Когда дым вытек, посадили мальчика высоко на печь. Он не плакал, молчал, слушал, как на непонятном языке разговаривают эти бородатые люди, словно щебечут птицы. Чтоб вслушаться, мальчик лег на грудь, свесив голову. Он не заметил, как после холодных и страшных дней снова его охватило блаженное тепло сна.
Он спал, то всхлипывая, то вскрикивая во сне, и из его мутных, как дым, слов Кирилл понял, что мамка его хоронилась от татар, а татары все ж нашли и навсегда увели за собой его мамку.
Ночью Кирилл доглядывал, чтоб в бреду мальчонка не свалился вниз.
Посиневший его рот беспомощно раскрывался во сне. Не раз неумелая ладонь Кирилла гладила мальчика по лицу.
Утром, еще лежа рядом с проснувшимся найденышем, Кирилл спросил:
– Отец-то твой где?
– Нешь я знаю?
– А ты когда его видел?
– И не видел. И мамка не видела. Он у нас не был.
– А где?
– Он – московский. Москвитяне Тверь жгли, а мамка отца встрела. Он Тверь сжег, а я остался. Мать от разоренья в Рязань пришла.
Клим загрустил:
– Не увели б меня в Орду, такие бы вот внуки у меня были. Будет мне этот пущай заместо внука.
– Ну, нет. Он мне кровный сын: руку-то прохватил до крови!
– Тебе вот и дети сами валятся. А у меня и родина промеж пальцев ушла. Взглянуть не успел, а уж она задымилась.
– Будет тебе и родина, Климе. И детей заведешь. Теперь ты дома.
Годов-то много?
– Двадцати двух полонили да тридцать в Орде рабствовал. Вот и считай.
– Женишься!
– Поглядим.
Утром Кирилл отыскал Овдотью.
– Ну, девушка, как силы? Прибавились?
– Будто покрепче стала.
– Хорошо!
– Где ж хорошо-то? Ты пойми: вот люди видали, сказывают, мужа татары в полон повели. Чем выкуплю? Брата Сеню тоже повели, а он раненой. Как их оттоль достать? А как в яме лежала, лежу и слышу: ребенок шевельнулся.
Легко, как рыбка плеснулась. А у нас их не было. Надо ж ему зародиться в такой беде! Ты, стало быть, не одну меня спас. Всю жизнь об тебе молиться буду. Уж татары ко мне тянулись через обвалины. Да сил недостало: думали, сама задохнусь.
– А и у меня сын. Вчерась нашел. Андреем звать.
– Что ж, иной найденный теплей кровного возрастает. Вьюношек, что ль?
– Младень. Годов осьми. А ты, как город Рязань, отлежалась под бревнами и вот встаешь.
– Твоими руками.
– Полно. Сама сильна. Видел, как на стенах рубилась. Воину впору так.
– Зло взяло. Чего лезут?
– Как это ты столько ден в погребе не евши сидела?
– А там была еда. Чьи-то припасы – репа да морковь.
Однажды Кирилл посоветовался с Климом и отвел генуэзца к Олегу: наскучил он – целые дни озирался вокруг и молчал, с неохотой слушался Кирилла.
Князь вышел из шатра, и Кирилл передал раба князю из полы в полу.
– Сколько ж тебе за него?
– На твою, государь, цену.
– Ну, мне с тобой будет долгий расчет: сказал, чтоб, как ляжет путь, везли б сюда камень. По весне начнем строить. А до весны я те прокормлю.
Да и другому скажи, ключнику, – он теперь волен, коль сам из полона пришел, – пущай придет. Ключником и у меня будет.
Кириллу не хотелось оставаться одному в безлюдной слободе.
– Сперва двери, княже, сруби. Не в чем ключом-то поворачивать.
Олег нахмурился.
– Ступай.
Но хоромы Олегу хоть и не затейно, а скоро и складно поставили.
Вскоре и по всему пожарищу уже светлели избы, дымились землянки, и людской говор опять потек над крутым берегом города Рязани.
Глава 29
ПОКРОВ
Настал Покров. Надо было бы покормить скотину последним пожинальным снопом. Но в далекую Орду ушел рязанский скот, и в пламени погорели снопы.
Журавли улетели задолго до Покрова, и это сулило раннюю и холодную зиму.
