Мало кто сомневался в тесных связях Ивана Федоровича Манасевича–Мануйлова с полицейским ведомством, равно как никто не усомнился бы в том, что он не Иван, не Федорович, не Манасевич–Мануйлов. Его происхождение было еще темнее, чем его деятельность, хотя, казалось, куда уж… Самоуверенный, наглый, авантюрист и жуир, он однажды, по молодости, покусился на самого Рачковского, предавшись по собственному почину политическому сыску в Париже. За что тут же получил по рукам, и достаточно сильно. Впрочем, подувял он ненадолго, и Рачковского таки после отставки сменил, во всяком случае в том, что касалось прессы, - подвизался, помимо прочего, в журналистике. Нюх имел как у гончей. Но с Сергеем Юльевичем обмишулился. Собирал о ней материалы, не исключено, что для книги, биографической, а тому в одночасье по шапке… Ходили, впрочем, неясные - как во всем, что имело к нему отношение, - слухи, что и тут слегка поднапачкал… Это не помешало ему послужить при Витте в смутную пору его премьерства, посильно оказывая всяческие, большею частью незначительные, услуги. В охочем до домыслов Петербурге кое‑кто даже стал утверждать, будто Манасевич (возможно, из‑за его туманного происхождения) приходится какой‑то родней графине Матильде Ивановне (не без намека на ее прошлое, туманное почти столь же). Ну уж это была полнейшая чушь. Так или иначе у Манасевича со времен Рачковского имелись свои счеты с полицейским ведомством. И он без колебаний согласился на просьбу Сергея Юльевича разнюхать по собственным тайным линиям, какие же все‑таки силы скрываются за попыткой взорвать особняк на Каменноостровском.
Однако, несколько поостыв и на холодную голову поразмыслив, как бы восстановив, по Лорису, такт в голове, Сергей Юльевич пришел к выводу, что, пожалуй, частное следствие только осложнит дело. Такой вывод напрашивался сам собой, в особенности после того, как судебный следователь допросил Гурьева. Из вопросов, какие ему задавались, не составляло труда понять, что судебная власть допускает, будто бы в действительности покушения не было, а была… симуляция покушения. Если уж власть додумалась до того, что он мог сам себе подложить бомбу… Сергей Юльевич почувствовал опасность в подобном обороте событий. Не зная, что Манасевич вздумает предпринять и не желая попасть еще в какую‑нибудь малоприятную историю - и притом держа "такт в голове", - попросил прекратить начатые было разыскания, предоставив вести следствие надлежащим властям.
- Сожалею о таком вашем решении, - отвечал Манасевич. - Мои сотрудники были на пути к интересным раскрытиям. Разумеется, по вашей просьбе я сразу же телеграфирую в Москву и в Нижний Новгород, куда повели следы, разыскания немедленно прекратить.
И представил Сергею Юльевичу счет произведенных расходов. Сергей Юльевич предпочел безропотно их оплатить, хотя ни его беседа с полицейским директором Трусевичем, ни тем более беседа судебного следователя с Гурьевым отнюдь не вселяли надежд на успешный исход официального расследования.
2. Сила пишущей братии
За утренним кофе Сергей Юльевич имел привычку просматривать свежие газеты, где внимательно, а где бегло, - "Биржевые ведомости", "Речь", "Русское слово", а также, по старой служебной закваске, три, которые читал царь, - суворинское "Новое время", московские "Русские ведомости", "Свет" Комарова. Просматривая, отчеркивал заинтересовавшие места, с тем чтобы вернуться к ним вечером, когда секретарь положит вырезки ему на стол.
В среду 31 января ни одна газета не обошла вниманием случая на Каменноостровском. Даже вырезка из черносотенного "Русского знамени" среди прочих лежала у него на столе: "…без содрогания не представить себе картины, если бы адский замысел удался…" - даже "черная сотня" негодовала.
Над вырезками из газет Сергей Юльевич засиживался допоздна. Он давно уже оценил возможности печати, двоякие, обоюдосторонние, - как выразительницы общественного мнения и в то же время как орудия воздействия на него. И последним широко пользовался с помощью собственных лейб–журналистов, напрямик и… объездом, приручая, к примеру, "Биржевку" публикацией казенных объявлений тысяч этак на двести в год и ничуть этого не скрывая.
Да что говорить, достаточно одного факта, чтобы понять, какое значение придавал он печати.
