- Вяземовские… Юрку… добивают… - Это был Круглый, еле ворочающий языком, пьяный вдрызг.
Приполз? Отпустили? подумал Володя. Что-то тут было не так, не вязалось одно с другим.
- Где? - Сухарев и Женька-Старик наклонились над ним, трясли за плечи, не позволяя спать.
- Там… Ли… Ллип-пы… - Круглый лыка не вязал.
- Говори, где? - Старик влепил ему затрещину.
- Клу… за клуб-ом… Лли… пы-пы… пы…
- Липовый бор! - Савранский ошалело смотрел на ставшие жесткими лица Сухарева, Старика, Далматова.
- Бежим! - воскликнул Володя. - Быстрее!
- Втащим его на кровать? - предложил Киря.
- Грохнулся - пусть спит!.. К чертям!.. - Сухарев рванулся к двери.
Снаружи их обдало вечерней прохладой. Весенней свежей сыростью. Темно было, без луны, без звезд; низкими облаками заволокло небо.
Муторное и вместе радостное и обостренное чувство обняло душу. Володя на бегу узнавал очертания местности, потому что ежедневно они по меньшей мере дважды проходили дорогой к клубу, там были лекции. А сердце ныло: он помнил, что Малинин с самого начала попал в зловещую мешанину по его вине: Надарий и вяземовские ублюдки могли бы попросту не знать о существовании Малинина.
25
Они приблизились к толпе вяземовских.
Те словно бы ждали их. Рядом с огромным стволом дерева, в ночной тьме - вяземовские могли быть замечены только лишь по еще более насыщенной, будто сгустившейся черноте.
Вяземовские стояли молча и ждали. Если не знать об их существовании, легко было бы пробежать мимо, не заподозрив присутствия дюжины стучащих сердец, вздымающихся грудных клеток, излучающих энергию тел.
Морозом продрало по коже от странной тишины, ни возни не было, ни звука ударов.
- Юрку не вижу, - вполголоса произнес Старик.
Зловещая тишина и неподвижность.
Володя почувствовал, как у него и у всех них блестят и напрягаются глаза, в попытке увидеть и отыскать какую-нибудь примету, какой-нибудь штрих присутствия Малинина Юрки.
Среди девяти человек, прибежавших из общежития, помимо хлюпиков и пацифистов, как Савранский или Киря Смирнов, совершенно бесполезных в драке, но создающих видимость количества и к чести их не устоявших перед призывом долга и бросившихся вместе с другими на спасение товарища, - были внешне крупные и в темноте внушительные зануда Брыковский и немец Райнхард Файге, последний - редкая туша.
Но был также Сухарев, был Старик Женька.
И, наконец, жлоб Далматов. Вот только сейчас Володя осознал, какая неоценимая польза бывает от тупой и неразумной силы - если она направлена в нужную сторону. Далматов без промедления вошел в толпу, расталкивая плечами, как входят в речную воду, без внутреннего трепета и не ожидая противодействия. Одного вяземовского, выше других и массивнее, заступившего ему дорогу, он отстранил, не замедляя движения. Но тот упорствовал, снова вырос ему на пути. Далматов без замаха нанес как кувалдой удар железным кулаком в грудь - не в лицо даже - тот рухнул на землю.
- Куда Юрку девали! - Он наклонился. Поверженный ответил хриплым ругательством. Далматов протянул руку. Вскрикнул Сухарев, пытаясь захватить удар, - не успел: сзади Далматову на голову опустился немалых размеров булыжник, зажатый пальцами. Голова далматовская уцелела, сам он как будто отмахнулся рукой, словно от комара; но в следующую секунду анестезия сработала - он пошатнулся. Несколько человек навалились на него.
Еще двое бросились на Сухарева.
Хрипатый, почувствовав свободу, вскочил с земли и за неимением другой цели схватился с Володей. В это время Старик, тщедушные Савранский и Киря вместе с Брыковским отбивались, окруженные превосходящим числом врагов. С ними оказался Райнхард, темпераментно подпрыгивающий, визгливо восклицающий не по-русски и стремящийся прорваться на выручку Володе, которого более сильный противник забил, загнал в защиту.
