Она просто приложила и не стала пришивать отрезанный кусок, болтающийся на малюсеньком клочке кожи. Все было оставлено так, как еще раньше в общежитии сделала Фаина, эта полузнакомая, полуздешняя сестра милосердия. Володя взмахнул ракеткой, неловко оступился, его качнуло влево, к окну, и левая рука пробила насквозь оба стекла. Кровь полилась обильно. Он испытал минутное головокружение, похожее на потерю сознания. Если бы Фаина не подхватила его под мышки, он бы скорей всего упал на пол. Она потащила его по коридору за угол холла, он плюхнулся на диван, ничего не видя, испытывая щекочущий, унизительный стыд. Фаина достала чистый, довольно большой платок, замотала руку, крепко стянула, и так и осталось потом.
Он не хотел, чтобы серые посредственности, эта посредственная серятина Леондрев и прочие зубрилы, скучнейшие, кислые мудаки - жалели его! Он ждал Маришку, из-за нее торчал и торчал у теннисного стола и бесконечно долго ждал; комната ее была на этом этаже. Не явилась, видно, не знала о его присутствии, а может, проигнорировала, занявшись уроками: променяла встречу с ним на занятия и зубрежку.
Более всего тревожило Володю, как бы минутная его слабость, когда он побледнел и зашатался на бесчувственных ногах, не была поднесена ей в чьем-либо издевательском изложении.
Он вдруг увидел, как слева и справа от тропинки в деревьях и кустах сгущается непроницаемая тьма, но если посмотреть выше наискось между линией горизонта и небом, отчетливо было видно, что воздух окрашен, он и ночью имеет цвет. Слабо-фиолетовое, сиреневатое наполнение, даже чуть-чуть с кровавинкой.
Фантастика! сейчас приду надо записать.
Впереди послышались шаги. Две фигуры подвигались ему навстречу. Володя вгляделся. Сегодня после танцев, пока Маришка одевалась в своей комнате, он спустился вниз к выходу, и тут к нему подошел незнакомый человек.
- Ждешь? - спросил он.
Высокий, стройный, с смуглым лицом, черноволосый. Грузин? подумал Володя. Тогда за ним стоит Джон, самый страшный дебошир среди голицынских выпивох, гроза добропорядочных тихарей; он второй или третий год подряд учился на первом курсе, и его терпели в институте, потому что прислан он был в Москву по спецраспраделению из республики. Что касается незнакомца, тот был определенно не с первого курса и вообще не технолог, а механик, иначе Володя где-нибудь однажды видел бы его.
Незнакомец произнес с акцентом:
- Послушай… я тебе советую - ты отколись от нее…
От неожиданной наглости Володя забыл о пугающем облике Джона, и убирая больную руку за спину, позабыв о последствиях, уже готов был врезать по нахальной физиономии. Дрожь нетерпения, ощущаемая во всех жилах, была невыносима; он должен был врезать, чтобы прекратить ее.
Его удержала мысль, что Маришка, возникнув в эту минуту на лестнице, будет очевидицей безобразной сцены. Мысль о больной руке чуть-чуть добавила нерешительности. Впрочем, кругом гудела толпа друзей и знакомых, Вон Круглый из Ухты. А вон там Малинин Юрка, и жлоб Далматов, и хиляк Сашка Савранский, который может сгодиться хотя бы для оповещения компании. Стоит только слово кинуть…
Окончилось разговором. "Смуглый кацо", лениво усмехаясь, криво, слегка на сторону, - явное подражание Джону - вместе с Володей и Маришкой, рядом с ними, вышел в тамбур и затем наружу.
Но потом отстал, потерялся где-то сзади.
Она ни о чем не догадывалась. Володя ждал, ежесекундно ждал нападения. Ведя под руку Маришку, незаметно оглянулся пару раз. И возле мужского корпуса он почувствовал, как возросло напряжение. Смущало внезапное исчезновение незнакомца, тот словно растворился в воздухе.
И вот сейчас две фигуры подвигались ему навстречу, а он, как несколько часов тому назад, шел той же самой дорогой, соединяющей женский и мужской корпуса, меньше стометровки, гораздо меньше. Сейчас он был один, без Маришки. Смущаться было некого.
