Король Шломо не слушал. Нет, он не дремал. Он думал о том, что сегодня к числу его жён добавятся новые. Иногда он поднимался на гору Покоя и беседовал с этими женщинами, расспрашивал их, откуда они пришли, и при этом вспоминал поездку в порт Эцион-Гевер, запахи нагретых на солнце корабельных досок, пропитанных оранжевым кипарисовым маслом, перекличку кудрявых темнокожих матросов, перегнувшихся через борт судна, видел клети с пантерами, чьи глаза горели зелёным пламенем. Жёны говорили со Шломо о своих богах, называли их имена, которые он даже не пытался запомнить, рассказывали шёпотом их секреты. Боги были разные и служили им по-разному, но Шломо понял, что любая жертва приносится для того, чтобы задобрить бога, приглушить страх человека перед неизбежностью смерти, выпросить если не вечную молодость, то хотя бы жизнь без болезней и огорчений. Своих богов женщины держали в скорлупе кокосовых орехов или в ларцах из сандалового дерева, доставали их и показывали Шломо. "Какие у вас праздники, чему учат детей?", – расспрашивал он, и жёны охотно отвечали. Все они привезли с собой в Ерушалаим драгоценные безделушки: ароматные деревянные бусины, нанизанные особым образом и освящённые в капище, пальмовые листья со строчками древних заклинаний, которые жёны даже не умели прочитать, глиняные фигурки черепах, кошек и пузатых богинь, стеклянные флакончики с бальзамами и чудотворными зельями. Когда они рассказывали о своих странах – о пустынях и скалах, о лесах и садах, о домах-дворцах и домах-пещерах, о райских островах, по берегам которых раскачиваются пальмы и где живут кроткие смуглые люди, а божки в их руках пропитаны влагой тропических ливней и струями широких полноводных рек, – в комнату проникали запахи воды, благоухало корицей и сандаловым деревом. Женщин в Ерушалаим сопровождали служанки, лекари и писцы с бритыми головами и широкими белыми бородами.
Жёны Шломо учили его языкам и наречиям своих народов, рассказывали, как их жрецы толкуют расположение звёзд на небе и фазы луны, как предсказывают перемену погоды. Они пели и молились при нём и спрашивали, как это делают иврим. Он объяснял и показывал.
Все жёны были знатного происхождения и почти все, на вкус Шломо, совсем непривлекательными, он никогда не смог бы полюбить их, а к иным даже прикоснуться. Шломо был одинаково добр с ними со всеми, и они всегда радовались его приходу.
Он так задумался о своих жёнах, что даже вздрогнул, когда услышал голос Храма:
– Земля огромна, Шломо. Твои жёны рассказывают тебе, как много на земле богов. Всем им строят и будут строить святилища. Но Бог один, и никогда не будет другого дома Божьего, кроме того, что ты построил в Ерушалаиме.
– Тогда зачем нужны остальные боги и кумиры? – спросил Шломо.
– Все ответы на "зачем?" знает только Он. Зачем дереву так много листьев, зачем они зелёные, зачем солнце. Когда-нибудь мудрецы объяснят многие "почему?", но никогда не найдут ответа ни на одно "зачем?" Мы уже говорили с тобой об этом. Ты признался мне, что больше всего боишься услышать от ребёнка: "Папа, а зачем нужно жить?" – потому что сам не знаешь ответа.
– И ты тогда сказал мне, что на "зачем?" может ответить только Бог. Я помню.
Однажды первосвященник Азария пришёл в Дом леса ливанского очень взволнованный и сказал, что хочет поговорить с королём один на один. Шломо удивился: Азария всегда славился хладнокровием – но велел оставить их вдвоём.
– Во всём Ерушалаиме – ив Храме, и на базарах, да и по всей Эрец-Исраэль – говорят, что жёны склонили твоё сердце к чужим богам, – сбиваясь, заговорил первосвященник, как только закрылась дверь за последним слугой.
Король Шломо постарался сдержаться.
– Я ведь уже велел тебе не тревожиться из-за моих жён. Каждая из них оставила свой дом и родных, чтобы стать женой иудейского короля. И я разрешил, чтобы при моих жёнах были их повара, готовящие еду, к которой эти женщины привыкли, и чтобы построили капища богов, которым они поклонялись у себя на родине.
– Но в народе говорят, что жёны соблазнят тебя молиться в их капищах, – сказал первосвященник.
– Меня?! Соблазнят?! – Шломо рассмеялся. Но тут же лицо его сделалось серьёзным, он подошёл к Азарии, заглянул ему в глаза и спросил: – Уж не боится ли наш первосвященник, что иври может оставить своего всемогущего Бога ради языческих идолов?
Азария отрицательно покачал головой.
– Тогда чем тебе мешают капища моих жён?
