О "новых богомольцах" на заволжской стороне отец Николай знал давно. Монастырские и скитские решили сразу: гостям этим не мешать, помочь им пройти надежными лесными тропами на Керженец и Ветлугу, к скитам старообрядцев. С ними есть постоянные связи через нарочных. Вот-вот собирались уйти из-под Яшмы опасные постояльцы - и вдруг нынче утром новая напасть - прилетели эти бесовские аэропланы! В смутном предчувствии опасности отец Николай потек следом за матушкой на реку взглянуть поближе: нет ли среди прилетевших того…
Отец Николай, размышляя над вскрытым письмом, гладил костяным гребешком свои каштановые волосы. Они сухо потрескивали и взлетали навстречу гребешку. Яшемскому пастырю было над чем поломать многомудрую голову! Глянуть поближе удалось - рядом стоял! Худшие опасения подтвердились. Прилетел именно тот! Именно то лицо запечатлено на фотографии, шесть лет хранящейся в железном ларчике. Какие же у него могли быть прежние встречи с простаком Макаркой? Что за услугу мог раньше оказать ему Макар? Как примет инокиня Анастасия весть, что отец жив и давно ее разыскивает? О нет, нет! Этой встрече необходимо помешать. Иначе катастрофа! Ведь через свою любимую духовную дочь он надеется обрести незримую власть над обителью, надеется превратить захолустный монастырь в настоящую духовную твердыню с прославленной святой! И вдруг - такая угроза! Дочь может узнать, как пастырь "разыскивал" отца-арестанта, а дальше сам комиссар неизбежно проведает и еще кое-что… Ни епархия, ни сам патриарх Тихон не снимут с него позорного пятна. Да и как представить себе Антонину-Анастасию рядом с этим человеком! Невыносимо!
Как действовать дальше?
Прежде всего - удалить из Яшмы Макарку, исключить повторение встреч мальчика с авиаторами. А как быть… с самой инокиней?
Ее отъезд был бы большой потерей для скитов и для самой яшемской обители, но угроза слишком велика, а тридцать верст за рекой - ничтожное расстояние для энергичных авиаторов. Значит, и саму Анастасию-монахиню нужно бы спрятать подальше.
Пожалуй, в тех же керженских лесных скитах старообрядцев, некогда описанных Мельниковым-Печерским, а нынче еще достаточно глухих и труднодоступных, чтобы следы Анастасии там затерялись, покуда не минует угроза, не уйдут авиаторы восвояси из Яшмы не солоно хлебавши. И отправить ее придется, видимо, ни с кем иным, как с "новыми богомольцами", то есть господами офицерами, что намерены пробраться лесами к тем тайным скитам.
Опасно? Слов нет, очень опасно! Захотят ли они взять с собою в дорогу женщину, монахиню? Как-то обойдутся с молодой инокиней в многодневном лесном пути? Не агнцы они, не столпы добродетели, но выбора нет. Да и сила духа ее велика, сумеет внушить к себе уважение… Значит, слать гонца в скит с приказанием инокине и с письмом к начальнику отряда Павлу Зурову… Единственным посланцем, которому можно все это доверить и кто знает тайную переправу через козлихинскую топь, может быть лишь второй священник, помощник отца протоиерея, отец Афанасий. Стар, но телом еще крепок…
Ох уж эти проклятые моторы на реке! Вот как эта власть анафемская для простых пострелят деревенских постаралась. В газетах писано было, будто на главном ихнем празднике, 25 октября, месяца два назад, над Красной площадью в Москве только один аэроплан перед глазами Ленина кружился, а тут - на поди! - два прислать не пожалели ради бесенят деревенских… Чтобы на празднике христовом школьники не в соборе стояли, внимая песнопениям, а на реке торчали около аэропланов. Впрочем, это все мысли попутные…
- Серафима, - кричит отец Николай, приняв решение. - Сбегай сама к Андрейке-мужику, пусть лошадь запрягает. Собери скоренько Макарушку в дорогу…
- Да ведь Стельцов его у нас искать будет?