5
Но когда они приблизились настолько, что Володя мог слышать голоса, - он рассмеялся с облегчением.
Рассмеялся весело, от души.
Двое разговаривали на ломаном русском языке, но не так, как это выходило бы у кацо и подобных ему, а на настоящем ломаном русском языке иностранцев.
Он сразу узнал их.
По дорожке чинно прогуливались в этот ночной час поляк и немец, тоже первокурсники, волею судеб поселенные в одной комнате и ведущие нескончаемый спор днем и вечером. И теперь ночью. Какая страна дала миру больше гениальных людей - Польша или Германия - это был их спорт, они выбрали такую себе игру. В общежитии все убивали время, и у каждого был свой излюбленный способ.
- А кто самый великий славянский поэт? - спросил поляк Кшиштоф. - Мицкевич!..
- Нет, Пушкин, - возразил Райнхард, отталкивающе жирный и при этом с невинными по-детски, голубыми глазами.
- Коперник, Шопен…
- Шопен - француз.
- Врешь! врешь!.. - закричал Кшиштоф. - Как так можно говорить!.. Вот Эйнштейн, правда, еврей. И Гейне, самый знаменитый немецкий поэт, он не немец, он еврей.
- Гете. Бетховен…
- Бетховен - австриец. А у Гете острое лицо и длинный нос, с ним неясно, кто он. Неизвестно.
Они оба активно жестикулировали, восполняя недостаток лексикона. Кшиштоф, с его обманчивой аристократической внешней манерой, был небольшого роста и подпрыгивал при всяком выпаде противника, словно желая перескочить его. Райнхард был тушей, парадоксально темпераментный для таких габаритов.
Ну, что же, сказал себе Володя, я, кажется, начинаю пугаться тени. Это нехорошо. Это очень нехорошо.
Он им кивнул, а они едва обратили на него внимание, вцепляясь друг в друга на предмет, можно ли с абсолютной достоверностью Бисмарка называть немцем.
В родной полуподвальной комсточетыре слабо светились окна, и так и оказалось: на столе посредине комнаты горела свечка, а вокруг сидели четыре необычайно серьезных молодых человека и играли в кинга. На деньги.
На периферии стола еще три человека, погруженные в конспекты и учебники, ловили слабые отблески свечного пламени. Готовились к зачетам. Люди из первой группы не мешали им, но, как было заметно, относились к ним мало с пренебрежением - откровенно презирали их.
- Когда люди играют в карты - не мешай! - с нарочитой суровостью произнес один из игроков - Толик Сухарев, приятель Малинина, тасующего карты.
Володя Литов, шокированный серьезным тоном по поводу занятия, на его взгляд пустого и никчемного, после секундного размышления ушел к своей постели и завалился поверх одеяла, задрав ноги на спинку кровати.
Но Малинин вдруг бросил карты, вышел из-за стола и встал над ним.
- Как ты сказал, его звать?
- Я ничего не говорил. Я его вижу в первый раз в жизни, - сказал Володя.
- Из какой он комнаты?
- Да откуда мне знать? Может, он вообще не наш.
- Не свисти.
- Он смылся, - сказал Володя.
- Ну, и что? - сказал Малинин. - Ты никого не видишь. Без понятия, витаешь в облаках. Такие дела нельзя оставлять ни на одну ночь. Загниет… Сей же момент идем.
- Сбрендил? Три часа ночи, - сказал Володя, продолжая лежать на спине и чувствуя, как теплеет у него на душе, прорастая покоем, уверенностью и благодарностью к Малинину, который сам предлагает и берет на себя решение пакостной проблемы.
- Ну, ты! мы тебя ждем, - отнесся к Малинину третий игрок - Круглый из Ухты. - Кон надо закончить. Иди сдавай.
- Отвали, - не поворачивая головы, ответил Малинин. Потом, так же стоя спиной к столу, сказал: - Подсчитывайте. Играть больше не буду.
- Ты должен играть, - настаивал Круглый. - Игру нельзя бросить, понял, плебей?
