Роман из студенческой жизни весной 1956 года, когда после знаменитого письма ХХ съезда "о разоблачении культа личности" в умах людей произошло землетрясение. Белое стало вдруг, именно вдруг, черным, а черное белым. В то же время почувствовалось некое свежее дуновение, словно крепостная стена рухнула. Особенно в среде молодежи начались свободолюбивые бурления, и говорить стали свободнее, безогляднее, забыв страхи и сомнения.
А при том старое тюремное прошлое не забывалось, тянуло вспять, и вот такое смешение увязших в трясине ног и свободного порыва вверх наложило незабываемый отпечаток на ту эпоху и ее настроения.
Роман Литван
Мой друг Пеликан
1
Вначале был звонок.
Телефонный.
Пропади они - звонки эти, конечно, а не те, кто звонит. О них я бы не стал так думать. Не посмел.
Неудачно все вышло. Ну, это потому, наверное, что врасплох, я не успел очухаться после сна. Утро, часов десять, суббота. Нерабочий день. Только-только встал, еще не умывался. Звонит телефон. Дома я один, беру трубку. Жена моя, половинка необходимая, за горами, за морями - за тридевять земель. Зачем это - не знаю, и она не знает. Когда секунда нам всем осталась, одна секунда, три-четыре десятых маяться в уполовиненном состоянии. Вон человек бежит стометровку за девять и две десятых, а другой за девять и три десятых и проигрывает ему. А у нас одна только секунда, представьте. И все закончится. Ничего дальше не будет. Другая, может, будет жизнь, говорят но пойди встреться там сызнова со своей, тебе назначенной, предназначенной тебе единственной половинкой. Мудрено. Никаких гарантий. Впустую может жизнь проскочить, легко себе вообразить могу.
- Алло.
- Попросите, пожалуйста, Романа.
- Я слушаю…
- Здравствуй, Рома. Это Антонина говорит. Ты меня не забыл? Бори Петрова сестра…
- Еще бы забыть. - Хрипя и откашливаясь, низким голосом, говорю, не прочухался еще. Да, кажется, и выпил накануне вечером. Действительно, как забыть? я и по голосу сразу стал узнавать, хотя не виделся и не слышал лет… лет двадцать (!), вот так вот, но я и рад сразу стал: Борькина сестра, моего Пеликана. Он был ярчайшее, ей-богу не преувеличиваю, я слова подбираю точные, - ярчайшее впечатление всей моей жизни. Обиды все, плохое все - как не бывало: молодость моя, и друг моей молодости. - Ты где, Антонина?
- У Бакланов. Я ведь с Камчатки в Калугу переехала. С сыном вдвоем. А ты знаешь, Боря помер, уже пять лет назад. Он в Китай…
- Погоди, Антонина, остановись!.. - Нет, так не шутят. Этим она бы не стала шутить. - Пелик умер?.. Когда? Как? Где?
- Он в Китай поехал работать, там они обнаружили, что у него рак почки, и метастазы начались. Предлагали остаться и там лечить. Но он не захотел. Вернулся в Ейск. Он жил в Ейске…
- Да знаю я!.. Твою мать… Пелик умер…
- Вернулся…
- Твою мать… - Меня заклинило, несколько раз повторил. Она продолжала рассказывать, а я плохо слышал, сознание частью отключилось, в голове не укладывалось, нет, пустое… не мог так сразу смириться, привыкнуть, что пять лет - я тут вспоминаю, ревную, поругиваю его - пять лет он просто-напросто отсутствует!.. - Почему мне никто не сообщил?
- Ты знаешь, я не приезжала. Сестра ездила, он у нее на руках умер. Очень не хотел… так удивлялся, что умирает. Не хотел поверить… В пятьдесят шесть лет… Сердце все время лечили, а оказалось…
- Я знаю про сердце…
- А я с Камчатки как тебе сообщу?
- Извини меня, можно по телефону было!.. Я вон в Ейск не один раз звонил ему… раньше…
- У меня и номера телефона твоего нет.