Их было больше, и они были сильнее. Старик работал кулаками, не позволяя расчленить свою маленькую армию, всматривался, насколько позволяли обстоятельства, - но нет, институтских не было видно, кругом всё были чужие лица. Главное, он понимал, не дать завалить себя. И желательно Володю и Сухарева, и Далматова притянуть в общую группу, либо переместиться ближе к ним, и таким способом слиться, чтобы образовалось единое ядро.
Поэтому он не хотел отпустить Райнхарда.
Но темпераментный немец прыгал как кузнечик, несмотря на габариты, и наконец выпрыгнул в самый круг врагов, и там они окружили его, связав его движения.
Всех институтских разбили на отдельные островки, терпящие поражение. Один Далматов, кажется, поднялся, смахнул с себя кучу-малу; но ему не давали вырваться.
Хрипатый, словно в спортивном зале на тренировке, методично бил кулаками по Володе как по мешку с песком.
Володя делал попытки разогнуться, ответить ударом - но всякий раз был отброшен в защиту.
Бесследное исчезновение Малинина вызывало тревогу.
Он боялся удара булыжником, понимая, что полностью беззащитен, вяземовские могут свалить его на землю, забить ногами, он во власти у них. Он ничего не видел, не знал, где остальные, кто где, - ничего не соображал. Только защищался, закрывал голову, лицо, живот, и сколько над ним врагов - ничего не знал.
Как вдруг какие-то крики раздались рядом. Знакомый голос. Он еще стоял в полусогнутом положении, и не сразу заметил, что больше не чувствует ударов.
- Ну-ка, покажи. Руки, ноги целы? - Кто-то бережно разнимал его ладони, заглядывая в лицо. Володя крикнул громко из сердца, засмеялся от внезапного радостного чувства - Пеликан! - Ну, ничего, ничего… Ничего, Цес, - потеплевшим взволнованным голосом повторял, будто отстраняя неприятности: - Ничего, железно… - И, резко повернувшись, ткнул пальцем в хрипатого: - Вы нам отдайте человека - живого или мертвого!.. Лично ты отвечаешь!..
Теперь вяземовские сбились в кучу, окруженные превосходящим количеством институтских.
- Он убежал, - сказал хрипатый.
- Куда?
- Туда. - Хрипатый махнул рукой неопределенно, в сторону шоссе.
- Врешь, собака.
- Гадом быть! Он побежал, и хрен с ним… Мы тебя ждали.
- Мы будем биться. Вдвоем с тобой, - сказал Пеликан. - Ты зверовал над моим другом. Никто не лезьте.
- Пелик… Пелик… - Модест и Циркович пробовали вмешаться. Далматов выскочил, требуя хрипатого себе.
- Нет! Не лезьте никто… - Пеликан вдруг обратился к Володе: - Цес, я его не тронул! Я не тронул его, слышишь? Цес!..
- Да. - Володя едва не расплакался от счастья.
На берегу пруда развели огромный костер, уселись, не смешиваясь между собой, обе группы, одинаково умиротворенные, оттого что большая война закончилась. И те и те чувствовали облегчение. Пеликан и хрипатый сняли верхнюю одежду, остались в рубашках. Всполохи пламени высоко улетали в небо, ярко освещенная поляна и могучие, как гладиаторы, бойцы на ней приводили на память картины древнего мира, что-то варварское, доисторическое и непонятно почему завораживающе прекрасное. Пламя металось ярко, еще ярче. Удары обнаженных кулаков. Кровь полилась. Крики поддержки. Разочарования. Пеликан побеждает. Но бой - непредсказуемый. Случай, удача, малейшая оплошность.
Но вот хрипатый откачнулся назад и упал. Встал, опять упал.
Всё.
Пеликан - победитель. "Ура-а!" - кричат институтские. Обида, унижение вяземовских могут бросить их в рискованную схватку.
- Ты правду сказал, что наш человек живой и целый? - спрашивает Пеликан.
