Невозможно было знать что-либо определенно: никто из приятелей и намеком не выдавал тайны Пеликана и Фаины, которая нередко приходила к ним в гости перед отбоем. Когда обитатели мужского корпуса более или менее утихомиривались, Пеликан уединялся с нею в заброшенной комнате студсовета, дверь которой запиралась на замок.
Женское чутье открыло Александре едва уловимую фальшь в безличной и благопристойной болтовне, она тоже не без удовольствия весь вечер и часть ночи сидела и болтала с однокашниками, разобравшись довольно скоро, что пышнотелая Фаина, разместившись по соседству с Модестом, не для Модеста пришлепала сюда. Недаром Александру на курсе так вот всегда называли Александрой, без каких-либо уменьшений. Никто не обращался к ней Саша или Шура. Уважали за серьезность, великолепное знание немецкого языка - она стихи сочиняла на немецком - побаиваясь ее острого языка и отпрыгивая, отскакивая, отлетая от нее, когда замечали под тонким флером ума и целеустремленности настоящий вулкан страсти, казалось, готовый извергнуться на первого неосторожно зазевавшегося молодца.
Но это только так казалось. Глупцы не умели различить за очками Александры большого вкуса и большой претензии. Что касается кишмя кишащих молодцев за пределами этой комнаты, в одинаковой степени неинтересны ей были хлюпики, и крепкие мужланы, и недалекие франты.
- Боря, чего-нибудь новое написал? - спросила она у Пеликана.
Он сумрачно и по-доброму посмотрел на нее, встал с кровати, открыл тумбочку и достал две общие тетради.
- Хочешь стихи? - спросил он.
- Конечно, стихи, - сказала Александра. - Сперва стихи. А после, что есть другого. Времени хватит.
- Есть рассказ, - сказал он, нахмуривая брови.
Он тем охотнее расположен был читать Александре, что она была слушательница искренняя и приветливая, а главное, ее мнение многого стоило.
Остальные приятели, как правило, слушали из вежливости, и восторги выражали из вежливости. Литература мало интересовала их.
Вежливо застывшие лица Модеста и особенно Фаины разбудили в Александре приятное, мстительное чувство.
- Хорошо, - сказала она Пеликану с откровенной заинтересованностью и приготовилась слушать. Он прочитал два стихотворения, посвященные первой юношеской любви - Люке, живущей в его родном Ейске. Откровенные стихи, интимные. Поэт и девушка остаются на ночь одни в пустом клубе, он целует ее голую, рассматривает с наслаждением, ее вопрос: тебе не стыдно? обнимает ее, сливаются в одно целое. Рифмы были, метафоры. У Александры загорячели щеки; но успокоило - всего лишь поэзия, о давно прошедшем. Модест и Фаина притихли, неизвестно, поняли что-нибудь. - Мне понравилось.
- Понравилось? - Пеликан вдруг хрипловатым голосом переспросил; краской смущения подпалилось лицо.
- Да, понравилось. Там, где у тебя сказано о какой-то незаконченности, недолговечности любви - мне вспомнился Александр Блок.
Я помню длительные муки:
Ночь догорала за окном;
Ее заломанные руки
Чуть брезжили в луче дневном.
- Блок? Ты льстишь мне преувеличенно. На самом деле все было не так. Я вовсе не о Люке пишу. Я ей посвящаю стихи… Но…
- Не о ней… Понятно, - мягко произнесла Александра. - У вас на самом деле долговечно.
- Посмотри, какая пирамида писем. Каждую неделю письмо, а то и два в неделю. Почтальонша бедная замучилась. Люка меня не забывает. Но она меня не…
- Что?
- А дьявол меня знает!
- Ты тоже пишешь два раза в неделю?
- Нет. Не люблю писем.
- Зимой поедешь в Ейск?
- Мне там нечего делать. Я хочу слетать на Камчатку. Если отец найдет возможным прислать денег.
- Тогда что же у вас с Люкой долговечно?
- Это ты сказала.
- А ты?
- Я не имею такой пошлой привычки - ходить прежней дорогой. Переживать я могу; страдать. Но не возвращаться на руины. Не грусти, Александра! Всё - впереди.
