Народ оплакал властителя и вернулся к своим делам. Гвардия и придворные, конечно, поняли, кто устроил засаду. Через несколько дней во дворце короновали старшего царского сына. Ему двадцать пять лет, и теперь он полновластный хозяин страны, потому что царь у них – как у нас Бог.
В комнате стало тихо. Рехавам вышел и вскоре вернулся с двумя светильниками. Он поставил их на пол и сел на шкуру в середине комнаты.
Эцбон – мрачный мужчина, один из тех, кто двадцать лет назад участвовал в убийстве вавилонских купцов и потом чудом избежал побития камнями, – проворчал:
– Птиц и рыб он понимает, а что делают люди вокруг него – нет.
Остальные догадались, о ком говорит Эцбон, но он всё-таки посмотрел на Рехавама и медленно выговорил:
– После всех бунтов и мятежей оставит тебе отец только Ерушалаим. А то и один свой Храм.
Рехавам промолчал, зато его гости заговорили, перебивая друг друга.
– Коэны и левиты на севере его ненавидят, потому что в их храмы никто теперь не ведёт овец.
– Ахия из Шило помазал Яровама бен-Навата, тот стал королём над десятью северными племенами и уже призывает их к походу на Ерушалаим.
– Шломо ничего не соображает от старости. Он целыми днями диктует писцам свои притчи.
– Когда наш Рехавам получит корону, он тоже уже ничего не будет соображать! – захихикал Молид.
Рехавам поднял руку и в наступившей тишине сказал:
– Моав – малая страна, король Давид её завоевал. Наше государство большое, – обведя взглядом друзей, он поправился: – Пока ещё большое. Представим, что король Шломо отошёл к праотцам, и после тридцати дней траура первосвященник помазал меня, его единственного сына. Северные племена собрались в Шхеме, позвали меня, и их старейшины говорят: "Мы тебя признаем, если дашь нам такие же права, как у твоего племени Иуды". А это значит, как у тебя, Атай, как у тебя, Эцбон, как у всех, кто здесь сидит, – Рехавам показал на собравшихся. – И старейшины, конечно, добавят: "Иначе мы объявим Яровама бен-Навата королём всех иврим". Что я им отвечу?
Друзья опять заговорили все разом, и Рехавам снова поднял руку.
– Вы поняли, что северные племена пришлют старейшин, и те мне скажут: "Отец твой возложил на нас тяжкое бремя, но ты облегчи его, и мы будем служить тебе". Я попрошу у них время подумать, вернусь в Ерушалаим за советом, что ответить северным племенам. Если спрошу пророка Натана или советников моего отца Ахишара и Завуда, вы же знаете, они скажут: "Ответь этим людям добрым словом, и они будут верно служить тебе".
– Точно! – подтвердили друзья. – Так они и скажут.
– А если я спрошу вас? Что вы мне посоветуете?
– Скажи им: "Отец мой возложил на вас тяжкое бремя, а я сделаю его ещё тяжелее. Сборщики податей моего отца наказывали вас плётками, а мои будут наказывать бичами!" – выкрикнул Атай.
Молид и Эцбон одобрительно закивали.
Рехавам вдруг приложил палец к губам, прислушался и на цыпочках вышел из дома. Через несколько минут он вернулся.
– Показалось. Теперь послушайте. Вчера лекари сказали мне, что король Шломо умрёт со дня на день. Поэтому, говорю, не стоит ничего предпринимать. Ждать осталось недолго.
Стражник у Долинных ворот заслонил проход.
– Как тебя зовут? Куда идёт твой караван?
Паломники покидали Ерушалаим. у ворот в городской стене сидели на земле иврим из разных племён и слушали, что отвечают стражникам, чтобы знать, к какому каравану присоединиться.
– Меня зовут Яцер бен-Барух. Я иду к себе домой в надел Ашера, – поглаживая белую бороду, ответил старик. – Те двое с копьями, которые идут впереди верблюдов, – мои сыновья. Все подати Ерушалаиму и Храму мы уплатили.
– Идите с миром! – пожелал стражник, отходя в сторону.