- Ма-ать! - отец Николай не терпит ни в чем прекословия, тем - более от своих. - Не след тебе мужа перебивать, а тем паче - мужу перечить! Макар поживет до приезда Стельцова не здесь, не у нас, а у Марфы Овчинниковой, в ее трактире… Сейчас и напиши, чтобы воли ему не давала, с посторонними болтать не дозволяла. Если проверка какая грянет - приехал, мол, к родным погостить. Как мальца отправишь - ступай поживее за отцом Афанасием. Пусть нынче же с моим Письмом за Волгу собирается.
2
От Яшмы до бывшего придорожного трактира, известного "Лихого привета", верст двадцать.
По правде сказать, слава у этого трактира была неважная - оттого и название такое народ ему придумал. Гости бывали там всякие, больше по торговой конской части, барышники, перекупщики скота, гуртовщики, прасолы. Зимой, когда битое мясо возили, там, в трактире, помногу прасолов собирались, гуляли, деньги копейками не считали…
…Все эти подробности рассказывал Макарке его возница, Андрейка-мужичок, на нескончаемо долгом пути из Яшмы к трактиру. Мальчик лежал в крестьянских санях-розвальнях, укутанный в крестьянский же тулуп. Сани заунывно скрипели, и таким же скрипучим голоском продолжал свое повествование Андрейка-мужичок. Он все это бормотал больше для себя, чем для Макарки…
…Да, вишь, случалось не раз - поедет обозик купеческий из Юрьевца либо Пучежа, а до Яшмы и не доедет! Хвать-похвать, никто ничего не знает, только в речке Елнати из-подо льда, глядишь, и вытащат купчишку. Понаедут полицейские, один раз даже товарищ прокурора на следствие приезжал, прыткий такой господин в пенсне. По лесу походят, наберут полны карманы земли, листьев прошлогодних, травки сухой, примерзшей. Мужиков соседних, из Деревни Михайловка, опросят, дня три в трактире Марфином постоят, все обнюхают. У трактирщиков завсегда один ответ: бога опасаемся, греха остерегаемся, тише воды живем, подозрения ни на кого иметь не можем, у нас все - тихие. Живем-дрожим, как по оврагам волки завоют. Помним ли постояльца? Как не помнить, человек хороший, за постой все сполна уплатил, царствие ему небесное, убиенному! Ахти, господи, надо же случиться такому! Уезжает полиция ни с чем, а на другой год - опять грабеж, и опять мертвое тело в Елнати либо в Журихинском ручье…
Но были у хозяев "Лихого привета" свои всегдашние гости, кто ничего и никого не страшился… Больше всех уважали хозяева родственника своего Ивана Овчинникова. Говорят, с цыганами знался и насчет "темных" не брезговал, которые незаконно из армии выбракованы или конокрадами сведены. А перегонял тех коней Иванов брат Сашка, удалец известный. Да только не лежала у него душа к барышничеству, куда брат его клонил… Ему брат Иван не раз толковал: видишь ты, мол, Сашка, жизнь ученых людей? Попа, учительницы, крючкотворов разных? Уж они ли не всю-то науку до тонкости превзошли? А беднее нас живут, малограмотных! Так на кой ляд тебе вся эта наука сдалась, если даже сытости не обещает? Зверем на него Сашка работал, на Ивана-то… А тут - война. Начался призыв. С постоялого двора двоих мужиков забрали - Марфиного мужа Степана и свойственника их, Артамона-работника. Остался там один мужчина, почти столетний дед Павел. Хозяйничала на подворье одна Марфа-трактирщица с помощницей своей Тоней. Дела в трактире пошли, конечно, потише, но и баловство на дороге прекратилось - верно, не стало в лихом деле корысти, как одни беженцы да погорельцы издалека пошли. Ну и Сашка по-прежнему трактира не объезжал с конями своими. Призыву он по молодости годов еще не подлежал… Вот Марфа-то, соскучась, парня и приворожила. Да ненадолго!
Как-то попросила она Сашку взять до Юрьевца Тоньку-девчонку, оттуда назад привезти с товаром для трактира. Тоне шестнадцать минуло, невеста почти. Прокатил ее Сашка на троечке, да так прокатил, что у той глазенки и засверкали, что звездочки. Налюбовался Сашка дорогой на Тонечку, на бровки, на губки, на улыбку приветную, девичью - и сам не свой сделался! Словно вдруг от слепоты прозрел. Поехал дальше своей дорогой, на полюбовницу бывшую даже и не глянувши. Разом Марфа ошибку свою поняла, да поздно! И не стало для нее ненавистнее человека, чем эта тихая девчушка, Тоня-сиротка… Мигом ее в монастырь послушницей, и сплавила… Так-то… Тем временем с войны и мужики воротились, муж Марфин Степан и Артамошка-работник. Советская власть трактир закрыть велела, но… при дороге живя, нешто запретишь знакомому человеку или родственнику в доме заночевать? Ужином кого угостить? Только поаккуратнее стали, да ведь разве власть за всеми трактирщиками углядит?..