- Конечно. Просто жаль разбитой новой чашки, новой и чистой. Вас обоих жаль, - сказала Александра, вполне успокоенная. - А сейчас я с удовольствием послушаю твою прозу. Или дай я прочту. Пока вы приготовите чай.
- Чай мы приготовим. - Модест встрепенулся от дремоты. - Даже сахар найдется. Но хлеба нет. Ничего больше нет.
Он открыл дверцу шкафа и взял оттуда чайник. Пахнуло чем-то залежавшимся и несъедобным. К запаху окурков и грязных носков добавились вперемешку кондовые запахи прогорклого масла, протухшей колбасы и селедки. Специфический запах мужского общежития. Ни один не подумал обратить внимание, все привыкли. Никто из них не считал окружающую обстановку убогой и третьесортной. Впрочем, Фаина чихнула.
- Будь здорова, - сказал Пеликан, и на ее "спасибо" добавил в шутку: - Говори - не твое дело.
В эту секунду в дверь постучали. Девушки замерли испуганно.
Явились новые два лица: первый был известен, Ревенко Валя; второго никто не знал.
- Братцы, у вас не найдется кусочек масла? - вкрадчиво спросил второй. На него воззрились как на инопланетянина. Всеобщий смех был ему ответом. - Извините.
- Кто это? - спросили у Ревенко.
- Черт его знает. Стучится по всем комнатам. Я его встречаю впервые в жизни. Недоделанный: через неделю стипендия…
- Иди за ним, Модест. Он спрашивал масло - значит, у него есть хлеб, - сказал Пеликан.
- У Голикова есть две булки. Но он говорит, что нет, - сказал Ревенко. - А я видел у него в тумбочке.
- Ну, если человек говорит, что нет, у него и не должно быть, - сказал Модест.
- Вы совсем обнищали, бедные. Завтра, когда я вырвусь из этой западни, я вас подкормлю. Пить надо меньше.
- О, Александра, благодетельная, благодательная… Главное, курево.
- Будет тебе курево, - пообещала она Пеликану.
- А как забрать-то? - Ревенко, размышлявший над словами Модеста, под насмешливые возгласы вспомнил о Голикове. - Сидит там, лежит на ней… на тумбочке. Знаете, как в Нью-Йорке собрался съезд блатных со всего света? Американский блатняга выходит на сцену. "Сэры и джентльмены, мы будем работать с помощью атомной энергии: в минуту украдем пятьдесят пар часов, за пять минут - ограбим сейф. Через двадцать минут выкрадем дочь президента и привезем сюда…" Англичанин: "Сэры и джентльмены, мы будем работать с помощью водородной энергии…" Были на съезде двое русских блатных - одесситы Жора и Ваньтя. Выходят они вразвалку: "Суки и падлы! Я работаю с Ваньтей… Ваньтя, у тебя все готово? - Все. - Итак, начали. Суки, засеките время." ― Ни у кого уже не осталось часов.
- Да. С вашими морскими законами, - сказала Александра, - недолго от простой шутки перейти границу преступного. Хлеб воровать, папиросы друг у друга воровать - фу! фу!
- Отнюдь не воровство, - возразил Модест. - Нормальное заимствование. Я бы сказал, дружеское взаимоодалживание.
- Куркулям и жмотам не место в вольнолюбивом казачьем братстве. Все мое - твое. А твое - мое. Все поровну, все по-братски, - сказал Пеликан. - Кто против?
- Против - нет, - сказала Фаина, извлекая из своей сумки хлеб, два плавленых сырка "Дружба" и завернутый в пергамент увесистый кусок любительской колбасы.
На мгновение она стала центром восторженного внимания.
- Ребята! я мигом!.. Кипяток сейчас будет! - Модест выскочил за дверь, и было слышно, как отщелкивают его башмаки по ступеням лестницы.
10
- Садись, садись, - сказала Александра Валентину Ревенко, который примеривался, куда ему поместиться.
Валя сел рядом с Фаиной.
Он был в комнате двадцать два частым гостем. Несмотря на то, что учился на технологическом факультете, он имел постоянные дела с Петровым, поскольку был членом студсовета.