В Справке, которую с Карасевым отослал камарилье, перечислены были события двух недель, предшествовавших Манифесту 17 октября. Исторической этой датой она завершалась. В ней поэтому, естественно, не сказано было, что, едва тем вечером возвратясь с подписанным царем Манифестом из Петергофа, почти одновременно с отправкой в типографию его текста Сергей Юльевич велит разослать чуть ли не в три десятка изданий коротенькое приглашение господам петербургским редакторам пожаловать к нему завтра, во вторник, 18 октября, к II часам утра, на Каменноостровский, 5, для беседы. Свою деятельность первого в российской истории председателя Совета Министров он, таким образом, начал с разговора в том самом жанре, что лишь десятилетия спустя получил наименование пресс–конференции.Эта, данная графом Витте в первый же день его премьерства, тоже, между прочим, стала первой в своем роде в российской истории… Он хотел заручиться поддержкой господ журналистов в предстоящем расхлебывании бурно кипящей и не им заваренной каши, в архитрудном, взваленном на него деле - успокоении взбаламученной страны. А они… они буквально закидали его непомерными требованиями, не сознавая, что, погнавшись за журавлем в небе, рискуют упустить из рук едва пойманную синицу.
Встреча не оправдала его надежд.
- Они мне в бороду наплевали! - гневался Сергей Юльевич вослед собеседникам.
Однако отношения своего к печати от этого, как выяснилось, не переменил. Уразумел: господа журналисты помутились от нахлынувшей внезапно свободы. Не забыл, что недавно совсем, главным образом благодаря их коллегам, он добился успеха с японцами в Америке, в Портсмуте. Не сумей тогда найти с этой публикой общий язык, кто знает, чем закончились бы мирные переговоры…
Он обдуманно стал разыгрывать в тогдашнем дипломатическом торге эту сильную карту.
Сев в Шербуре на пароход под торжественные звуки "Боже, царя храни" и помахав на прощание с палубы оставшейся на французском берегу Матильде Ивановне, он решил на шесть дней плавания через океан уединиться в каюте, дабы собраться с мыслями, сосредоточиться, определить для себя план кампании. Уединиться оказалось не так‑то просто, и как раз в первую очередь из‑за корреспондентов, английских, американских, французских и своих, русских, отплывших с ним вместе. Притом Сергей Юльевич, как будто бы вопреки собственным намерениям, отнюдь не чурался их общества, кое–кого даже приглашал на обед. Или же, прогуливаясь по палубе с тем или иным из их братии, не только и не столько высказывался с осторожностью сам, не больно‑то удовлетворяя профессиональное любопытство собеседника, в том в особенности, что касалось щекотливой темы предстоящих переговоров, сколько, не выпуская изо рта папиросы, старался порасспросить об американских настроениях, о личности президента, об отношении к России и к злополучной войне. Как выяснилось позднее, эти обеды и эти прогулки на самом деле вполне отвечали его намерениям. И плану, который, разумеется, был им продуман. Под пунктом третьим он в нем обозначил: имея в виду громадную роль прессы в Америке, держать себя особливо предупредительно и доступно ко всем ее представителям. И, не откладывая в долгий ящик, дал интервью о предстоящих переговорах известному публицисту Диллону.
Нелишне заметить, оно не было первым. Еще в Петербурге, перед отъездом, Сергей Юльевич побеседовал с корреспондентом Ассошиэйтед Пресс, который в нем видел представителя проигравшей войну страны, побежденной и жаждущей мира любой ценой.
Пришлось осадить заносчивого американца.
- Не судите о нас с точки зрения западных идей. Чтобы познать Россию, необходимо здесь родиться! - вразумлял его Сергей Юльевич. - Россия отнюдь не находится накануне утраты великодержавной своей роли. Вот увидите, через несколько лет она вернет себе положение могущественной, влиятельной в европейском концерте державы!
Он даже сказал тогда не без пафоса славянофильской своей поры: "…чтобы познать Россию и постигнуть душу народа…"
Но интервью Диллону на борту парохода "Кайзер Вильгельм" стало предметом особой гордости Сергея Юльевича. Со времени существования прессы оно оказалось первым, отправленным с середины океана - по воздушному телеграфу! Во всяком случае, если верить тому, что говорилось вокруг… и, что греха таить, тешило его самолюбие. А главное, после этого общение с журналистами сделалось еще оживленней.
Ну а вблизи Нью–Йорка громадину "Кайзера" встретили сразу несколько юрких корабликов с репортерами разных американских газет. С той минуты все дни пребывания в Новом Свете Сергей Юльевич находился под неусыпным надзором газетчиков. Следили за каждым его шагом. Не менее, если не более зорко, нежели родимые свои агенты… Направо и налево он раздавал интервью и автографы, пожимал руки машинистам поездов, на которых ездил, он был все время актером, играя в демократическую простоту едва ли не похлеще самого американского президента, собаку съевшего в этой роли, и все это попадало без промедления в газеты, день ото дня располагая к русскому гиганту и прессу и публику, склоняя общественное мнение на сторону русских в ущерб японцам, в российский фарватер, как выразился один корреспондент…
Вот когда Сергей Юльевич уверовал окончательно в могущество пишущей братии… а, следовательно, отчасти и собственной литературной агентуры, собственных своих "лейб" - журналистов, или, в сокращении, "лейб". Ей–богу, он не взялся бы утверждать, что, скажем, Петру Ивановичу Рачковскому, этому признанному магистру и испираций, удавалось посредством своей агентуры добиваться во времена оны подобных результатов…
3. Неугодный посланник
…О предполагаемых переговорах с японцами приехал советоваться к Сергею Юльевичу Николай Валерьянович Муравьев. Незадолго до того он оставил Министерство юстиции и, так и не ставши министром внутренних дел - по его мнению, не без руки Сергея Юльевича, - обитал теперь в Риме. Был отправлен туда послом по протекции старого своего благодетеля великого князя Сергея Александровича буквально накануне его гибели. Просился‑то, нетрудно догадаться, в Париж (а кто не хотел бы пожить в Париже), но теплое место было занято прочно; а вот в Риме для Муравьева вакансию освободили.