Наконец-то подул ветер, но прохлада не наступила. До конца Восьмого месяца дождя ещё не было, зато первый же день Девятого месяца начался всё сметающим ветром и проливным дождём. Поток воды проделал яму у выхода из Храмового сада, смыв землю и оголив корни кустов.
А на следующий день вернулись зной и оцепенение природы.
По дороге, огибавшей Ерушалаим с северо-запада, караван с паломниками направился к наделу Ашера.
После полудня, напоив уставших верблюдов, караванщики разлеглись на отдых в тени прозрачной теребинтовой рощи. У Яцера бен-Баруха с самого утра было нехорошо на душе. Отказавшись от еды, он отошёл от стоянки, поднялся на высокий холм и долго вглядывался в сторону Ерушалаима, стараясь разглядеть Храмовую гору. И он увидел её. Увидел Храм на вершине горы и, не поверив глазам, начал их протирать. Стоя в лучах заходящего солнца, Храм не был освещён, у него не было никакого цвета или он принял цвет облаков, паривших сейчас над стоянкой ашерского каравана.
"Храм умер", – подумал Яцер бен-Барух и испугался этих слов.
Топот мула прервал мысли Яцера бен-Баруха. Он повернулся в сторону тропы, пролегавшей неподалёку, и увидел, как по ней проскакал на север воин с луком и копьём за спиной. Он очень торопился и даже не обратил внимания на ашерский караван.
Когда воин скрылся из виду, Яцер бен-Барух отпил воды из фляги, висевшей на поясе, и пробормотал себе вслух:
– Ты просто состарился, Яцер бен-Барух. Как может умереть Храм!
Но он уже знал: что-то нехорошее случилось в Ерушалаиме.
Глава 37
Король пожелал, чтобы в тени под стеной Храма поставили для него скамью. После окончания жертвоприношений он сидел там, прикрыв глаза, и охрана не подпускала к нему никого.
Точно так же, как незадолго до смерти Господь вдруг возвратил силы Давиду, Он вернул их и королю Шломо. На праздник Рош-ха-Шана он обратился к народу во дворе Храма, поздравил его, а потом сильным молодым голосом прочитал свиток, названный им "Коэлет".
– Я, Коэлет, был королём над Израилем в Ерушалаиме.
И предал я сердце тому,
чтобы мудростью изучить и изведать всё,
что делается под небесами…
Паломники решили, что ерушалаимские слухи обманывают, что король Шломо по-прежнему крепок, и мысли у него ясные.
Но после праздника он вернулся на свою скамью у Храма и теперь проводил на ней большую часть дня. Те, с кем король хотел бы побеседовать, уже ожидали его в ином мире. Умерли пророк Натан и все учителя Шломо, убит был нищий солдат Шимон, возвращаясь в память только затем, чтобы король мучался, оттого что не успел подарить ему новую рубаху. Шломо казалось, что он перебирает воспоминания и нанизывает их на одну длинную нить, которую заберёт с собой, потому что без него эти воспоминания никому не будут нужны.
Он не дремал, как думали окружающие. Никогда раньше он не вглядывался в жизнь так сосредоточенно. И никогда так часто не разговаривал с Храмом.
– Каждая крупица бытия создаётся ежесекундно силой, которую в неё вкладывает Господь, – утверждал Храм. – Если силу, непрерывно оживляющюю тебя, улитку или птицу удалить, то вы просто перестанете существовать.
– Тогда величайшее из чудес – не то, что раскрылись воды Чермного моря, и не то, что солнца остановилось в середине неба, а то, что всё, что я вижу, существует потому, что в каждый момент Бог всё создаёт заново? Из ничего… Если так, то что же такое мир вокруг нас? – спросил Шломо.
– Мир и есть Бог, – сказал Храм. – Кроме Него ничего нет.
Рано утром слуги привели короля Шломо во двор Храма, зачерпнули воды из медного кувшина и омыли ему руки и ноги.
Король Шломо стоял среди ерушалаимских стариков и молился вместе с ними, стараясь сосредоточиться на каждом слове. После жертвоприношения слуги отвели короля к его скамье. Он показал знаками, чтобы его оставили одного и что ничего, кроме меха с водой, ему не нужно.