- Сейчас есть?
- У Бакланов есть. Они, кстати, очень хотят с тобой повидаться. И вообще очень жалеют, что вы не встречаетесь.
- Так жалеют, что за десять лет не удосужились мне позвонить?
- Ну, говорят, поменяли квартиру, сразу не получилось, а потом время ушло, неловко… Правда, Рома, правда. Они меня просят, может, ты, говорят, нас опять сведешь… Приезжай завтра, Глебу семьдесят лет…
- Баклану семьдесят лет? Ах, да, двенадцать лет у нас… Погоди, Антонина. Потом. Ну их к черту!.. Зачем он не остался в Китае? У них всякие методы, иглоукалывание… Может, они бы вылечили, они умеют…
- Побоялся. Не захотел. Захотел домой.
- Он знал, что я голоданием с того света себя вернул… Если бы я приехал… Метастазы начались?..
- Да, все поздно…
Не сказал бы, что она убивается, родная сестрица. Для нее все закончилось пять лет назад. А для меня сегодня, в эту минуту, будто не было этих лет, совершилось великое таинство. Она убила меня страшной вестью, эта ошибка природы, как называл ее Пеликан, упрямая, с неженским характером, сейчас говорила со мною мягко, даже чуть-чуть жалобно, но без уныния. Она успела привыкнуть. Но я вдруг услышал фразу Пеликана, сказанную голосом Пеликана, и я не мог смириться с тем, что никогда, никогда наяву не услышу этот голос, не увижу эту ухмыляющуюся рожу, эту повадку матерого бродяги, охотника. Не придет он на выручку мне - в самый последний и самый нужный момент. И одобрения - самого для меня лестного - меткому слову, правильной мысли не услышу я от него. И я, в свою очередь, не взорвусь восторгами в ответ на его находку, зажигательную, талантливую, и не суждено мне никогда уже увидеть, как светлеет по-доброму взгляд его прищуренных глаз. А как хмуро и тяжко, словно он с сомнением примеривался, обтекал меня взгляд Пеликана в первые дни моего появления - но потом перекрутилось сразу в одну минуту, лед растопился. Невидимая преграда рухнула и исчезла, и мы много лет не расставались, если не физически, то в мыслях и душах своих.
Меня вдруг пронзило в самое сердце: плевать мне, как он ко мне относился. Я люблю его. Я люблю его, остальное не имеет значения. Впрочем, и он любил меня, по-своему. Я подумал, и больно было, что только сейчас, когда ничего не поправишь, - именно я не единожды нанес обиду ему. Да, да, кто первый сказал а , кто повторил б , тут еще целый ворох, мои крамольные сочинения, которым нельзя было дать погибнуть, эпоха тотальной слежки и доносительства, подозрительности, недоверия, мрака - а начинали мы с ним вместе, отправили письмо Хрущеву весной 1956-го, строили планы побега в Норвегию через Шпицберген, и вместе уехали в Коряжму, на берег Вычегды, на стройку - "поднимать народ на революционную борьбу против несправедливого, лживого строя". Нам крупно повезло, что нас не принудили остаться в тех краях, или еще севернее, лет эдак на тринадцать. То ли никто не донес, хотя сомнительно, то ли время было такое, не захотели руки марать о сопляков - мне было девятнадцать, Пеликану двадцать два. 1956-ой год…
2
Что потеряли - ценим.
С особенной силой и остротой.
Я шел по лесу, начало октября, сухой, солнечный день, не по-осеннему теплый; ржавый, золотой наряд, пурпурный, красный, Божественно красивый, непередаваемый словами, только идти, смотреть, пропускать через себя и чувствовать, как омывает душу. Это как музыка. Это как Рерих, или Ван Гог, или Левитан. Передать словами все эти цвета, миллионы форм, широчайший объем, небо вверху, прозрачный, чистый воздух, и все это вместе, в сочетании и взаимном переплетении - невозможно. Это то же самое, что взять и повесить на стену поцелуй. Очей очарованье - всё, больше ничего. Я представил, Пеликан идет рядом, мы делимся впечатлениями. Но его больше нет! Я стал смотреть для него тоже, но как-то мельком, урывками, мой взгляд обратился внутрь. Я увидел отчетливо две сцены - одна голицынская, другая коряжемская - потом так ясно вспомнилось все с самого начала, и я стал рассказывать, не знаю, похоже, временами вслух, плохо видел красоту кругом, шел через лес и рассказывал, рассказывал как помешанный.