…Лошадка у Андрейки-мужичка была плохонькая. На ходу она сильно раскачивалась и как-то странно разбрасывала ноги во все стороны. Делая эти лишние движения, она потела, но двигались сани медленно, на ухабах ползли куда-то с треском, то подбрасывая Макара и возницу чуть не на воздух, то ухая в провал. Под рассказы старика и скрип саней Макарка задремал, ощущая, что полозья визжат все заунывнее и тише. Наконец скрип саней и Андрейкиного голоска прекратился вовсе. Мальчик проснулся, ощутил на лице редкие снежинки… Впереди было снежное поле, темнел лес.
- Ты слышь, паренек, - тормошил его Андрейка. - Уснул ты, что ли? Не поеду я дале. Потому как к этому "Привету" в одиночку… не того мне… Пешком дойдешь! Верст пять либо семь. Тулуп, вестимо, назад свезу, в нем не дойдешь. Ну бог тебе в помощь, будь здоров!
Лошадка, нелепо разбрасывая ноги в стороны, полезла в сугроб, поворачивая вспять. Совершив маневр поворота, возница и лошадь исчезли. Макар двинулся к лесу. Малоезженую дорогу занесло поземкой, идти было трудно, ветерок мешал глядеть вперед, шапка наползала на глаза.
Слева, из-за деревьев, снова приоткрылся белый простор Волги. Сзади поднимался месяц, и на лесной дороге мальчик видел теперь только собственную тень. Он предпочел бы… собеседника поразговорчивее, пожалел даже о скрипучем дисканте робкого Андрейки-мужика.
Между дорогой и волжским откосом потянулась мелкая поросль голых кустов и молодых сосенок-елочек. Всматриваясь сквозь эту поросль в заволжскую даль, Макарка заметил на том берегу реки зеленовато-желтые огоньки…
Увидел он их сначала недалеко от противоположного берега, на опушке темных зарослей, и подумал, что это деревушка. Лишь несколько минут спустя, когда огоньки мелькнули на снежной целине реки, Макар сообразил, что они движутся. Еще через несколько мгновений до него явственно долетел протяжный унылый вой.
Путь мальчика в лесу лежал навстречу этим огонькам и звукам! И хотя прошагал он уже не меньше пяти верст и придорожный Марфин трактир не мог быть очень уж далек, каждый следующий шаг доставался ему с трудом. Мальчик вздрагивал, когда с дерева падал снежный ком или скрипел ствол сосны. По-зимнему темное небо вызвездилось, и первая луна девятнадцатого года, по новому календарю, высоко стала над лесным краем.
Брали сомнения: та ли дорога? Есть ли впереди таинственный и не слишком надежный трактир? Удастся ли избежать встречи с серыми тенями на дороге?
И вдруг слева от дороги в белом сиянии месяца Макар увидел плетень. Он долго тянулся вдоль дороги, а затем перешел в подобие тына или частокола. Макару вспомнились школьные картинки о городьбе древних славян.
Мальчик дошел, наконец, до ворот старинного покроя с навесом и толстой доской-подворотней. Сбоку имелась калитка, крепко-накрепко запертая изнутри. Вокруг была полная тишина. Даже лесные шорохи стихли.
Сквозь щелочку в воротах Макар увидел во дворе строение с закрытыми ставнями - жилую избу: проблеск света между створками ставней! Справа темнела конюшня.
На робкий стук Макара кто-то вышел в сени, стал унимать залаявшего цепного пса. Скрипя валенками по снегу, человек подошел к воротам, окликнул путника. Макар же вдруг испугался, что его могут не пустить, и тогда снова придется брести одному по темному лесу и ждать волков на дороге. Макар поперхнулся, кашлянул и… умолк!
Человек во дворе спросил:
- Сколько вас?
В ответ (чуть не плача):
- Один.