Первосвященник молчал, обдумывая ответ.
– Король, – начал он. – Да продлится правление твоё на долгие годы! Ты – самый мудрый из людей, и ты не отступал от веры в нашего Бога. Но…
– Но что?
– Но есть ещё и народ иврим. Он боится, что из-за тебя Господь накажет всех, потому что святилища язычников стоят на обетованной Им земле. А наш Бог наказывает сурово!
Он замолчал.
– Можешь идти! – сказал король Шломо.
Слова первосвященника Азарии о наказании Господнем очень скоро начали сбываться. Каждый день в Ерушалаим стали приходить сообщения о том, что на сторону скрывающегося в Египте Яровама бен-Навата переходят старейшины племён иврим. На севере в этом году началась засуха, и народ там всё более открыто сочувствовал бунтовщикам. Вскоре советник Ахишар прочитал Шломо донесение о том, что Яровам бен-Нават выступил против короля Шломо во главе отряда из трёхсот колесниц.
Шломо слушал, глядя, как за стеной Дома леса ливанского кипит жизнь главного города всех ивримских племён, и думал, что он постарел, что раньше заговорщик Яровам бен-Нават не посмел бы вернуться в Эрец-Исраэль, а если бы посмел, его убили бы ещё на границе.
– Хочу тебя спросить о важном деле, король, – сказал советник Ахишар, наклонившись к уху короля Шломо.
– Спрашивай.
– Не пора ли готовить к помазанью Рехавама, сына твоего?
– Я не раз думал об этом. И решил, что Рехавама нужно помазать на престол уже после моей смерти.
– Могу я спросить, почему господин мой король так решил?
– Я тебе отвечу. Ты знаешь, что пророк Шмуэль тайно помазал Давида, когда королём был ещё Шаул, и в Эрец-Исраэль стало два помазанника одновременно. И сколько вытерпел народ от вражды между домом Шаула и домом Давида, ты тоже знаешь. Поэтому отец не хотел передавать власть наследнику при своей жизни. Если бы Адонияу, нетерпеливый брат мой, ещё немного подождал, я не получил бы престол при жизни Давида.
И, глядя в пол, король Шломо добавил:
– А может, не получил бы никогда.
На засухе несчастья в Эрец-Исраэль не кончились. Вконец разладились отношения с Цором. Это случилось в разгар переговоров, на которых Шломо в благодарность за помощь при строительстве Храма отдал царю Цора двадцать городов в Галилее. Когда Хираму I вздумалось осмотреть эти города, они его разочаровали. "Кавул!" – сказал Хирам, что означало на бетисском диалекте цорского языка: "Так себе, ничего особенного". И хотя советник Ахишар от имени короля Шломо на тех переговорах даже признал за Цором прибрежные города в долине Акко, Хирам I всё равно ворчал. Никто тогда ещё не знал, что дело вовсе не в городах. К царю подбиралась смерть, и болезнь разъедала его тело.
Прекратились и совместные с цорянами плаванья в Офир, доставлявшие золото в казну Ерушалаима. А король Шломо теперь нуждался в пополнении казны, чтобы содержать новые военные гарнизоны в построенных на севере крепостях: в Нижнем Бет-Хороне, Баалате и Тадморе. В поисках средств король Шломо принял советы Ахишара и Завуда повысить налоги на привозимое в Ерушалаим оливковое масло и увеличить дань с завоёванных Давидом стран, что оказалось весьма несвоевременным, так как годы выпали засушливые.
Как-то в Дом леса ливанского пришёл Бная бен-Иояда.
– Я допросил бунтовщиков из северных племён, – сказал командующий. – Как ты думаешь, кто дал им оружие и посоветовал отделиться от Ерушалаима? Наш друг Хирам I, царь Цора!
– Что поделать, – вздохнул король Шломо.
Командующий побагровел.
– Страна разваливается! Что ты оставишь Рехаваму?! – вырвалось у него.
– Храм, Бная. Дом, где человек будет разговаривать с Богом.
– И скажет Богу, что король Шломо разорил страну, унаследованную им от Давида.
Командующий поклонился и, не оглядываясь, вышел.
"Состарился наш король. Наверное, он исполнил всё, для чего был предназначен, и ему уже нечего делать среди людей", – думал Бная бен-Иояда.
Король Шломо перестал слушать писца. Ароматические веточки в жаровне, стоявшей неподалёку, издавали приятные запахи, да и одежда Шломо была пропитана благовониями. Одежда… И вдруг он вспомнил о рубахе, которая была на нищем Шимоне, сидевшем в Овечьих воротах под пронизывающим ветром. Какая там рубаха – тряпьё!
"Завтра, – сказал себе Шломо, – я откроюсь нищему, позову его к себе в дом, мы усядемся возле очага с чашками подогретого вина и будем долго беседовать".