Возвратился Модест с чайником.
Александра налила себе полстакана чаю, добавила сахара и медленно с большими паузами подносила чайную ложечку ко рту. К еде она не притронулась, высокомерно и с хорошо спрятанным пренебрежением глядя на жующую компанию.
- Гляди-ка, гляди… - Ревенко указал на Цирковича. - Штангист учуял колбасный дух.
Роман забормотал во сне и повернулся на кровати.
- Только бы он горлóм изрекал - и ничем другим, - с нарочитой грубостью произнес Пеликан.
У Фаины вырвался придушенный смешок; она отняла ото рта бутерброд, от которого приготовилась уже откусить.
- Кушай, милая, кушай. Это тут у них еще только цветочки. - Александра пристально посмотрела на нее, по видимости окончательно ее смутив и лишив аппетита. Она перевела глаза на Ревенко: - Ты угощай свою даму в первую очередь, а не себя. Кавалера оттеснил - не имеешь права манкировать.
- Я? оттеснил? Кого?..
- Хитрец, - только и сказала Александра.
- Дурачком прикидывается, - сказал Модест. - Вклинился, понимаешь.
- Ну, ведь принесла все она: пусть чувствует себя как дома. - Ревенко, набивая за обе щеки, сидел на Модестовой кровати между ним и Фаиной. - Модест, давай поменяемся.
Пеликан усмехнулся:
- Валя, ты тип… Не угощаешь даму. Ты еще расскажи при дамах про гречневую кашу, которую съел небрезгливый человек по второму разу, чтобы все брезгливые убежали из-за стола, а тогда нам больше жратвы достанется…
- Или про козу Катьку, ходила горошком, - подхватил Модест.
- Про медицинский институт, профессор показывал первокурсникам на трупе и - ха-ха-ха - объяснял про небрезгливость и… наблюдательность, - проговорил, давясь смехом, Валя.
- Хо-хо, - сдержанно рассмеялся Пеликан. - Мы как африканские папуасы на ветке. В черной и знойной Африке. Сидим на ветке, качаемся. На дам плюем. Никакого понятия об этикете.
- Банан в рот засунули, - сказал Модест, - и ожерелье на шее из бананов…
- В рот банан, - перебил Пеликан, - совсем неплохо. Банан в рот тебе - что-то напоминает… А ты чего краснеешь? - спросил он у Фаины. - Вкус банана почуяла?
Фаина совсем перестала есть, сидела с растерянной и глуповатой улыбкой.
- И чего это вы трепетесь? И куда это вас несет? - спросила Александра, сохраняя полнейшее спокойствие.
- А в самом деле, с чего мы начали? - спросил Модест. - Никогда не можем вспомнить. Черт знает, какими путями нас занесло к банану?
- Александра, ты-то помнишь. - Ревенко потянулся к ней. - Александра…
- Валя, не кадрись ко мне. У тебя своя дама. Дама ждет. Дама ждет твоего внимания, Валя. - Она нарочно повторила для Пеликана.
Фаина посмотрела ей в лицо, ничего не понимая, о какой даме речь, при чем здесь Ревенко.
Валя сказал Александре, играя голосом:
- Ну, а если бы я захотел, чтобы ты считалась моей дамой? - Карие влажноватые, наглые глаза глядели на нее обволакивающе, будто он всерьез увлекся, или изображал увлечение.
Она замедлила с ответом, зачерпнула чайной ложечкой из стакана и поднесла ко рту капельку чая.
Прямодушный Модест спросил:
- Александра, а ты, правда, помнишь, из чего все пошлó?
- Из штангиста. Из штангиста пошлó, который что-то там такое горлóм изрекал, - напомнил Пеликан под бурный хохот мужской компании и слабое хихиканье Фаины. Он с интересом, не забыв прищуриться, рассматривал Александру, словно впервые посетила его какая-то догадка: - Ну, так чего ты Ревенке ответишь? - Она продолжала молча и загадочно улыбаться, спокойно смотрела на него. - Так чего скажешь?
- Прямо вот сейчас говорить? Под дулом… банана?..
Он хохотнул и захлебнулся. И, кажется, робкое выражение появилось во взгляде.