Разумеется, и до этого визита на Каменноостровский Сергей Юльевич довольно‑таки обстоятельно знал, что в верхах готовятся к подобным переговорам. Тем более тешил себя надеждой, что и сам сыграл тут не последнюю роль. Не то что с начала, а до начала задолго, с самого, можно сказать, появления тучи на горизонте, противник злосчастной войны, он и позже, когда гром уже грянул, не однажды обращался к царю с настояниями отвратить грозу. Прошлым летом писал ему из Германии, после того как получил предложение под рукой обсудить условия примирения с японским послом. Это было еще прежде падения Порт–Артура… Но, опальный, не удостоился даже ответа. И еще раз писал. И сразу же после Мукдена. Зловеще, сверх меры сбывались его давние, еще довоенные предупреждения… Теперь он предвидел: дальнейшие жертвы приведут страну к катастрофе, к ослаблению и помрачению духа, к беспорядкам, которые могут перерасти в ураган. Финансы, хозяйство расстроятся совершенно, и Россия потеряет за границей кредит, а ее кредиторы станут ее врагами. Теперь он поучал всемилостивейшего "слабосильного деспота"; если решимость нужна при счастье, то при несчастье она сугубо необходима. Она есть ступень к спасению.
"…Не боязнь водит мою руку, а решимость, - писал он царю, - решимость сказать Вам, что другие, может быть, сказать побоятся. Нельзя медлить, нужно немедленно открыть мирные переговоры…"
Такую правду царь не привык слышать… Ответом по–прежнему оставалось молчание.
Между тем разве было неясным, что условия мира до падения Порт–Артура оказались бы легче, чем после, так же как до Мукденского сражения легче, чем после него… чем до Цусимы… чем до грозящей потери Сахалина и Владивостока…
- Как старый преподаватель математики, - мрачновато пошутил Сергей Юльевич, принимая у себя Николая Валерьяновича Муравьева, - я вывожу формулу: тягостность условий мира будет пропорциональна длительности военных действий.
И все‑таки, по всему судя - хотя бы по визиту сему, капля камень долбила.
Но еще понадобилась Цусима, чтобы вразумить меднолобых, и вслед за этим еще вмешательство американского президента…
До Сергея Юльевича донеслось: после цусимской трагедии двух недель не минуло, как посол Америки испросил высочайшую аудиенцию - и якобы передал императору мнение президента о полной безнадежности войны для России. Война‑де грозит ей потерей восточноазиатских владений, а также серьезными внутренними потрясениями (не о том ли предупреждал и Сергей Юльевич…). Притом президент деловито вызывался устроить свидание российских и японских представителей. На сей раз царь согласился. На последовавшее официальное предложение Рузвельта тут же отозвались с готовностью и японцы. Похоже, он действовал с их одобрения… Что, казалось бы, янки до русско–японской драки? Недоумение Николая Валерьяновича Муравьева Сергей Юльевич рассеял без особых усилий. Банкиры нью–йоркские вложили в Японию столько долларов, что в какой‑то момент пришли к выводу, что предприятие делается слишком рискованным.
Николай Валерьянович провел целый вечер на Каменноостровском. Встретились вполне дружелюбно, словно забыли или, по крайней мере, отодвинули в сторону прежние нелады. Экстренно вызванный из своего Рима, Муравьев получил поручение отправляться на мирные переговоры в Америку. Почему именно туда, объяснялось желанием Рузвельта.
- Разумнее было бы съехаться где‑то поближе к месту событий, - полагал Сергей Юльевич. - Почему бы, например, не в Пекине?
- Еще и Париж назывался, - сообщил ему Муравьев. - Но если уж выбирать между Европою и Америкой, согласитесь, в Америке легче избавиться от вечных европейских интриг.
Он приехал к Сергею Юльевичу только что от царя весь в сомнениях, сумеет ли справиться с труднейшей задачей.