Глава 35
– Ты опять позвал меня, Коэлет, – сказал Храм. – Какую мудрость ты собрал?
– Что пользы человеку от всех трудов его? – начал король Шломо. -
Род уходит, и род приходит, а Земля остаётся навеки.
Восходит солнце, и заходит солнце,
и на место своё стремится,
чтобы снова взойти <…>
– Всё так, – подтвердил Храм. – Но Бог предназначил тебя для другого.
– Для чего? – спросил Шломо.
– Думай, – велел Храм. – А сейчас читай дальше. Что ещё ты заметил, Шломо?
– Кружится, кружится на бегу своём ветер,
и на круги свои возвращается.
Бегут все реки к морю, но море не переполняется <…>
Всё – одна маета <…>
Никому не хватает слов,
не присытятся очи тем, что видят,
слухом не переполнятся уши.
Что было, то и будет,
и что творилось, то и будет твориться,
и нет ничего нового под солнцем <…>
Нет памяти о прежних поколениях и о тех, что будут, не останется памяти <…>
– Суета сует, – согласился Храм. – Всё – суета.
Король Шломо продолжал:
– Видел я все дела, что делаются под солнцем,
всё это – тщета и ловля ветра!
Кривое нельзя распрямить,
и чего нет – нельзя исчислить.
Сам себе я сказал так:
"<…> Много видело сердце моё мудрости и знания.
Так предам же я сердце тому,
чтобы мудрость познать,
но познать и безумье, и глупость".
– И что же ты понял? – спросил Храм.
<…> Что и это – пустое томленье,
ибо от многой мудрости много печали,
и умножающий знанье умножает скорбь.
– Суета сует, – повторил Храм. – Всё – суета. Но ты поделись своей мудростью с людьми.
Под утро шкура сползла, и король Шломо проснулся оттого, что замёрзло плечо. Заныла поясница, Шломо скривился от боли, но всё же поднялся. Благодаря Господа за ещё один подаренный ему день, он дотащился до миквы, вошёл в неё и окунулся.
Теперь король, как шептались старики, во многом стал похож на своего отца короля Давида последних дней его правления. Шломо резко ослаб, и в Храм его всё чаще приводили, держа под руки. Он уже не судил народ, почти не интересовался тем, как правители областей ведут хозяйство, и вообще тем, что происходит вне Ерушалаима. Люди стали обращаться со своими делами к Рехаваму или к советникам короля – Ахишару и Завуду. Даже в Школе Мудрости, которую Шломо сам основал, ему сделалось скучно, он уже не приглашал к себе ни мудрецов, ни гостей из далёких стран. Уже и память стала подводить его. Поняв это, он всё реже стал появляться на людях, а большую часть времени дремал в деревянном кресле, стоявшем в ореховом саду, посаженном ещё при короле Давиде. В холодные вечера король Шломо перебирался в Дом леса ливанского, кресло переносили в его комнату, и туда же слуги ставили большую жаровню с углями.
Он начал диктовать мальчику-писцу свиток, названный им "Коэлет". Каждое утро после молитвы и завтрака он с нетерпением ждал, когда его оставят в покое и придёт писец.
– Что я диктовал тебе вчера? – спрашивал он. – Прочти.
– "Нет человека, властного над ветром, чтобы удержать ветер. И нет власти над днём смерти…"
– Не отсюда, – прерывал писца король Шломо. – Ты читай то, что записал в самом конце.
– "Всему свой час, и время…" Это?
– Да.
– "Всему свой час, и время всякому делу под небесами:
время родиться и время умирать,
время насаждать и время вырывать насаждения,
время убивать и время исцелять,
время разрушать и время строить,
время плакать и время смеяться,
время рыданью и время пляски,
время разбрасывать камни и время складывать камни,
время обнимать и время избегать объятий,
время отыскивать и время дать потеряться,
время хранить и время тратить,
время рвать и время сшивать,
время молчать и время говорить,
время любить и время ненавидеть,
время войне и время миру <…>"
Прикрыв глаза, король Шломо слушал писца. Иногда кивал.
– "Всё Он создал прекрасным и всё в свой срок,
даже вечность вложил им в сердца,
но так, чтобы дела, творимые Богом,
от начала и до конца не мог постичь человек.
Я узнал, что нет большего блага для человека,
чем есть и пить и делать доброе в жизни.
А видеть, что еда и питьё, они от труда твоего -
это дар Божий.
Я узнал: всё, что творит Господь, – навеки.
Нельзя ничего прибавить и нельзя ничего отнять.
И сделал так Бог, чтобы его боялись".
– На сегодня хватит, – сказал король Шломо. – Прочти мне последнюю строчку, которую ты записал.