- Откуда ты взялся?
- Из Яшмы.
- Ищешь кого?
- Ма-ма-рфу Овчин-чиннико-ву!
Засовы громыхнули, Макара впустили во двор.
- В избу проходи.
Ступени широкого крыльца были вымыты, и снег под крыльцом разметен. На ступенях лежал домотканый половик. Просторные сени освещала лампада перед ликом Николая-угодника, заступника странников и путников. Из горницы пахнуло духом зажиточного крестьянского жилья: мясными щами, кожаной обувью, кислым молоком, дегтем, гарным маслом и сосновым деревом - от дров, лучины и стружек, брошенных у печи для растопки.
Макар будто окунулся в теплую волну этих ароматов жизни, довольства и тепла. Но шапка сползла ему чуть не на нос, а чья-то рука слегка подтолкнула входящего, чтобы закрыть за ним дверь. Макар торопливо сдернул шапку и увидел богато накрытый стол, керосиновую лампу под потолком, киот с иконами в "красном углу", широкие скобленые лавки у стола и печи. Сутуловатый мужчина в полушубке, накинутом на плечи, - это он открывал калитку - показал на хозяйку.
- Ну вот она, Марфа Никитична Овчинникова, самолично!
Пока Марфа читала письмо яшемской попадьи Серафимы, Макар украдкой разглядывал обитателей придорожного трактира с недоброй славой. Женщина была на первый взгляд неприметна, не худа и не дородна, не стара и не молода; лицо - из тех, что запоминаются не сразу, а потом не скоро забываются. Двигалась она неслышно, легко и точно, как соболь или куница. Угрюмый бородатый мужчина - верно хозяин, Степан? А сутулый - работник Артамон?
- Иконам-то поклониться - голова отвалится, а? - Сердитый старческий голос шел сверху. Макар совсем растерялся. В школе он, правда, отвык класть поклоны, и дома мать не принуждала. Он оглянулся…
Свесив ноги с печи, сидел под притолокой древний Дед. Облысевший лоб его и голое темя окружали коленки всклокоченных тоненьких волосиков такой белизны, как пух у зимнего зайца. Смуглая сморщенная кожа ссохлась и будто истерлась на сгибах. Нательный крест высунулся из-под черной рубахи, выцветшие голубые глаза глядели строго. Сутулый помог деду слезть с печи. Макар положил поклон иконам, старик ободряюще потрепал мальчика по плечу.
- От яшемской попадьи, - сказала Марфа, складывая письмо. - У нас останется покуда. Раздевайся, что ли!
Работник Артамон скинул полушубок и подставил Макару ногу для упора, по-солдатски; помог стащить отсыревшие валенки, закинул на печь, а мальчику бросил хозяйские, сухие. Женщина налила Макару топленого молока из крынки и прикрыла кружку пирогом. В соседней комнате Макар через дверь увидел несколько застланных коек, а еще дальше, в третьей комнате, - угол ткацкого стана со множеством нитей и натянутым на раму куском готового половика.
- Отдыхай, ложись пока что!
Хозяйка указала Макару на лавку у печи, куда Артамон сбросил свой полушубок… Макар улегся на этом полушубке и стал прислушиваться к тому, что происходило в доме. Порядки здесь были давние, каждый знал свое дело, лишние слова не требуются, все идет само собой. Но хозяева, видимо, кого-то ждали? Ради кого так празднично накрыт стол, приготовлена хорошая еда?
Незаметно мальчик задремал и, как ему показалось, сразу же был разбужен громким возгласом Артамона:
- Ну дождались вроде! Будто сам едет!
3
Макар вскочил и опоясался. Хозяева без суеты одевались. Мужчины в полушубки, Марфа перекинула с плеч на голову белую оренбургскую шаль и подхватила на руки блюдо с хлебом-солью. Женщина вся будто осветилась изнутри, помолодела, взволновалась. Даже древнему деду помогли надеть враспашку суконный зипун, такой же, в каком нарисован был Иван Сусанин в Макаркиной хрестоматии.
Хозяин вынес фонарь, затеплив в нем свечку, Артамон уже возился у ворот, отмыкая засовы. Месяц над лесом играл в прятки: с разлету кидался в снежные облака и снова выныривал из них, чтобы посветить едущим… Сквозь шорох и шелест ветра в ветвях слабо слышался конский топот. Казалось, по санной тропе идет на рысях конный взвод.