Ветер весь день дул с востока, с Орды, – та же примета: жди суровой зимы.
А девушки по всей Руси в этот день молились:
– Батюшко Покров! Покрой землю снежком, а меня молоду – женишком.
Наступили сроки осенних свадеб, и над теплым пеплом Рязани в глухих и темных землянках закипели свадебные каши, загудели венчальные пиры.
Звенели песни, поминая богородицу и Ярилу, и старики за свадебным столом завистливо почесывали бороды, глядя на стыдливое нетерпенье повенчанных, а матери выглядывали за дверь, не лег ли снег: выпадет на Покров снег – добрый знак: молодым он сулит благополучную жизнь.
Кирилл стоял в эту ночь у своих ворот.
Небо над ним чернело зловещей мглой. А по белой земле ветер гнал легкую поземку. Из города долетали голоса, возгласы песен и звонкой девичьей радости.
Кирилл тоскливо вслушивался во тьму. Еще не обсохли землянки, а уж свадьбы поют. А ему – стоять на ветру, слушать далекие пиры да глядеть, как переползают волны снега по буграм окоченелой земли. Так постоял он, отошел от ворот и крикнул:
– Анюта!
И ветер отнес во тьму его тягучий зов. Кирилл прошелся по пустырям. Всюду мело, отовсюду долетали вскрики свадебных песен и причитаний. Никогда так не томил его пустой, неприютный дом.
"Может, в Коломну к Домне сходить? Нет, не то думается".
Невдалеке, меж изгородями, шарахнулась, ляскнув зубами, тень волка.
Кирилл свистнул. Тотчас волк остановился и повыл. Ему откликнулись издалека.
"Подмогу зовет!"
Кирилл вспомнил о доме.
"Как бы вой Андрейшу не напугал".
Не спеша он пошел обратно; ветер бил в лицо сухим, жестким снегом, мешал смотреть. Отворачиваясь от ветра, он видел, как не спеша следом плелся волк.
"Чего пристал?"
Но невдалеке от дома волк взвизгнул и остановился. Кирилл оглянулся на него. Волк стоял, ощетинившись, поводя носом по ветру, и тревожно, негромко скулил.
"Кого чует?"
Кирилл тоже остановился и огляделся. Впереди ничего нельзя было рассмотреть: ветер слепил. Возле своих ворот увидел свежий медвежий след: его еще не успело замести.
Кирилл вынул кинжал и пошел к дому. На ступеньках и на крыльце виднелись по снегу свежие медвежьи следы. Медведь, шатающийся в эту пору, страшен. Кирилл огляделся и вдруг заметил, что дверь в сени приоткрыта и следы уходят туда.
Он прислушался. В глубине сеней было темно и тихо.
Тогда, с кинжалом в руке, Кирилл решительно вошел в сени, запер изнутри за собой дверь и остановился.
"Притаился? Оробел?"
Так же быстро он перешагнул сени и рванул дверь в избу. И Кирилл увидел в тусклом свете свечи Андрейшу, сидящего на скамье, и медведя, разлегшегося у его ног. А у печки, прислонившись к ней спиной, скинув на пол шапку и рукавицы, стоял бледный и лохматый человек, дуя на обмерзшие руки. Он ошалело уставился на кинжал и, взвизгивая, вдавился в стену:
– Не надоть!
– Отколи ты, Тимоша?
– С Коломны. – Тимоша сразу отошел.
– Давно?
– Еще не садился, сразу с пути.
– Как же меня-то сыскал?
– Я давно думал, что ты сюда подашься. А теперича, как на пристани спросил, не видали ль человека с кольцом на пальце да борода курчавая, так сразу к тебе путь показали. Открыто живешь.
– А чего таиться?
– Гляди! На Коломне тебя разыскивали.
– Тут не достанут.
– Правда? – Тимоша сразу перестал дуть на руки и повеселел.
– А кто ж достанет? Тут – не Москва.
– Хорошо бы.
– А ты сбежал, что ль?
– Всю дорогу бежал. Ой, батюшки, страх какой!
– А что?