- Я сказал… сказал, что он не нужен нам. - Хрипатый сидит на земле, утирая кровь и зачем-то крутя одно, а потом другое ухо. - Тебя ждали, понял? А теперь, раз поскольку такое дело, - честь честью - деньги должны твои быть. Может, половина? - унылым тоном спрашивает он. - Половина вам, и половина нам? Деньги…
- Да катись ты с твоими деньгами! - Пеликан добавил камчатско-охотничье выражение - под веселый хохот недавних врагов, покоренных замысловатым лексиконом, или неразумной щедростью, - оделся, и вся компания двинула к институту, оставив вяземовских у догорающего костра. - Ну, на этом конец. Больше драк не будет - никаких больше механиков, технологов, никаких идиотов Гордуладзе… Хотя предупреждаю, братцы. Вяземовские не полезут, но по одному попадаться не советую - учинят озорство. Натуре не прикажешь…
26
Через несколько дней поздним вечером в комнате двадцать два горела настольная лампа под зеленым абажуром.
Из приемника лилась негромкая джазовая мелодия - фортепьяно, контрабас и ударник: приветливые, благодушные ритмы, бодрящие, но не ранящие слух, для человека, занятого своими мыслями, совсем его не тревожащие.
Иногда звучало короткое сообщение на английском, и опять продолжалась музыка. Передавала радиостанция из Танжера на средних волнах.
- Почему наше радио круглые сутки долбит идейные, воспитательные тексты, а музыки совсем чуть-чуть? А у них - наоборот? круглосуточно музыка?
- Позвони спроси у Хрущева, - усмехнулся Пеликан. - А что, Пика (сокращенно от Пикапаре), идею подал. Давай письмо Хрущеву напишем.
- С Цесаркой пиши. Вы - писатели, - не без ехидства произнес Сорокин Славка.
- Тс-с… - Пеликан показал на Володю, который сидел тут же, за обеденным столом, и водил пером по бумаге, перекладывая листки, заглядывая в предыдущие и снова торопливо устремляя руку с пером вперед, строчка за строчкой. Он не обращал на них внимания, не замечал их. Пеликан и Сорокин пили пустой чай и курили. Модест спал на своей кровати, накрывшись с головой: завтра он должен был рано вставать и ехать на работу. Пеликан поднял торжественно палец кверху. - Он - творит; имен не называем, чтобы не прервать вдохновение. Тебе, Пика, не дано понять.
- Где нам, серым? То-то вы сегодня из Москвы привезли по пачке вашей пачкотни. Опять не взяли?
- Ну, что тебе сказать? - нахмурился Пеликан. - Откуда знаешь ты?
- Все видим, все знаем. Зря время тратите: жалко глядеть на вас.
- Болван!
- Зато сессию сдам железно и на третий курс перейду… Третий курс - считай, дело в шляпе. Поглядим через пару лет, кто из нас болван. Как бы тебе пожалеть не пришлось.
- Я что? Я и на рыбный промысел наймусь. А Цесарка - он настоящий писатель.
Сорокин хмыкнул презрительно.
- Лягу я лучше спать, - сказал он. - А помнишь, как вломились в умывальник, а Голиков влез в угол, присел, как будто в штаны наложил, руками обхватил голову… Я думал, ты его укокошишь… Ну, если хотел перед Вовкой порисоваться, уйдешь, но хотя бы Цирковичу свободу дашь…
- Да перестань!.. Тошно глядеть было.
- А когда дверь открывал - чего кричал?
- Так то до того было.
- Не понимаю я тебя.
- Не дано тебе, Пика. Нет.
- Славка - он четко знает, - произнес вдруг Володя, - что хорошо, а что плохо. Для него лично. Леондревы, они все четко знают…
- Ну, Леондрев - он твой друг.
- Отдаю его тебе полностью.
- Ходит сюда с Голиковым…
- Ходили - теперь уж Голиков не придет. Папочка у Леондрева то ли партийная, то ли профсоюзная шишка. Воспитание!.. он на сто лет вперед спланировал. И как с тоски не захиреть. Повторять чужой путь… миллион раз уже пройдено. Миллионы людей прошли - и ты вслед за ними. Смерть!.. Хуже смерти!.. Принципы вас не интересуют - один принцип у вас, только один. Выгода!.. Стало быть, это мы беспринципные, у нас много принципов. А вы принципиальные!..
- Да ну тебя. Псих. Оба вы психи, - рассмеялся Сорокин. - Спать лягу - утро вечера мудренее.