- Вон мудрец Нелидов, посол в Париже, по возрасту и нездоровью предусмотрительно отказался…
- А также по незнанию английского языка и дальневосточных дел, - как бы в назидание добавил со своей стороны Сергей Юльевич.
Он пользовался собственным источником сведений по ведомству иностранных дел. Так вот, согласно вестям от его источника, министр сразу же, еще до Нелидова, предложил государю для переговоров с японцами кандидатуру Витте. Но на докладе министра Николай решительно начертал: только не Витте. Не мог, по характеру своему, простить ему прежних предостережений, в особенности же того, что они оправдались.
- Да, да, - в ответ на назидание Витте сказал между тем поглощенный своим Муравьев, - о дальневосточных делах я и хотел порасспрошать вас. И кого бы посоветовали взять с собой…
Он царю доложил откровенно, что задача, возлагаемая на него, неблагодарна до крайности. Хотя при настоящем положении, безусловно, по его мнению, необходима. Но все равно, заключит ли он мир или нет, его станут терзать и винить в последующих несчастьях, которые, скорее всего, уже неизбежны… Человек, по меньшей мере парижского "мудреца" не глупей, теперь он взвешивал, стоит ли приносить себя в жертву, имея в виду, по всему судя, цель, к какой устремился ныне. Догадаться нетрудно, что метил Николай Валерьянович опять же на большой министерский пост, только уже на сей раз не внутренних, а иностранных дел…
Сергея Юльевича, однако же, уверял, как счастлив, что своевременно избавился от родимой смуты и суеты, от чепухи, творящейся в Петербурге. И, наблюдая заграничную жизнь, убеждается все более в том, что, учитывая происходящее, только конституция может спасти Россию. Не исключено, что таким заявлением хотел потрафить хозяину дома.
Когда через несколько дней Витте доложили, что Муравьев отказался, вослед старику Нелидову сославшись на нездоровье, по причине коего боится не вынести долгого плавания за океан, и даже при этом прослезился у государя, - Сергей Юльевич рассудил, что умный человек окончательно взвесил, что дело невыигрышное, успеха не обещает, притом же рискованное, и весьма… Отчасти смущало лишь то, что при встрече на вопрос Сергея Юльевича о самочувствии с бодростью отвечал, что оно‑де прекрасно…
Тем временем явственно оживали совсем было утихшие толки о кандидатуре самого Витте. Видя, как эти толки встревожили ее Сергея Юльевича, Матильда Ивановна придумала своими путями разведать, насколько они серьезны. Бесхитростным этот женский ход едва ли кто бы решился назвать…
Пора была летняя, дачная: на Елагином острове они соседствовали с Котиком Оболенским, почитавшимся в свете да друга их дома. Да так оно, по сути, без скользких намеков, и было… Жил Котик на даче с матушкой, весьма уже пожилой, которую пользовал профессор, лейб–медик. Вот Матильда Ивановна с Котиком и уговорилась, что он профессора пригласит к матушке, а заодно передаст ему приглашение к Витте на завтрак. За завтраком, потчуя гостя, хлебосолы–хозяева, Матильда Ивановна в первую очередь, все расспрашивали его о том, что говорится о кандидатуре Сергея Юльевича в Гатчине. Гость не многое слышал и, само собой, между прочим; но слышанного не скрывал и уж во всяком случае расспросам не удивился, поскольку прием такой, осведомления ради, не в доме Витте на свет появился…
В те же дни телеграфное известие о японском десанте на Сахалине заставило сферы поторопиться. Буквально назавтра же граф Ламздорф, министр иностранных дел, уединившись с Сергеем Юльевичем, сообщил, что при добрых отношениях между ними там(красноречивым жестом показал, где именно) ему поручили приватным образом выяснить, дабы не встретить отказа, не согласится ли Сергей Юльевич принять мирную миссию на себя. В отличие от Муравьева с Нелидовым, он действительно недомогал - по обыкновению, горлом, но не захотел уподобиться этим мудрым дипломатическим змиям и отвечал не колеблясь, что да, он согласен. Как он мог упустить столь завидный шанс возвратиться в большую политику! Дело было как раз по нему, с мировым, с настоящим размахом…
И немедля последовало назначение, неожиданное не более, нежели долгожданное… Вчера еще, казалось, немыслимая беседа с царем состоялась уже на другое утро, государь со всегдашней своей учтивостью благодарил Сергея Юльевича за изъявленную готовность и желал успеха на переговорах.
Едва возвратясь из Царского Села в Петербург, он уже обсуждал, по высочайшей воле, военное положение с великим князем - главнокомандующим.
А затем его лихорадило в течение нескольких дней той предотъездною лихорадкой, что у немцев называется райзефибер: торопливые сборы в дорогу, беседы, и интервью, и прощальный визит к царю, при котором государь повторил настоятельно основное наше условие: ни рубля контрибуции и ни пяди земли.