– "И сделал так Бог, чтобы его боялись".
– Вот отсюда завтра и начнём, – сказал король Шломо.
…Был холодный и ветренный вечер. Мне внезапно захотелось навестить Шимона. Я собрался с силами, прикрыл лицо платком и пошёл к Овечьим воротам. Его не оказалось на обычном месте. Пока я стоял в растерянности, появлялись озабоченные люди, смотрели на камень, где всегда сидел Шимон, и исчезали. Я начал тревожиться. Вдруг знакомый нищий по прозвищу Худой ткнул меня палкой в спину и сказал: "Господин, если ты ждёшь Шимона, то напрасно: он умер". Я опешил. "Как так?! Когда это случилось?" – "Сегодня утром. Его уже отнесли за стену. Давай поспешим, мы ещё успеем на похороны", – ответил Худой. Я хотел было пойти за ним, но остановился, вспомнив, что королю нельзя появляться на кладбище. Худой ни о чём не спросил, пошёл один. Я решил, что, когда вернусь домой, отправлю слуг очистить место для Шимона в погребальной пещере и найму плакальщиц. Около Овечьих ворот меня дожидался нищий по прозвищу Молодой, с которым мы пировали недавно в компании с Шимоном и Худым. Молодой приблизился, наклонился ко мне и прошептал: "Шимон не своей смертью умер. Его убили". Я оторопел. "За что? Кто мог это сделать?" – "Какой-то ученик пророка Ахии", – шёпотом сказал Молодой и быстро исчез в городе…
Шломо очнулся, услышав голос Храма:
– Ты был в своей Школе Мудрости. Помнишь, вы рассуждали там о месте человека в этом прекрасном мире?
– Помню. И, может быть, если бы я знал, что в этот момент убивают калеку Шимона, я усомнился бы в том, что мир, созданный Господом, прекрасен.
– От человека скрыто абсолютное благо, заключённое в Творении, – сказал Храм. – Вы видите только часть Его замысла.
– Тогда смертным бесполезно и задаваться вопросом о причинах зла.
– Пожалуй, это так, – согласился Храм.
Глава 36
Осенним вечером в дом королевского сына Рехавама в Офеле пришли трое его друзей отметить возвращение одного из них, Молида, из страны Моав, откуда его караван привёз в Ерушалаим бычьи кожи и овечью шерсть.
Через час после прихода друзей Рехавам поднялся и обошёл дом, проверив, все ли слуги ушли к себе за ручей Кидрон. Когда он вернулся, у его друзей были совсем другие лица, как будто не они только что пили вино и распевали субботние песни.
– Я начну? – спросил Молид, крепкий сорокалетний мужчина, сын самого богатого ерушалаимского торговца скотом.
Рехавам кивнул.
– Мы пришли на базар в их главном городе Кир-Моаве через три дня после того, как сын царя Моава зарезал отца и занял его трон.
– Как зарезал?! – удивился Атай. – Мы здесь об этом ещё не знаем.
– Вы здесь о многом не знаете, – сказал Молид. – Скоро новый царь Моава откажется пригонять скот в дань Ерушалаиму, тогда сразу всё и узнаете. Народ зашумит, будет ругаться и угрожать Моаву. Старичок Бная бен-Иояда соберёт войско, через город с грохотом проедут боевые колесницы, армия, может быть, дойдёт до Иордана, но по пути наш командующий остынет, сообразит, что иврим не захотят умирать ради моавитской шерсти, и вернётся со своими солдатами в Ерушалаим. Кто сегодня в Эрец-Исраэль боится Бнаю бен-Иояду!
Это была неправда. Собравшиеся в доме Рехавама потому и говорили так тихо, что само имя Бнаи бен-Иояды вызывало в памяти у людей не багровое лицо с седым венчиком редких волос, а необъятную спину командующего и кулаки, которые и на старости лет могли сокрушить любого воина на Плодородной Радуге.
– Ладно. Раз мы здесь ничего не знаем, расскажи нам, как всё произошло в стране Моав, – попросил Рехавам.
– Просто. Царские сыновья давно шептались, что старшим из них уже за двадцать – слышите – не за сорок, а за двадцать! – а отец всё ещё не подпускает их к власти. И однажды, когда тот возвращался с охоты, ему устроили засаду. Как только царский отряд поравнялся с одной из пещер, оттуда выскочили воины в платках на лицах и, перебив охрану, зарезали царя вместе с его жёнами и слугами. Когда рассвело, в Кир-Моав пришла весть, что ночью на царя напали кочевники. На указанное пастухами место прискакал на верблюдах отряд царской гвардии, но нашёл возле пещеры такое месиво из мяса и костей, что нельзя было узнать, где царь, а где раб. С трудом отобрали что-то для погребения.