Позднее Пеликан спросил у Володи:
- А может, правда - Леондрев с Голиковым одно целое?.. Пика, может, опять идею выдал.
- Нет, не замечено, - сказал Володя.
- Ходили к нам вместе…
- Ты знаешь, все может быть. Я однажды его с Надарием видел. Человек он расчетливый и скрытный. У него отец - председатель областного ЦК профсоюза работников культуры. Сейчас вспомнил - в Минводах. Однажды с ребятами поделился; четкий план у парня. Пойдет после института на цекóвское предприятие, потом - в ЦК: папа поможет. А потом… возглавит самое крупное издательство страны. Он - продажный, может быть, через него шли указания Надарию. Так они несовместны ни за какие пенки, но - сам понимаешь - для законопослушного червячочка приказ сверху закон!..
Пеликан секунду смотрел с обалделым выражением на него.
- Цес, нагородил…
- А что? Темные силы притягиваются. Объединяются. А нас влечет… Знаешь, Пелик, Пика в одном прав: дураки мы, психи. Такие благородные, что аж за ушми свербит. Устремляемся к новому, неизведанному, никем не открытому, и поэтому все темные вместе, а все такие, как мы, - атомизированы.
- Атомизированы? Неплохо.
Володя улыбнулся радостно и вздернул подбородок - всегда было лестно слышать одобрение Пеликана. Он продолжал:
- Я ведь сразу догадался, когда Круглый приполз, что-то здесь нечисто. И точно - Малинин был только предлог. Чтобы тебя заманить. Хрипатый потом открыто сказал: ты им был нужен. А Малинина, слава Богу, не тронули, ну, он молодец, смотался; могли бы еще как тронуть!.. И Джон…
- Джон - настоящий мужик. Мы побратимы.
- Да. Но он наверняка сталинист. Надарий легко накрутил бы его против тебя.
- Джон его терпеть не может.
- Тоскливо-тоскливо стало, когда я увидел, за тобой Джон прибежал. Подумал, конец. За кого он?.. Но Джон врезался в них на нашей стороне.
- Эй, вы. Давайте спать, - произнес Модест и повернулся на другой бок.
Володя, понизив голос до шепота, спросил:
- Кроме как в Норвегию, никак нельзя убежать?
- Закрыта граница. Даже приграничная зона запретна: чтобы поехать на Камчатку, надо получить оттуда вызов и разрешение.
- А в Норвегию реально?
- Можно попробовать завербоваться на Шпицберген: он - норвежский. Там наша концессия.
- В Норвегии король, пещерный век.
- Чудак, Цес. Это - прекрасно. Как в сказке. Но с тобой опасно иметь дело.
- Почему?
- Раззвонишь каждому встречному-поперечному. У тебя недержание.
- Не трепи, Пеликанище! Когда надо, я могила.
- А тогда, в присутствии всех? При Голикове?
Володя покраснел - и промолчал. Пеликан, закурив, отвернулся к окну.
- Я ничьей тайны не выдал, - сказал Володя, - и если кого и подвел, только себя. Проклятая моя болтовня!
Модест заворочался на кровати.
- Тише, - сказал Пеликан. - Ладно… Но только приучись держать язык за зубами.
- Надоели, - сказал Володя, - дурацкие, лживые ихние рецензии!.. Вообще все надоело!.. Была бы возможность - ей-богу - не задумываясь, убежал отсюда. Хоть в Норвегию!..
- А родители?.. Друзья?
- Кроме тебя, у меня никого нет, - сурово нахмурясь, произнес Володя. - Не с кем слова человеческого сказать. Какие у них интересы?.. Родню свою терпеть не могу.
- Да, удивительное дело. Моя родня меня не любит, и я их тоже никого не люблю. Мы с тобой ближе, чем родственники по крови; у нас родство душ.