Ворота широко распахнуты навстречу. На крыльце - Марфа с блюдом. В освещенном прямоугольнике дверного проема - дед Павел. Разводит руками и кланяется, как в старину боярам. Еще минута - и на дороге показались кони. Да какие!
Они шли попарно, но… всадников на них не было. За первой парой показалась вторая, третья… И лишь когда первая прошла ворота, Макар понял, что это не верховые лошади, а упряжка, и что весь десяток коней, на диво ладных и статных, легко несет одни крошечные санки, крытые ковром, и что в этих санках полулежит один-единственный человек!
Макар увидел барашковую шапку, темно-зеленый казакин, опоясанный красным шарфом, из-за которого торчал наган без кобуры. И пока седок, по обычаю, троекратно целовал в обе щеки хозяйку и пил вино из чарочки, поданной на одном подносе с хлебом-солью, Макар узнал наконец: на подворье прибыл не кто иной, как Сашка Овчинников.
Он поздоровался с Артамоном, поклонился хозяину и обнялся с дедом. Мужчины стали распрягать коней и пара за парой вводить их в конюшню. Дед Павел давал советы, чем прикрыть да как почистить, и даже с крыльца сошел, чтобы огладить последнюю пару и очистить им ноздри от льдышек-сосулек. Пока двери конюшни не закрылись, Александр не уходил со двора. Мимоходом спросил работника:
- Ну как, Артамоша, хороши?
На что Артамон со вздохом восхищения ответил:
- Чудо как хороши, Александр Васильевич, чистая невидаль в нынешнее время. И кому нынче ездить на таких, окромя тебя, ума не приложу!
- Как охолонут, водички им подогретой нальешь… Овес-то есть? А то у меня в санках возьми, полушубком моим мешок непочатый ячменя прикрыт.
- Что ты, Саша, как для твоих у нас овсу не найтись? Ступай в избу, заждались мы тебя!
Сашка помог деду Павлу взойти на крыльцо и, рука на дедовом плече, переступил порог горницы.
- Орел! Истинное слово говорю: последний в нашем роду орел ты, Сашаня, - бормотал восхищенный дед, пока Сашка раздевался. Свой наган он переложил в карман. Оглядел стол с видимым удовольствием и заметил Макара.
- А, дружок мой, спаситель! Из воды меня, грешного, вызволил, под огнем на лодке греб, полуживого навестить не забыл… Здорово, брат Макарушка! Подрос ты, братец! Надолго ли сюда, в лесной приют? Аль проездом?
За ужином Сашка ел плотно, но на бутылку не налегал. Макару показалось, будто он все время держится чуть-чуть настороже. Налил рюмочку настойки и Макару. От этой первой в жизни рюмочки Макару стало повеселее и даже немного щекотно во всем теле, захотелось участвовать в общем разговоре.
- Вы по дороге волков из нагана не стреляли?
Сашка живо к нему обернулся.
- Не поверишь, а разочка два стрельнуть пришлось. Для острастки. Вовсе обнаглели, прямо стаями ходят. И здесь есть поблизости… Так выходит дело, ты только нынче из Яшмы?.. Как это тебя на опасной дороге одного бросили? Ну и Андрейка-мужичок! Поговорю я с ним как-нибудь по душам… Ну а что новенького в Яшме?
И Макар начал рассказывать об аэропланах на расчищенном ледовом поле, о "красном рождестве" на реке. Рассказчику льстило, с каким интересом слушает его Сашка Овчинников. Но, когда мальчик похвастал, что давно знает самого главного летчика, с которым он, Макар, чуть было не совершил полет над селом, Сашка неожиданно утратил к рассказу всякий интерес… Он встал, зевая, потянулся с хрустом в костях и обратился к хозяину дома:
- Слышь, Степан, коли не прогонишь, хочу у тебя остановку сделать на день-другой, перед сдачей монастырю коням надо роздых дать, а сам я давненько по волкам собираюсь. Ружье у меня с собой в санях лежит. Приманку-то найдешь? И картечи, заряда на три-четыре?
- Картечи вдосталь, и обертка для приманки давно под телят кинута. И поросенок есть голосистый. Хоть сейчас можешь ехать.