкин сыщется. Да и татары, глядишь, ненароком нагрянут. Поопаслись бы вы!
– Сейчас все в лес уйдем.
– А домы?
– А домы пожжем.
– Это к чему ж? – удивился Клим.
– Правильно задумано, – одобрил Кирилл.
Старик ответил Климу:
– Ежели Лыкин цел, скажем ему; хозяйство татарами пожжено, хлеб взят.
Если ж избы устоят – надо Лыкину платить, надо Ольгу платить: Ольг город поднимать станет, надо сыновей отдать – Рязань войско подновлять будет.
Дом поставить не велико дело, а хлебушек-то надо цельный год растить.
– Может, тое и верно? – задумался Клим.
– Мудр ты еси! – одобрил Кирилл. – Может, придется когда пройтить, от непогоды укроешь. Как тебя звать-то?
– Гридя я. Приходи.
Они еще пили молоко, а из изб уже начали выносить скудный скарб, голых ребят, на коих не было иной одежды, кроме истертых валенок, черные горшки, кусок холстины и все это бегом уносили в лес. А в клети под присмотром Гриди ребята сыпали в коробья хлеб, заботливо застилали каждый короб ветошкой и тоже волокли в кустарник – видно, в лесу на такой случай имелся тайник. Овес увязывали в веретья, и, когда Кирилл пошел к лошадям, лесная деревня уже успела опустеть. Лишь Гридя оставался, следя, как ребята приваливают к стенам копны соломы на поджог. Отдохнув, они ушли. Снова потянулся лес.
Ночью они увидели зарево.
Впереди пылало все небо; птицы, потревоженные огнем, ворочались и перелетали, натыкаясь на ветки.
– А ведь то татары! Перевитск жгут!
"Ой горе мое, Анюта! – думал Кирилл. – Куда она кинулась? Да и кинулась ли?"
С тоской он смотрел на пылающие небеса. Лишь правее, за Окой, глухо и спокойно темнела ночь – там лежали земли Москвы.
Оставался один путь – туда.
Глава 27
ОЛЕГ ЗА ОКОЙ
Олег кинулся из Рязани в Перевитск. Но зарева вспыхивали всюду. Всюду мог повстречаться враг. Несколько раз поворачивали коней, меняли путь.
Скакавший впереди князя отрок вдруг осадил коня, взмахнул рукой и, мертвый, упал под копыта. Черная татарская стрела пробила ему шею.
– Горе тебе, Горислав Кобяков, отгорела слава твоей недолгой жизни! Олег был сильно привязан к племяннику Кобяка.
Князь рванул узду и успел скрыться в лес. Спутники повернули за ним следом. Кобяков конь, звеня пустыми стременами, мчался за ними. Долго чудилось им, что позади хрустят сучья и гнутся ветви, но, видно, погони не было. Открытых дорог, однако, избегали, пробирались лесами, озираясь по сторонам.
Отовсюду зарева гнали их прочь. Деревни и погосты, ставленные на высоких берегах рек и на пригорках, в глубине непролазных лесов, горели; всюду разбрелись стаи Мамаевых всадников, жаждая добычи и пленников. Один из Олеговых спутников – а осталось их семеро – сказал:
– Одна, государь, дорога – из Рязанской земли прочь.
Не татарская черная, а золотая, переная московская стрела ударила в Олегово сердце: неужто только одна ненавистная Дмитриева земля безопасна, а родная земля и своего князя укрыть не может!
Олег удержал коня. Он понял сейчас: если б не опасался Мамай Дмитрия, жег бы Москву, а не Рязань. Словно не Мамай, а Дмитрий Мамаевыми руками наказывал Олега за гордость, за одиночество, за любовь к Рязанской земле.
От ярости лицо Олега перекосилось, рот ощерился от бешенства. Но он сжал губы и отвернулся – в глаза хлынули слезы, и руки забила дрожь. Молча он поехал к Оке.
Знакомым бродом перешли на московский берег. Те же высились леса, те же синицы перелетали по ветвям, обшаривая со свистом сучки и дупла. Перепархивали белки, и стояла хмурая осенняя тишина. Лишь порывы ветра изредка врывались в тишину и перекатывались по вершинам. Но это была Дмитриева земля, которую ненавидел и без которой не мог спастись. Спешить больше было некуда. Одежда изодралась о сучья. Кони дышали тяжело, и ноги их сочились кровью. Да и у самого все лицо было в крови и ссадинах. Он послал двоих воинов вперед по берегу искать деревень, а сам тяжело сполз с седла и лег на чью-то влажную от конского пота попону.
Он смотрел в небо. Высоко, в щели между вершинами елей, по густой осенней синеве мчались в московскую сторону круглые белые облака, словно и облакам стало тесно в Рязанской земле; они мчались, погоняя друг друга.
Так теперь татары гонят к Орде стада, так поволокут в неволю рязанских людей, и у Олега нечего дать Мамаю взамен, нечем выкупить пленных, как, бывало, выкупал и выменивал, выезжая к границам княжества, на просторное Рясское поле. Не у Дмитрия ж занимать!