- Конечно, конечно, Пелик. Там вот родились; нравится, не нравится - родственники. А мы сами выбрали друг друга. Сами… Почему так получается, что ты и я попали в такую среду - никого близкого нет! Александра одна…
- Наши современники, - подумав, сказал Пеликан, - не Голиков с Леондревым, не Ревенко… Наши современники - Чехов, Лермонтов, Бальзак, Гейне… Грибоедов, Шекспир! вот это компания! Еще Лев Толстой и Стендаль, и Диккенс, и Рабле, и множество множеств приятнейших собеседников, ценителей. Пушкин, Тургенев, Блок… И нет одиночества, и плевать на окружение! Единомышленники собираются не по горизонтали; в глубь времен уходит след родных душ. Работать для них, для себя - человек должен выполнить до конца свое назначение, даже если он попал не в то время и не в то место. Он для своего счастья должен работать, делать свое дело, свое… в конечном счете, это может получиться и для людей, его окружающих. Печально, одиноко - но пусть так!
Володя зачарованно смотрел на него, словно погруженный в общую с ним грезу.
- Все-таки грустно…
- И все-таки надо. Но, правда, грустно, - улыбнулся Пеликан.
Настроение их было существенно подпорчено в последнее время. Третий или четвертый раз вернули им из журналов их вещи с похожими невнятными ответами - "отсутствие художественности", "где вы увидели в нашей действительности?" - но так выходило, прозрачно выходило, что причину называют не ту, какая на самом деле, а про ту, настоящую причину, околесывая намеками и хмурыми недомолвками, умалчивают. Они еще не привыкли к грязной игре, и она их раздражала. Пеликану, более старшему и опытному, использующему камчатские сюжеты, в чем-то новые и непривычные, делали предложение доработать и принести снова, но при этом подталкивали его к такой переработке, чтобы как-то так в целом как-нибудь эдак осоветить и обыдеить. И он до какой-то черты старался идти в сторону редакторского пожелания. Но не дотягивал до требуемого. Володе и таких предложений не поступало, настолько сама атмосфера его рассказов и стихов была безнадежно неисправима.
- Еды никакой в шкафу нет? - сказал Володя.
- Жрать хочется, - сказал Пеликан.
- Ну, ничего, поеду домой на днях. Привезу кучу продуктов. Хочешь варенье? - рассмеялся Володя, намекая на неравнодушие Пеликана к сладкому.
- А неловко брать дома?
- Они любят наготовить и чтобы я у них подкормился.
- В непроточном пруду полно карасей. Предлагаю пойти на рыбалку. На уху наловим. Можно поспать пару часов, а можно уже не ложиться.
- Терпеть не могу рано вставать… Если нарыбачим так, как вы наохотили, ухи не будет.
- Ну, что ты… там особый случай. Жаль, ты не видел. Мы с ночи соорудили шалаш. На заре они посыпались. Больше сотни, не знаю, может, сто пятьдесят или двести косачей. Столько тетеревов сразу я первый раз в жизни вижу. Молодые петухи стали танцевать. А два здоровых, матерых сидят на дереве как наблюдатели. Потом, похоже, два чужих прилетели. Что тут началось, такая драка. Крылья распустили, надулись, одни бегают по токовищу, другие сцепились - свалка. Крики. Звуки, похожие на чуфысканье, и как будто такое бормотанье… как будто глухой и крепкий барабанный бой вдалеке. Цветное мельканье, звук - колдовское пиршество. Потом чужие улетели. А молодые опять танцуют, а те министры матерые на ветке сидят смотрят. Наблюдатели… Модест локтем меня толкает, мол, не надо, поглядим, не трогаем их. Сидели и смотрели во все глаза.
- Пелик, я давно тебя хотел спросить…
- Что? - после паузы спросил Пеликан.
- Нет, ничего, - странно замолк Володя, который вдруг вспомнил держать язык за зубами, чтобы не показаться смешным. Он хотел спросить: зачем и откуда эта страсть у любимого друга и не страшно ли убивать живое? Именно с этой стороны больше всего понравился рассказ Пеликана.
И уж коли он начал держать язык за зубами, он ничего не рассказал о том, как гулял с Маришкой поздно ночью вдоль шоссе мимо Вязем, откуда исходила опасность.
С Маришкой у него продолжалась все та же платоническая идиллия.
Если она и желала чего-то другого - он не понимал этого. Для него "любовь" означала осознание факта, что он кого-то любит, он любим, есть предмет приложения его страданий, надежд - эфемерных, заоблачных, бесплотных, и несколько танцев с любимой вечерами, а также проявление пустяшной рыцарской заботы по отношению к ней закрывали сегодня вполне эту область его потребностей.