Иногда я вздрагивал, рывком возвращаясь в сию минуту. И пугался: недоставало мне на самом деле рехнуться, известно, тихое помешательство не лечится.
Меня угнетало ярмо, врасплох надетое на меня Антониной. Ее я хотел повидать. И книги она попросила мои. Но Бакланы… Спросонья - и тут она еще добавила сокрушительный удар - даже не догадался отговориться какой-нибудь выдумкой. Я хорошо относился к Бакланам в прошлом мы дружили. Обида? может быть, но вряд ли: все устоялось давно. Какой-то принцип справедливой целесообразности говорил мне, что не надо по первому звонку срываться и ехать, к тому же на его юбилей. Завтра ехать - не нравилось мне это. Не нравилось, неприятно было. Я ей сказал:
- Ну, если они хотят, чтобы я приехал, - они пусть скажут. Ты-то чего?
- Да, да, сейчас. - И подошел Баклан, нейтральным голосом объяснил, как доехать. Одним этим фактом, что я внимательно слушаю и записываю его объяснения, я будто связал себя словом, согласился. А при этом, плохо соображая, угрюмо сказал:
- Антонина убила меня…
- Чем?
- Ну, Пелик… Чего ж вы не сообщили мне?
- Я сейчас уже не помню… Была суета. Мы тоже не сразу узнали.
- А потом?
- Ром, ты знаешь, к старости склероз динамично прогрессирует… Трудно вспомнить, как было… - И тон его, мне показалось, недовольный. У мужика праздник, а ему суют под нос, возобновляют похоронные воспоминания, да как бы еще не к случаю: memento mori .
Ему и раньше тяжело бывало со мной. Неуютно. Конечно же, это Бакланиха и Антонина затеяли. А может, одна Антонина, провинциалка чертова, не подозревая ни черта, - и им неловко было откровенно объяснить ей.
Закончив с ним, я попросил позвать мне опять Антонину. Мне показалось, он пошел на кухню к Верке - так звали Бакланиху - и в своей обыкновенной покладистой манере, с усмешкой, мягкой и уступчивой, пеняет ей: вот, мол, навязала мне этого типа. Всем настроение завтра испортит, твой любимчик. Да нет, ответила она, все будет хорошо, не волнуйся. И Глеб немедленно перестал волноваться, но что-то чуть-чуть нахмуренное осталось во взгляде - но тоже быстро улетучилось.
Я шел по лесу, по красивейшему в мире лесу, и с безумным напором без остановки рассказывал о том, как в мае 1956-го, в пятом часу ночи, или в пятом часу утра, - светлое небо через наше окно на втором этаже голицынского общежития вошло к нам в комнату, и горела электрическая лампочка, и Пеликан в трусах стоял над чертежной доской, заканчивая третий лист по черчению для моего зачета в этот же день, голова его была повязана полотенцем, и он жаловался, что мозги у него лопнут от переутомления, если немедленно, сей секунд он не подкрепит себя целебным никотином, эти жалобы повторялись каждые четверть часа, и я ходил по общежитию, искал, выпрашивал, или крал для него папиросы, сигареты, у кого что находилось, и все приносил ему, ограничиваясь одной, двумя затяжками. Потому что великий человек Пеликан вершил беспримерный подвиг, за одну ночь выполняя задание целого семестра. Мне начертить одну, как ее звать-то, проекцию - не то что лист - было так же не по зубам, как отрубить, скажем, голову живой курице. Я сочинял стихи и рассказы, и на спор умел зарифмовать страницу из учебника. Слова во мне бурлили, Ниагарский водопад слов, и всегда отыскивалось нужное, нанизываемое на обостренные мои впечатления. Но чертить…
С нескрываемым нетерпением Антонина разговаривала со мной, будто на одной ноге, побыстрей желая распрощаться до завтра, дело сделано, чего еще?