– Да выследили меня. Еле ушел. Гриша-то еще прежде обо мне знал, да молчал до времени. А то вдруг схватили. Я у одного вырвался, а другой Топтыги забоялся – отскочил. Я в переулок да вниз, Топтыга следом. Сам не пойму, как ушел. Ведь что мне теперь будет? Клеймо поставят. А еще что?
Живым-то оставят? Не знаешь?
– Аль смерти боишься?
– А как жа!
– А сам-то убивал!
– То я, а то меня!
Вдруг Андрейша сказал:
– Все равно, дядя, помрешь.
– Ой, что ты! Не надоть!
Кирилл присмотрелся к Тимоше:
– А ты, видать, и впрямь напуган.
– Да нешто врать стану!
– Жрать будешь?
– А в лесу кто ж нас накормит?
– А ты лесом пер?
– Прямиком. Страшно дорогой-то!
Кирилл достал варева, отрезал хлеба; Тимошу кинуло в озноб, руки дрожали, ложка стучала по чашке, расплескивая щи.
– С бараниной! Сытно живешь.
– Ешь, ешь!
– Ты Топтыгу покорми. Его все в сон клонит, да какой тут сон! А ты не бойсь! Хозяин-то навряд ли вернется.
– Какой?
– Да этой-то избы. Она ведь бежецкая.
– Бежецкая. А чего ж ему не вернуться?
– А кому ж он тут будет капусту растить? Народ-то иссяк. Изба – не хоромы: такую-то везде срубит, а землю и там найдет, где народу поболе.
Можешь, спокойно ею володать.
– Ты вон про что! А пущай приходят, я им избу не изломал.
– Будто тебе все одно!
– Придут, веселей будет.
– Да хозяевами-то они станут.
– Ну и что ж: в другое место пойду, мне это привычно. Чего ты чешешься-то?
– Вши заели!
– А полезай в печь, мойся. Исподнее дам. Вода в печке.
– Вот хорошо-то!
Тимоша скинул белье и выбросил на мороз в сени. Все еще охая от холода и ежась, он, голый, возился в избе, тащил в печь то веник, то шайку, то попросил огарок свечи, зажег его и наконец полез.
– Гляди, на шостке уголья, не измарайся.
– Теперь все одно: отмоюсь.
Он осветил печь изнутри, урчал там и веником гнал из себя озноб, усталь, ужас, временами восклицая:
– Господи, как хорошо-то!
– Ой и хорошо!
– Ой, батюшки, как тут тепло-то!
Наконец, раскрасневшийся, потный, полез назад.
Пришло время сна. Андрейша уже спал на скамье, Топтыгу прогнали спать в сени, Кирилл лег на коник, а Тимоша запросился на печь.
Уже лежа на печи под овчинным тулупом, он заговорил:
– А нехорошо так жить, Кирилл, как ты.
– Чем?
– Бобылем-то? Бобылю надо в семейную избу на постой идти.
– Зачем?
– Домового у вас слыхать?
– Не слышно.
– Домовой не любит, когда так вот, без баб, бобыли живут. В таком доме не жди добра.
– А ты женат?
– А как жа? Стал бы один в избе ночевать! Я домового уважаю. Я кажную пятницу от своей бабы отдельно сплю. Пущай, его дело.
– А баба что говорит?
– Не сознается.
– А ты?
– Бил ее. Бил, каюсь. Не сознается. Не приходит, говорит. А как может не прийти, ежели баба одна лежит?
– А может, у тебя домового нет.
– Что ж, моя изба хуже других, что ль?
– А может, твои домовой в Орду сбежал?
– А он нешь татарин? В Орде небось свои есть.
– Ну ладно, спи.
– А я сразу приметил, зачем ты мальчишку в дом взял.
– Ну?
– Домового отводишь. Только, скажу тебе, из них не всякий на это идет.
– Спи, дурак. А то в сени сгоню.
– Не, с печи ты меня уж не сволокешь!
Временами они прислушивались, как гудит метель; скулили волки.
Тимоша заснул, а Кирилл долго еще думал о себе: "Бобыль, бобыль, бобыль…"
Ему снился маленький, бородатый, шустрый старик, который сидел на печи и стучал о чело лапотками:
– Чего ж твоя баба дров не несет? Мне, поди, холодно.
– Домовым завсегда тепло!
– А ты послухай, как дует!