- Да кончайте вы. Ну, не хочет человек. Ну, я проиграл, конечно. Ну, что? Не вешаться из-за этого, - успокоительной скороговоркой вступил четвертый игрок - маленький, медно-рыжий, конопатый до полной законопаченности Саша Савранский, слабенький, насквозь книжный человек, не стесняющийся своей слабости.
Толик Сухарев объявил результат: проиграл один Савранский - шестнадцать рублей пятьдесят четыре копейки; остальные все выиграли в общей сумме двадцать два рубля восемьдесят копеек.
Взрыв хохота потряс комнату.
Смеялись и зубрилы, и Женька Старик, художник, подселенный к ним. Всего в комнате проживало тринадцать человек, и по стенам и посередине стояло тринадцать кроватей.
- Толик, ты ведь сжульничал? - сказал Савранский, и в его тоне была удрученная покорность. - Нет, - без малейшего вызова сказал он, - я так не хочу! Я требую пересчитать!
- На! на!.. Пересчитывай! - Сухарев бросил ему через стол исписанный лист бумаги.
- Обычная история, - хихикнул Брыковский, несмотря на юный возраст, по всем проявлениям тип старого холостяка, осторожного, пунктуального и занудного.
- Как у вас всегда получается? - спросил Старик. - Сашка проигрывает шестнадцать рублей, а с него причитается двадцать два.
- Мистика, - сказал Савранский, тупо рассматривая колонки цифр на листке. - При том беспардонная. Фокус-покус с винегретом, клянусь бородой Гоголя! Не пригласить ли нам Мессинга?..
Толик Сухарев выдернул из кровати Брыковского два металлических прута - тот сделал вид, что не заметил, или же безразличие его должно было означать, что это не его кровать, - и стал выбивать на кроватной решетке джазовый ритм, вихляясь всем телом, притопывая и вскрикивая.
В дверь постучали, женский голос поинтересовался, зачем у них в комнате так шумно.
- Спать-спать, старуха! - крикнул из-под одеяла жлоб Далматов; он перед этим успел заснуть, но музыка Сухарева оживила бы и мертвого.
Раздался новый взрыв хохота.
- Спасайся кто может! - бросая в дверь металлические прутья, завопил Сухарев; прутья пролетели в опасной близости над головами зубрил и с грохотом отскочили от двери.
- Кар-раул! - подражая ограбленной женщине, закричал Далматов, лежа под одеялом.
- Не кричите - вахтера разбудите, плебеи! - крикнул Круглый.
Кирилл Смирнов, в обиходе Киря, мягко улыбаясь, покачал головой - больше для себя, чем в расчете, что кто-то заметит его укоризненную покачку. Не строя на лице нахмуренного осуждения, он сидел на своей постели, улыбаясь, тихо позвал:
- Толик… Толик, ты на самом деле не хотел бросить… Ты не хотел.
- А! - отстранился Сухарев, диковато усмехнулся одними только сумасшедшими глазами, прозрачными и настороженными, пошел вокруг комнаты, глядя внимательно и словно отыскивая что-то.
- Сухарь, ну, ты дал!.. - тоже одними глазами улыбнулся Малинин. - Мы должны идти: закрой за нами.
- Вы с ума сошли, - сказал Савранский. - Она еще стоит у двери. Войдет и увидит весь наш бесподобный бардак!
- Тем более, - сказал Малинин.
- Клянусь бородой Гоголя! - сказал Савранский.
- Не бзди, родная, пройдут дожди, - нараспев произнес Круглый. - Не бзди, родная, ты только жди…
- Друзья мои, вы никогда не думали, - спросил Сухарев, - что эти три громадные двери от трех стенных шкафов когда-то были сквозными проходами в нынешнюю комстопять? Когда во всем подвале размещалась конюшня князя Голицына… К нашим соседям… Судя по дыму от моей сигареты, сквознячок тянет от нас к ним. Поняли мысль?
- Какую? - спросил Далматов.
- Конгениальную, конечно, - с издевочкой произнес Савранский.