Вот так Антонина, я сам не знал, чего мне от нее, наверное, Пеликан, и тесная связь между ними.
Не мог я повиснуть в пустоте один с внезапным этим грузом, который она переложила на мои плечи и куда-то спешила, точно я навязывался ей.
3
Хочу остановиться на мгновенье и подумать.
Вместе с тобой, благосклонный читатель.
Если мы и дальше так поплывем по волнам, то запрыгивая далеко назад, то возвращаясь в сегодня или шмякаясь в середину времен, подобно некоторым, выдавая на гора чего ни взбредет на память без сюжета, без строго осмысленной композиции, а так, неизвестно почему, потому что взбрендило в авторскую голову, неприученную к творческому напряжению, - что же это у нас получится? Авангард. Или, прости меня, Господи, постмодернизм какой-нибудь? "Очень гениально", так они не чинясь поносят друг друга, - и на поверку занудно и непроходимо скучно. Мелко, плоско. Беспомощно.
Нет, мне так подавайте хронологическую последовательность, характеры, живые образы в действии, в столкновении - друг с другом ли, с Природой, с самим собой - но чтобы это двигалось, дышало, пульсировало. Чтобы жизнь развивалась сама по законам жизни. А идеи, чувства - разжевывать и описывать мне их не надо, ни-ни, сбивает, я люблю сам добраться, ощутить, унюхать - если, разумеется, автор так сумел показать поступки и мысли своих героев, что я прожил с ними эти их поступки и желания, и разочарования, и мыслил их мыслями, и болел их болезнями, и любил и умирал вместе с ними!
Мне подавайте простое повествование.
С сложнейшими проблемами и перипетиями и откровениями - но простое, безыскусное. Без выкрутасов. Кажущееся и в отношении работы автора простым и легким, почти без усилий. Неискушенный человек не подозревает, как безумно тяжко такое сочинительство. Напротив, эдакая какая-нибудь одна фраза размером с полторы страницы, особенно ежели без знаков препинания, да еще часть текста поперек страницы или тем более кверх ногами, с мешаниной из разноречивых наблюдений, соображений, глубокомысленных замечаний, перемежающихся анализом одного, второго, десятого сотню лет назад выеденных яиц, - представляется ему плодом безусловно труднейшей, титанической, самоуничижительной - там, конечно, все больше о себе, о своем прошлом, ничтоже сумняшеся начиная от пеленки загаженной и детского горшка, о чем еще-то писать-то? - работы автора.
За некоторым исключением, терпеть не могу автобиографическую прозу. Всякие воспоминания, топорные или залихватские - неважно. Все они для меня на одно лицо.
Одно дело, когда великий Гончаров или Тургенев на склоне дней вспоминают былое, людей тогдашних, интересные встречи и впечатления от них, - и другое, когда современный Петя или Володя лет тридцати-сорока-пятидесяти, не умея выстроить сюжет, высмотреть в нашей реальной жизни и осмыслить типические характеры и обстоятельства, увековечивающие нашу эпоху, принимаются размазывать скучнейшие словеса о том, на какой улице, в каком доме и в каком городе они жили, да как выглядел их дом, какая была загородка у соседей и каким пальцем они, авторы, чесали себе левую пятку, если нечаянно случалось им наступить в каплю куриного помета, словом, за неимением других способностей, пытаются таким простейшим способом заявить перед всем миром о своем неповторимом, несравненном, драгоценном "я" и о том, что с этим их "я" происходило до малейших чрезвычайно увлекательных - для них самих - подробностей, питая безмерную любовь к микроскопическим, зауряднейшим фактикам своей биографии, а что при этом будет испытывать читатель, их не заботит.