Было удивительно, что запахи земли возле стены Храма круглый год остаются такими, словно только что над городом прошёл дождь.
Птица раскачивалась на ветке и повторяла одну и ту же короткую песню.
Шломо сказал птице:
– Дыхание одно у всех, и нет преимущества у человека над скотом. Всё произошло из праха, и всё возвратится в прах. Смертные не знают, возносится ли ввысь дух сынов человеческих, а дух животных – нисходит ли вниз, в землю.
Птица покачала головой и, вздохну в, ответил а:
– Нет, Шломо. Господь не создал нас равными. Вот, послушай. Когда твой народ шёл по пустыне из страны Египет в Эрец-Исраэль, мы летели рядом, вы просто не хотели нас замечать. Когда наступил голод, и вы, и мы обратились к Господу, чтобы Он спас нас. И Он послал манну, которой хватило всем – и вам, людям, и нам, птицам, и животным. Когда на пустыню опустился зной, и вы, люди, и мы, птицы, возопили к Господу, Он пожалел нас всех и велел праотцу Моше ударить посохом в скалу. Оттуда полилась вода – так Бог напоил сперва людей, а потом и нас. Это было в Хорейве. Вместе с вами мы славили Творца за то, что услышал наши молитвы.
Но когда, кроме вкусной манны и чистой воды вам ещё захотелось мяса, Господь вывел нас, птиц, под камни и палки людей… Это очень грустная история. В те дни мы узнали, что только люди – любимые дети Господа. И воду, и пищу Он сотворил не по нашей, а по вашей молитве. Просто так уж совпало.
Шломо ещё думал над словами Птицы, когда услышал голос Храма:
– Ты хотел говорить о Рехаваме?
– Да. Мысли о Рехаваме, которому я должен передать власть в Эрец-Исраэль, приходят, как внезапная боль. За что Бог наказал меня таким сыном, моим единственным наследником? Я никогда не говорил об этом вслух. Никому. Вот если бы пришёл мой брат Даниэль! Сперва я спросил бы у него: "Как ты думаешь, брат, любил ли Господь Давида, нашего отца?" И, наверное, он ответил бы так: "Если Давид смог сочинить "Псалмы", значит, Господь его любил". Тогда я спросил бы: "Почему же Бог наказал Давида? Помогал ему в государственных и военных делах, прощал все грехи, но сыновей дал таких скверных! Один изнасиловал сводную сестру, другой зарезал брата, а потом взбунтовался и поднял руку на отца. И ведь это были самые любимые сыновья, обожаемые Давидом и народом – не то, что ты, Даниэль, не интересовавшийся ничем, кроме Учения, или я – один из самых младших и незаметных".
Сейчас мне уже ясно, что ответа на свой вопрос я не получу никогда. Но никого из своих братьев я не вспоминаю так часто, как Даниэля.
…Однажды на прогулке – вдвоём, без оружия и охраны – мы так заговорились, что забрели в ивусейское селение. Спохватились только когда оказались перед толпой мрачных людей с татуировкой на лицах. От страха я покрылся потом, а Даниэль, даже не замедлив шага, пошёл на ивусеев, и те притихли, а потом молча расступились перед нами.
– Дани, почему нас не убили? – спросил я, когда мы ушли достаточно далеко.
– Потому что за нами – наш Бог.
Он сказал это так уверенно, что с тех пор я не раз думал, что моего упования на Бога недостаточно, что мне нужно добиваться от себя такого доверия к Всевышнему, как у Даниэля. Или какое было у нашего праотца Яакова, вышедшего против разъярённых пастухов, оскорблявших Рахель. Или как у юноши Давида, не испугавшегося великана Голиафа.