- Дурак! - сказал Сухарев. - Если сделать дымовую завесу и кинуть в шкаф и прикрыть дверцу… У нас не будет ни капли запаха. А они убьются - не дотумкают, откуда у них клубы дыма, Везувий, Хиросима, - никому не допереть!..
- Сдаюсь. Ты - гений. - Конопатый Саша поднял обе руки.
- А? Железно?
- Железобетонно!
- Брыковский, нужны две фотопленки.
- Ну, ты замахнулся, - сказал Старик. - Довольно одной.
- А что? Делать - так делать, - воскликнул Сухарев. - На весь дом! Только без мандража…
6
Сначала они прошли по первому этажу.
Останавливали редких полуночников, допрашивая, где живет человек такого-то примерно роста, черный, с смуглым лицом, в пиджаке? - да, кажется, в синем пиджаке, в темно-синем, неуверенно подтвердил Володя.
Спрашивал Малинин, а он поражался его самообладанию и полнейшей несмущаемости.
Кто-то назвал имя - Надарий, Надар со второго курса. Но в какой комнате, неизвестно.
Тогда они зашли в кубовую. Здесь на ночь свет не выключался. Титан пыхтел, желающие брали кипяток. Сидели люди, листали конспекты. За крепким столом посредине кубовой заколачивали домино.
Одного человека среди доминошников Володя узнал - его фамилия была Петров, он был председателем студсовета общежития. Крепкого сложения, уверенный в себе, он даже смеялся отстраненно и с непритворной солидностью.
Почему-то, когда он изредка появлялся на танцах, обутый в охотничьи резиновые сапоги с отворотами - ботфорты, - за которые он стряхивал пепел от папиросы, Володя слышал, как приближенные называют его Пеликаном. Он был, судя по отчетливым морщинам на лбу, по всей его повадке, - старший, взрослый, видавший виды человек.
В нем заключена была тайна. Нечто такое, что Володе предстояло пройти, пережить в будущем, но что сегодня было скрыто от него. И взгляд его, безотчетно для него самого, при случайной встрече задерживался на Пеликане - притягательном, каком-то, казалось Володе, особенном. У Володи и в мыслях не было сблизиться с ним, слишком с разных они были планет.
Из оживленного разговора следовало, что Петров, сменив напарника, проиграл в очередной раз. Единогласно его избрали "почетным козлом". Все смеялись, и прежде всех виновник смеялся над самим собой весело, добродушно - и отстраненно.
- Пошли, - сказал Малинин. - Он на третьем этаже. Комната триста двенадцатая.
- Если это он.
- Сейчас увидим.
- Триста двенадцать?.. - спросил Володя.
Выходя из кубовой, он оглянулся на смеющегося Петрова; показалось, что тот провожает их глазами. Володя не подозревал в ту минуту, что последний его ненужный вопрос, быть может, спасает ему жизнь или, по меньшей мере, охраняет его от серьезного увечья.
Пока поднимались по лестнице, Володя вспомнил, как рассказывали о Петрове, будто он много лет жил на далекой Камчатке, заправский охотник, знает все приемы и повадки зверя и птицы, умеет делать необыкновенно красивые чучела, владеет арсеналом ружей и винтовок, и запрещенных тесаков. На летние каникулы уезжает на свою Камчатку с ее действующими вулканами и гейзерами, единственными в Союзе. Пьет неразбавленный спирт, лишь затем запивая водой, - ах, как все они были юны и хотели казаться взрослыми, также и себе самим!
Но самое удивительное, что Джон Гурамишвили, свободолюбивый и непобедимый Джон из Тбилиси, дебошир и пьяница, неустрашимый Джон был побежден и усмирен Петровым, и в прямом смысле физически - за мужским корпусом, куда они вышли потолковать, и словесным напутствием морально, когда после своего поражения Джон бросился обнимать противника, внезапно обратившегося для него другом, и они сели пить всерьез, по-мужски, надрезали каждый себе руку и смешали в стакане с вином кровь, и вместе выпили пополам стакан на вечную, нерушимую родственную связь. Причем, Джон сгоряча так полоснул себя, по-видимому, тесаком Петрова, что, говорили, достал до кости.