Кому случалось, придя в гости, попасть в плен толстенного хозяйского фотоальбома, и если к тому же хозяин заядлый фотолюбитель, да к тому еще самовлюбленный злодей, - испытать муки покорного рассматривания каждой, без пропусков, фотокарточки, увековечивающей чужие и неинтересные физиономии, позы, ситуации, памятные для хозяина и, конечно же, очень и очень для него самого интересные, тот, без сомнения, согласится, что заурядные фактики чужой биографии очень похожи на этот скучный и чужой альбом.
Почему тогда я, испытывая подобные настроения, начинаю этот рассказ не с художественно отстраненного "он", а с болтливого, сугубо личного "я", способного обузить, размазать и разменять повествование на тягучие биографические подробности, никому не надобные соседские загородки и куриные капли?
Во-первых, дорогой читатель, если ты знаком с моими предыдущими писаниями, ты знаешь, что твое самочувствие для меня превыше доброго куска торта на моей тарелке, а о куриных каплях я не пишу, разве что попадется в полный рост курица, не только несущая золотые яйца, но и сама золотая; "я" моего рассказа совсем не обо мне. Во-вторых, в-третьих и в-десятых - внимание! в этом-то самая штука: не будет отныне никакого "я". Нет, не будет.
И баста!
4
Как странно у человека получается та или иная судьба.
Вот он стремился в эту комнату на втором этаже над кубовой, где жил Пеликан, и попал в эту комнату.
И жизнь его пошла так, а не иначе.
Впрочем, Володя Литов на трезвую голову понимал, что его жизнь в любом случае пошла бы не как у всех.
В любом случае.
Он был чокнутый. Белая ворона. Прóклятый - так в сердцах говорила мама. Она была родом из дореволюционной украинской провинции, из тех евреек, которые умеют делать тяжелую работу наравне с мужчинами. Широкой мужицкой кости, она обладала недюжинной физической силой, и в то же время в ней, наряду с острым, подвижным, ироничным умом, была степенная, неспешная мудрость, свойственная вдумчивым, памятливым мужикам, умеющим не только смотреть, но и видеть, и сравнивать.
Володя, в отличие от матери, был с ленцой, несколько нервный и худощавый, если не сказать тщедушный. В детстве родители баловали его.
Но занявшись физическими упражнениями, он быстро нарастил мышцы и показывал чудеса ловкости и выносливости на брусьях, на перекладине, на канате. На короткое время стал всесильным. Полным господином своего тела. Мог встать на голову, пройтись на руках по голицынскому спортзалу на глазах темноволосой Маришки, гордой полячки, занимающейся гимнастикой тут же в своей группе.
Собственно, для нее он и старался. И с легкостью, к своему удивлению, достиг многого. В своем развитии. А что касается Маришки - задолго до наступления зимы Малинин Юрка поздравил его с восхитительной победой, после того как случайно встретил их, поздно вечером возвращающихся с прогулки.
Но что такое у студентов вечер или ночь, или утро? Временные понятия стерты, размыты. С тем же основанием можно было заметить, что они возвратились в общежитие среди ночи. Дверь женского корпуса оказалась закрытой. Пришлось стучать, будить вахтершу. Маришка нервничала, отстранялась от Володи, становясь чужой и недоступной. Будто не ее он ласкал только что на холодном ветру, под моросящим дождем, и не целовал полуоткрытый для поцелуя рот. И смешивались запахи двух дыханий, мокрые щеки и носы касались, а по волосам текла дождевая вода, заползая за воротник.
И как податлива была высокомерная полячка…
Володя Литов, придерживая левую руку, пошел по тропинке к своему дому. Рука ныла под повязкой: началось какое-то противное нытье с поддергиваньем до самого плеча. Врачиха в Перхушкове, та, что забинтовала ему кисть три дня тому назад, посоветовала не разбинтовывать как можно дольше. Пусть, сказала она, мясо прирастет на свое место.