А самое раннее моё воспоминание о Даниэле – наша прогулка с ним, когда мне едва минуло пять лет. Старший брат тогда сказал: "Я думаю, Господь каждому человеку, и только ему одному, дал какой-нибудь дар, надо только его найти в себе, как наш отец Давид". – "А есть что-нибудь такое, что из всех людей можешь ты один?" – спросил я. "Я могу погладить кузнечика", – сказал шёпотом Даниэль и покраснел. Я, тоже шёпотом, попросил: "Погладь, Дани!" Он склонился над кустом и оттуда выскочил кузнечик, замер на месте и застрекотал. Изломанные коленки на его ножках дрожали, усики поворачивались в разные стороны. Даниэль пальцем погладил хрупкую спинку кузнечика, тот одним прыжком вернулся в свой куст и исчез.
Я схватил брата за руку: "Научи меня тоже!" Даниэль вгляделся в моё лицо, и ответил: "Мне кажется, Бог даст тебе – единственному из всех людей – дар разговаривать со всем, что Он создал: с птицами, с деревьями, с дорогой. А я могу только погладить кузнечика".
Когда король сидел в кресле у себя дома, к нему на колени приходила кошка и тут же засыпала. Во сне она мурлыкала, и Шломо вспоминал голос Тимны – царицы Шевы.
…Тимна вся состояла из запахов лаванды, мирры и корицы. А ещё из смеха! Даже о своих богах она рассказывала, смеясь: "Они у нас каменные, стоят внутри своих капищ. День начинается с того, что жрецы моют и наряжают "хозяина дома"".
Ей понравилось, что во дворе Храма происходят свадьбы и разыгрываются придуманные королём сцены. Она даже велела записать слова Шломо: "Музыка, танцы, сказки – всё это создал Господь, чтобы человек любил жизнь".
Каждый день появлялся лекарь. Всю зиму он поил Шломо отварами трав от простуды и растирал ему оливковым маслом отёкшие ноги. Когда лекарь уходил, Шломо опять диктовал мальчику-писцу свиток "Коэлет":
– Пора! А всё не насытятся очи тем, что видят,
не переполнятся уши тем, что слышат <…>
Уходит человек в свой вечный дом,
и плакальщицы по улице кружат…
Однажды король Шломо крикнул писцу:
– Найди записи о последних днях короля Давида.
Писец принёс.
– Вот эти свитки, мой господин, – сказал он, низко кланяясь.
– Прочти мне их.
– "…Приказал Давид, чтобы собрали чужеземцев со всей Эрец-Исраэль, и назначил их каменотёсами, дабы вырубать и обтесывать камни для постройки дома Божьего.
Много железа для гвоздей к дверям ворот и для соединения частей припас Давид, а меди – вообще без веса! И деревьев кедровых без числа, потому что привезли Давиду цоряне много кедровых деревьев…"
– Нет. Найди место, где описано моё помазанье.
– "И благословила вся община Господа, Бога отцов своих, и поклонились все, и склонились перед Господом и перед королём. <…> И ели, и пили пред Господом в день тот с радостью великой, и поставили королём Шломо, сына Давида, и помазали его перед Господом в правители, а Цадока – в первосвященники. И воссел Шломо на престоле Господнем вместо Давида, отца своего.
И все начальники, Герои, и все сыновья Давида признали короля Шломо".
Дальше идут записи, сделанные с твоих слов, господин мой король, – предупредил писец.
– Читай, – велел Шломо. – Что сказал Давид?
– "Вечный союз заключил Он со мною: "Если сыны твои будут блюсти путь свой, чтобы ходить в истине всем сердцем своим и всею душою своею, то не переведётся на престоле Израиля муж из потомства твоего"". Тут записан твой рассказ о том, что завещал король Давид тебе, мой господин, – остановился писец. – Тоже читать?
Шломо кивнул, и писец поднёс к глазам свиток.
– "Ты знаешь, что сотворил Иоав бен-Цруя, как поступил он с двумя военачальниками Израиля, Авнером бен-Нером и Амасой бен-Итером, как он убил их и пролил кровь во время мира, как обагрил кровью бранною пояс на чреслах своих и обувь на ногах своих. Так поступи же по разумению твоему и не отпусти седины его в преисподню с миром! <…> А сыновьям Б ар зил ая из Гил ад а окажи милость, и пусть будут они среди тех, кто ест за столом твоим, ибо они пришли ко мне, когда бежал я от Авшалома, твоего брата. А ещё есть у тебя Шими бен-Гейра, биньяминит из Бахурима. Он злословил меня тяжким злословием в день, когда я шёл в Маханаим, но сошёл навстречу мне к Иордану, и я поклялся ему Господом, сказав: "Я не умерщвлю тебя мечом". А нынче ты не считай его невинным. Ты – человек умный и знаешь, как поступить с ним. Сведи седину его в крови в преисподню!"