- Ну, а чего стесняться? - Широким жестом повел, возвращаясь к привычной самоуверенности.
- Я, пожалуй, отвечу ему… Без свидетелей. Зачем хорошего человека подставлять?
- Его?
- Не знаю.
- Модеста?
- Ты хочешь спросить: "меня"? Так уж спрашивай, Боря. Чего там? ты - не робкого десятка. Нет.
- Нет, - сказал Пеликан.
- Конечно, - сказала Александра.
- Мне не мешают свидетели, - сказал Ревенко, полностью насытившийся и переставший есть; впрочем, и еды не осталось ни крошки. - А помните, как у вас штангист бутылку пива поставил в шкаф? Налил и поставил в шкаф? И звал?..
Он не мог продолжать. Модест вслед за ним покатился от смеха.
Пеликан не обратил на них внимания. Что-то отстраненное, непривычное происходило между ним и Александрой. Они почти и не говорили больше. Сидели рядом на кровати.
- Боря… Боря, - позвала Фаина, почувствовав, угадав шестым чувством приход незримого и плотного отчуждения. - Боря…
Пеликан мрачно покосился, одним глазом; все было кончено.
С двух сторон Модест и Ревенко заговорили с ней.
Утром Модест пошел проводить Фаину. Валя отправился спать.
Петров, засунув руки в карманы брюк, вывел Александру на порог дома, и здесь они расстались.
- Я завалюсь до двенадцати, - сказал Петров. - На лекцию по теормеху я приду.
- Да, он устраивает перекличку.
- Ты похожа на Люку… Саша. - Он усмехнулся, предвидя, как она передернется от последнего слова. - Саша… Вечером встретимся.
Александра, молча улыбаясь, повернулась и ушла по тропинке под сумеречным, неизъяснимо красивым небом. На темных ветвях кустов и деревьев висели капли росы.
Перед тем, как убежать на занятия, Циркович толкнул своей тяжелой ладонью Модеста и Пеликана. Тот и другой простонали, не открывая глаз.
- Говорил вам, что разбужу рано, паразиты. Если будете мешать спать!.. В другой раз - на сопромат - не разбужу. Вот увидите.
Сорокин, обнаружив пропажу папирос, посуровел. Стал играть в молчанку, не хотел смотреть на сожителей. Затаил обиду.
11
Приблизительно минул месяц.
В женском корпусе на втором этаже, как всегда в субботний вечер, устраивались танцы.
Пеликан явился в охотничьих сапогах с отворотами, под мышкой он держал какой-то плоский сверток. Рядом с ним была Александра, он сразу же пошел танцевать с ней медленное танго, передав свой сверток на сохранение Модесту.
Он увидел, поверх головы Александры, Джона, дальше на повороте танца Фаину, еще дальше студентку первого курса Свету, которую заметил еще в октябре и знал, что она с технологического, приехала из Саратова.
Света с первого взгляда понравилась ему по-младенчески нежно-розовой и необыкновенно тонкою кожей лица, колдовскою силой влекло к ней прикоснуться кончиками губ. Эта неодолимая привлекательность разбудила в нем нечто похожее на влюбленность шестилетнего мальчугана, не замечающего ничего кроме какой-нибудь ленточки или цветного помпона на берете избранницы.
Александра была посвящена и в эту его тайну. И потому что ею был сделан выбор или, правильней сказать, ее выбрали - для любви к этому Бог знает как одетому, плохо дающемуся в руки, непредсказуемому путешественнику по жизни, она понимала, что единственно разумное - смириться и терпеть, не подавая ни малейшего намека, и тени намека, на ревность или недовольство.
Так много общего нашлось у них. Она, быть может, знала и видела больше и дальше него - но он так же постоянно возвращался к больной и вечной теме быстротечности жизни, неотвратимости и относительной близости ее окончания.
При том что свойства характера и внешние данные выделяли его над толпой, выталкивали в лидеры, он мог позволить себе роскошь сомневаться и грустить и биться над проклятыми вопросами.
С чисто философским самообладанием Александра терпеливо вела свою игру, приучая Пеликана к мысли, что только здесь он всякий раз и по любому случаю найдет понимание и со-чувствие.