Но еще удивительнее и притягательнее были рассказы о любовных похождениях и победах. Правда, Петров в силу своего положения и более сдержанного, уравновешенного характера не афишировал ни количество, ни качество побед, ни свои личные мужские достоинства. Зато у Джона, по рассказам очевидцев, замеры показали ни много, ни мало семь спичек. В стоячем положении, разумеется. Все-таки не в ширину. Но и такой результат был довольно-таки выше среднего. И, кажется, это не было ложью, потому что приглашались любые желающие в комнату к Джону, и Володя также имел возможность лично наблюдать весь инструментарий, было бы желание, - но он не пошел, не захотел, в нем сохранилась юношеская чистота и брезгливость.
Володя не догадывался и не мог знать, что в последние дни обострился конфликт между группой экстремистски настроенных механиков и группой технологов. В общежитии не наблюдалось противостояния по национальному признаку. Правда, русские представляли разрозненную, аморфную массу, а нацменьшинства - азиаты, грузины, азербайджанцы - объединялись в крепкие землячества и зорко оберегали неприкосновенность каждого участника такого кружка. Но русских было подавляющее большинство - этим исключались какие-либо антирусские эксцессы.
Эстонец, во всякой фразе которого, во всяком слове будто слышалось злое шипение, так как независимо от темы разговора - хотя бы он решал у доски задачку по физике - он чувствовал ненавистное давление великорусского империализма, принесшего, как он полагал, на его землю советские порядки, советские тюрьмы и советскую лживую фразеологию, - был единственный подобный индивидуум на все общежитие, и поэтому был не в счет.
Остальные просто пили, дрались из-за девчонок, из потребности к самоутверждению, из ненависти, которая как известно сильнее любви, к кому-нибудь, кто возбудил зависть своим авторитетом, удачливостью или внешностью.
Занимались любовью, проводили время на танцах, соревновались в настольный теннис, в шахматы. Играли в карты. Прогуливали лекции.
И все-таки как-то так оно вышло, что когда человек пятнадцать механиков, в основном второкурсников, пришли в условленное место поддержать своих друзей, а навстречу им выдвинулись человек двадцать или двадцать пять технологов, - среди последних преобладали смуглые лица, скуластые, с прищеленными глазами, или горбоносые, темноволосые джигиты, красавцы на подбор. Технологов среди них было раз-два и обчелся, удивительно, что в этой группе многие славянские лица не числились в институте и общежитии, но были призваны на помощь из ближнего поселка Малые Вяземы.
Как? почему? Технологи чем-то привлекли их. Может быть, подружились, на манер: русский с китайцем - братья навек.
Показались железные палки и камни, ножи.
Случаю было угодно, чтобы в группе механиков оказался Петров Борис, а в группе технологов Джон Гурамишвили - два побратима, соединившиеся кровно. Они предотвратили побоище.
Надарий Гордуладзе, высокий красавец, с наглым, скользким, словно бы липким взглядом, крикнул Петрову:
- Председатель!.. я твою маму е-!.. Иди я тебе пасть порву!.. Законно порву!.. - Он его остро ненавидел, так ненавидел, что выступил в компании технологов. Но сам он был механик, второкурсник, и с Петровым они учились в одной группе.
Он еще не пробовал на себе кулаков Петрова. Услыхав о поражении Джона, который играл в прошлом за мастеров тбилисского "Динамо", Надарий высокомерно решил, что Джон слабак, недаром из-за головной травмы его вышибли из большого спорта. К тому же он как технолог заслуживал презрения.
Надарий верил в свою звезду. Он считал неотразимыми два-три приема, которыми владел. Петрова он хотел втоптать в грязь, уничтожить. Во-первых, он мечтал о ком угодно на месте председателя студсовета, взамен Петрова. Мнилось, что это мог бы быть он, Надарий. А почему нет? Но пусть будет кто угодно, лишь бы не этот казак с пшеничным чубом! С дурацкой походкой враскачку, тяжело опирающийся на ногу при каждом шаге, широко махая рукой, с наклоненной головой и внезапным как молния взглядом, резким, пронзительным, будто снизу-вверх, который пробуравливает насквозь. И заставляет опускаться глаза других.