– Я исполнил всё, что велел мне отец, – вслух сказал Шломо и спохватился: – Ты можешь идти, писец. Вот отсюда завтра и начнём.
Глава 38
Король Шломо прикрыл глаза, будто испугался, что через них воспоминания могут уйти от него, и стал рассказывать Храму:
– Однажды утром совсем уже старый Давид позвал меня. Я встал на колени возле головы отца, чтобы не потерять ни одного его слова. Он с усилием разлепил веки. Открылись глаза, полные светлых ночных слёз, но сил говорить у Давида уже не было. Он молчал, и я понял, что должен буду сам распознать главные истины: почему Бог устроил мир таким, какой он есть, и как выстоять человеку перед жизнью?
И теперь, по прошествии многих лет и после многих размышлений, – вздохнул Шломо, – признаюсь: я не понимаю замысла Божьего.
– Но ты старался его понять. Ты построил Дом, где смертный может обо всём спрашивать Бога. Помнишь свой первый вопрос?
– Да, я спросил Его: "Почему Ты забрал у меня Нааму и дитя, которое она должна была родить"?
…Наама всегда приходила на память следом за Давидом. "Наама – единственная!", – шептал Шломо.
– Мы стояли на берегу после купания, смотрели на свои ноги, по которым вода стекала на землю, будто по стволам сосен, и смеялись. "Ты когда-нибудь боялся по-настоящему?" – спросила Наама, и я рассказал ей такой случай. Однажды, проснувшись, я не смог вспомнить молитву, которую произносил каждое утро, и подумал: "Бог оставил меня!" Тогда я впервые познал ужас перед Богом.
Наама рассмеялась.
– Твоя Наама была рождена только для любви, – сказал Храм. – Ты это знал.
– Знал, – повторил Шломо. – Я и это знал.
– Ты вспомнил что-то ещё? – спросил Храм. – Говори.
– На обратном пути из Эцион-Гевера мой караван заночевал на берегу залива. Ночь выдалась светлая, но холод был такой, что у верблюдов возле рта повисли сосульки, а погонщикам пришлось обмотать тряпками тонкие ноги ослов. Но сам я под шкурой пантеры проснулся в полночь, мокрый от пота, и долго лежал, разглядывая небо и прислушиваясь к плеску прилива. В ту ночь я впервые говорил с рыбами и узнал, что Господь удостоил меня дара разговаривать и с этими Его творениями. Возле моего лица обняла травинку множеством ножек-крючков длинная, оранжевая в лунном свете гусеница. Она слышала мой разговор с рыбами и сказала так: "Вы, люди, боитесь смерти потому, что не можете себе её представить. Если бы при рождении человек мог хоть на миг встретиться со смертью и узнать, что будет с ним, когда он умрёт, тогда вся его жизнь сделалась бы терпимой, потому что у него не было бы страха перед неизведанным. Вам в тягость жизнь, потому что вы не познали смерти. А рыб Господь одарил таким знанием…"
– Это верно, – сказал Храм. – Ты рассказывай.
– Однажды отец взял меня с собой к реке Иордан. У берега стоял рыбак. Он обернулся, и я замер – такое прекрасное у него было лицо! До этого самые красивые лица я встречал только у наших пророков. Когда они говорили, красота их лиц дополняла слова и усиливала восхищение слушателей. А рыбак молчал, его красота была сама по себе – как красота Киннерета. Мы улыбнулись друг другу, и я побежал ко взрослым. Разве мог я тогда подумать, что это лицо ещё всплывёт когда-нибудь в моей памяти!
– Ты больше ничего не хочешь спросить?