А и впрямь дуло от окна. Кирилл отодвинулся к стене, и больше ничего не снилось.
Утром Тимоша рассказывал, как он уходил из Коломны; спасло его, что в Коломну много людей из Рязани сбежалось. В многолюдии потерялся.
– А тут найдут. Одним махом накроют!
– Ну так в лес уходи.
– Да, если б дорогу знать!
Кирилл всмотрелся в Тимошу. Видать, не притворяется. Страх совсем сбил человека с толку.
– Я б сказал, да надежен ли?
– Я тя предавал, что ль? Меня Гриша об тебе пытал, а я к тебе побег: уходи, говорю! Так?
– Тогда я дорогу тебе открою. Только не сбейся, смотри. В эту пору собьешься – сгинешь.
И в тот же день Тимоша повел ленивого и сонного Топтыгу по дороге на Перевитск, в шалаш к Лешему.
Так наступила зима.
Глава 30
ВИЗАНТИЯ
Кирилл пошел к Олегу. Февральский снег слепил глаза, налипал на выпушку полушубка. Пахло морозцем, и радостно было дышать.
Он обогнал обоз, медленно поднимавшийся в город. Дымившие от натуги лошади терпеливо шагали по ступенькам, выбитым копытами по горе. Ноги у лошадей стали лохматы, а бока обросли длинной шерстью: зима!
В глубоких санях везли плоские желтоватые камни.
Один из мужиков, запрокинув шапку над красным взмокшим лицом, радостно обернулся к Кириллу:
– Вот, батюшка, везем.
– Камень, что ль?
– Везем, везем! Крепкая Рязань у нас будет.
– Доброе дело.
– Да вот потеплело не ко времени. И нонче-то уж тяжело везти, а так день-другой постоит – не вывезешь.
– Может, бог даст, захолодает.
– Дал бы бог: дело нужное.
На горе, в городе, уже разгружался другой обоз. Укрывшись в глубокий тулуп приказчик кричал:
– Ровняй, кобель! Как кладешь, анафема?
Мужики старались, сбивая до крови руки об острые углы камней.
Завидя Кирилла, приказчик смолк и низко поклонился: знали, что мастер идет, великого князя зодчий.
Олег жил в небольшом бревенчатом тереме. В низкой комнате темнели ордынские ковры по стенам, будто княжеских богатств ни меч, ни пламень истребить не может. Олег сидел с Бернабой, когда впустили Кирилла. Он привык к генуэзцу: требовал рассказов об Орде, о Мамае, о дальних странах, и Бернаба служил князю усердно, а к Кириллу благоволил.
– Время к весне, – сказал Олег. – Пора думать, как камень класть будем.
– По всему ль городу сразу? – спросил Кирилл. – Может, с башен начнем?
Олег промолчал. Потом, будто в раздумье, полюбопытствовал:
– Где б ты думал поставить мне терем? Тут будто шумно – от площади недалеко. Мне б где-нибудь потише место выбрать.
– А на углу, над Трубежом, высокое место. Оттуда и Оку видать.
– Ты мне обскажи, как ставить терем. Чтоб, как уговорились, хорош был.
– Как у патриарха на Босфоре поставим.
– Так гляди: завтра спрошу. Обмысли.
– Сделаю, княже.
Ранние сумерки уже погасили свет в маленьких окнах. Зажгли свечу, у икон теплились лампады. Нежный туманный и теплый свет наполнил горницу.
Когда Кирилл собрался идти, Олег сказал:
– Людям скажи, чтоб камень везли в тое место, где ты покажешь складывать.
– Да ведь там, где кладут, башни станут. Чего ж его с места на место переволакивать?
– Пущай переволокут. Об башнях разговор в другой раз будет.
– Велю, княже. Пущай.
Бернаба прошел с Кириллом в сени.
– Ты не гневись, Кирилле. Все недосуг до тебя зайти. Андрейка растет?
– Да что ему подеется! Балует.
– Снеси ему.
Бернаба дал золотое яблоко, покрытое толстой, как у кабана, кожей.
– Отколь сей плод?
– С Орды князь получил.
– С Орды?
– Он уж с Покрова с Мамаем перекликается. Дружбу завести норовит. Сам в Орду ехать хочет.
– Чего?
– Силу за ней чует. Мамай заколол хана Махмета. Вроде хана стал.