Ничто не могло испортить ей удовольствия. Она передвигалась гибко и послушно в его объятиях, она преобразилась, она словно парила, отдаваясь ему в танце. Лицо просияло. Порой из ее груди невольно вырывалось шумное дыхание. Ее облик, порывистый и вдохновенный, не вязался с привычным представлением о ней; как будто новый, незнакомый человек подменил ее, благодаря чему они с Пеликаном сделались для всех центральной парой, на них сосредоточилось внимание.
Тут было много танцующих. Танцевали по-разному - кто-то старательно и аккуратно, другие развязно, с всевозможными фокусами. Студенты веселились шумно и разухабисто: на носу были зачеты перед зимней сессией, и осознанно или нет - по закону компенсации требовалось как бы разнуздаться до полного бездумия.
Первокурсники, сбиваясь в группы, выясняли отношения. От них исходил напор мятежной и злой воли. Некоторые были под мухой.
В глубине разношерстной толпы зрел заговор, неявный для Пеликана и его друзей, направленный против него. Надарий перебегал от одной группки людей к другой, деятельно и нахмуренно доказывал, размахивая руками. Все же кое для кого не осталось незамеченным его поведение.
Джон Гурамишвили сидел, лениво развалясь на стуле, его Ленка сидела рядом; он улыбнулся глазами и кивнул Пеликану, наблюдая, как Александра льнет к нему, с гримасою одобрения покивал головой. Поднялся и повел свою Ленку, обхватив за талию, а другой ладонью за спину, небрежно передвигая ноги в такт музыке, его длинный нос нависал над ее лицом.
Пеликану вспомнилось: "Одна минута - нос, две минуты - нос, три минуты - нос, что бы это значило? - Из-за угла дома Джон выходит…"
Этим вечером Джон был навеселе, ему удалось выиграть бутылку у нового человека, незнакомого с его талантами.
Один из талантов заключался вот в чем. Он приводил человека в узкий коридор, отчего высокий потолок казался еще выше, и предлагал на спор достать и сделать ногой на потолке отметину. Обыкновенно искали подвох в формулировке, так как само предложение выглядело заведомо невыполнимым. А Джон проделывал это с легкостью. С разбега подпрыгивал, переворачивался в воздухе и, коснувшись пяткою потолка, по-кошачьи мягко приземлялся на обе ноги.
Лукаво посмеивался, принимая выигрыш.
Секрет, как он признался друзьям, заключался в том, что рукой он не мог достать.
- Легендарный парень, - сказала Александра. - Там у вас метра четыре, больше…
- Спортсмен… - Пеликан проводил ее на место и огляделся вокруг. - Странное ощущение - вдруг вот так возьмет и тюкнет. И встанешь как в столбняке… Александра, у тебя бывает?
- Что, Боря?
- Посмотри, все эти люди в костюмах и электричество и музыкальный грохот… В костюмах и в галстуках. И громадный дом, и стены, и окна. А дальше - все, что за этим стоит: провода, электростанции, автомобили, железная дорога. Как подумаешь, откуда взялось, и к чему оно, нагромождение всякой всячины, сотворенной человеком за последнюю тысячу лет? Сколько всего, Бог мой, видимо-невидимо. Летит наш шарик, колыхается в безумном пространстве: миллиарды километров… миллиарды лет… Весь наш мир - маленькая-маленькая капелька, полностью незаметная. Что такое мы? каждый из нас?.. И все наши якобы достижения - откуда? зачем? Я чувствую, как у меня мозги останавливаются и цепенеют. Одна половина в тумане, а другая свесилась набекрень, и окружающее как застывшая картина. Столбняк!..
- Для нас большое дело сделали. Подарили человеку способность забыть. Не помнить ежеминутно о смерти.
- Да, верно… Лучше не помнить. Просто жить. Я умею.
- Еще как умеешь!
- Но надо ли? Ведь ты считаешь, что знать и думать об этом нужно - чтобы не потерять внутри себя главного.
Она, сидя, подняла к нему лицо, и ее глаза под стеклами очков, казалось, зажглись влажным и черным пламенем. Но сказать ничего не успела.