Слыхал?
– Сам?
– Теперь у Орды – сильный хозяин.
– А ты об нем не заскучал?
– Я – Олегов. – Хитришь… Теперь Олег уж не под татар ли стать думает?
– Да если б великим князем остаться, то и под Ордой бы сел.
– Не твои ль в том хлопоты?
– А ты сей разговор забудь.
– Может, ему ордынским обликом терем удумать? Я таких строек не строил.
– Строй, как уговор был. Ему и Византия снится.
– Гляди сам. Чтоб потом не перемышлять.
И уже пошел было, да спохватился:
– Слышь, Бернаба!
– Что ты?
– Чего ж это он терем ставить прежде башен выдумал? Со стен бы начать, город крепить, а с теремом успелось бы.
– А ты ставь, как велят. Ты весь – в его милости. Нечего поперек идти.
– Ой, не твои ль тут хитрости?
– А мне чего хитрить? Олегу служу, об его удобстве забочусь.
Кирилл пошел по темному городу. В окне у великого князя по-прежнему светлым туманом горел огонь. Захолодало, дул студеный ветер, небо вызвездило, сапоги скользили по оледенелым тропкам.
На площади пылал костер.
Вокруг костра сидели, укутавшись в тулупы, мужики, невдалеке под дерюгами и армяками стояли выпряженные лошади.
– Ночевать, что ль, тут удумали?
– А где ж? Прежнего-то города не стало: где и есть двор, под гостями али под монахами занято.
Другой примирительно сказал:
– Да нонече ночь, не сказать, что студена. Студеней того видывали.
Кирилл подошел к огню ближе, чтоб поглядеть приказчика и передать ему Олегов наказ. Один из мужиков обратился к белобородому крестьянину, усердно жевавшему корку беззубым ртом.
– Ты, дедок, сулил сказки сказывать.
– А морозно.
– Ежели длинна будет, мы по снежку попрыгаем, опять слушать подсядем.
– Да не. Длинную в тепле хорошо говорить. А тут другие надобны.
Все смолкли. Старик выплюнул корку на ладонь и всунул ее в карман.
Отодвинул овчину от лица и, оборотясь к огню, сказал:
– Был грецкий царь и богат и славен, да минуло сие. Вовсе захирела великая Византия. И вот сели греки думать, как им дела поправить. Ниоткули дары им не идут, податные народы отпали, стены в Цареграде обветшали, а чинить не на што. Вот, к примеру, у нас стены пожжены, а мы собрались да паче тех новые воздвигать будем. А там не то. И надумали греки, что никто столько денег не даст царю Константину, как Русская земля. Надобно, значит, опять зазывать русских паломников. А русские туда ходить стали неохочи – дорога длинна, через татар ходить боязно, а святыни и диковины у нас и свои завелись. И решили греки – чем заманить? Думали-думали и вспомнили – как кто из Руси ни придет, всяк спрашивает: а где, мол, у вас Вольгов щит прибит над воротами? А щит, может, и поныне б там висел, да ворота те давно изветшали и рассыпались, а новые построить денег нет. Вот и надумали греки хоть тесовые ворота соорудить и на них Вольгов щит прибить. Пускай, мол, русские приходят – дивуются. Хорошо. Поставили ворота…
– Выходит, дедко, на это нашли казны?
– Да не, из достушек слепили кое-как. Надо щит прибивать. А щит тот давно потерялся. Стали по городу русский щит искать. Великой переполох наделали: нету нигде щита. Николи греки русского оружия себе не добывали.
Вот у одной старухи спрашивают: "Нету ли у тебя, Василиса, русского щита муж-то твой родом с Киева?" "А может, и есть, – говорит старуха, поглядите на дворе". И видят: действительно, длинной, округлой, железной лежит в сарае. "То, – говорит старуха, – муж мой с Киева приволок".
Обрадовались греки: хоть одна будет у них теперь память о былой славе Вольгов щит.
– Хороша слава! Вольг-то их сперва раскрошил, а потом, чтоб о позорище помнили да смирно сидели, щит свой прибил…
– Ты молчи. Твой рассказ и я знаю. Прибили они это над воротами славу пустили. Приезжают али приходят из Москвы, от митрополита, люди.