- Дерзкий мужлан, ваше королевское величество.
- Граф де Сен-Марен, кто это?
- Сир, судя по выбритой макушке, этот прохвост из монахов.
- Монсиньор, может быть, вы мне скажете?
- Сир, среди моих знакомых нет бродяг, - ответил кардинал Иоанн Виссарион.
- А мы знакомы с этим человеком. Не правда ли?
- Ваше величество, вам я обязан жизнью.
- Надеюсь, здесь не найдется дерзкого, кто посягает отнять то, что даровал король? - Свита украдкой переглядывалась, пожимала плечами. - Встань и подойди к стремени. - Король прикрыл веки, поглаживая перчаткой гриву коня. Тихо, чтоб не слышали вокруг, сказал: "Франсуа, мы разрешаем тебе выпустить сокола на дичь". - Что ж вы замолчали, господа? Смело нападайте на этого человека. Нет, граф, вложите меч в ножны, вы же видите, он безоружен. Смейтесь над ним, оскорбляйте, колите остротами! Неужели вы оробели перед безродным бродягой?
- Государь, не принуждайте меня вступать в единоборство - это противно моему высокому происхождению и кодексу рыцарских турниров. Пусть этот невежа потешит ваше величество состязанием с моим оруженосцем - он, кажется, лиценциат и тоже любит поболтать. Эй, Мустон!
- Конечно, ваше величество, - Вийон низко поклонился королю, - граф де Сен-Марен прав: зачем ему подставлять свою сиятельную плоть под стрелы моих слов, когда есть слуги. Граф сам кусочка не возьмет, он сам вина не разольет - не утруждать бы белых рук, на то есть много резвых слуг.
Жоффруа де Сен-Марен всадил шпоры вороному, и меч, сверкнув, отсек верхушку капюшона, обдав тонзуру холодком. Все дело заняло секунду, и конь снова стоял смирно, а граф небрежно сбил щелчком осиновый лист, опавший на луку седла.
- Вы побеждены, граф. Отдайте коня, доспехи и оружие или, если победитель согласен, заплатите выкуп.
- Но, государь, по правилам турнира я должен знать имя своего противника.
- Извольте. Я- школяр Франсуа Вийон.
- Что ж, назначайте выкуп.
- Ваша светлость, верните девушку, которую вы приказали увести силой, хотя она ничем не прогневила вас. - Сен-Марен махнул рукой, и привели девушку. - Теперь о выкупе… Сир, смилуйтесь над графом, - он не знал, что я Вийон. Должно быть, граф долго жил в деревне, поэтому ему простительно меня не знать. Да и камзол его сшит у деревенского портного, - право, мои обноски ничуть не хуже графских. Пусть уж парча и бархат достанутся детишкам. - Король насмешливо смотрел на графа, а Франсуа на всякий случай прижался к стремени короля - второй удар меча мог оказаться не таким искусным. - Моих песен хватит на всех парижан, а что достанется родне его светлости, если он, не приведи господь, скончается от золотухи? Бессмертны только короли, а он… Умрет, как жил, свинья свиньей, и к свиньям перейдет наследство. Простите, сир, но граф трижды обозвал меня свиньей, хотя я ваш подданный, - теперь мы квиты.
Сен-Марен, бледный от гнева, дрожащими пальцами снял перевязь с мечом, плащ, шлем, черный бархатный камзол, котту из мягкой козлиной шерсти, остался в сюрко и шелковых белых чулках. Слуги тотчас принесли другую одежду, подвели снаряженного коня.
- Оставьте нас, господа. - На поляне остались только шотландские стрелки - личная охрана Людовика XI. - Ну, Франсуа, тогда, в Мэне, волосы твои были темнее.
- Ваше величество, неужели вы меня помните, ведь прошло семь лет?
- Александр Великий знал всех своих солдат, мы же еще и всех подданных. Мы рады, что ты смиренно исполняешь нашу волю: послушание - добродетель. Смотри и наблюдай, а когда кончится срок твоего изгнания, мы велим тебя позвать, чтобы услышать твой рассказ.
- Но еще восемь лет, государь!
- Ничего, ты молод.
- Молодость не помешала мне выстрадать так много.
- Ну, это временно.
- Да, государь, все временно, пока есть само время.
- Мы тоже страдаем, Франсуа, - и за тебя, и за всех французов. И за это прелестное дитя болит наше сердце, ей, наверное, холодно стоять босиком. А ты побывай в Провансе, Шампани, Франш-Конте, расспрашивай синьоров, их вассалов, вилланов и ничего не бойся - такова наша воля. Скажи девизы королей, которые ты знаешь.
- У доблестного Шарлеманя - "Все дальше!", у Максимилиана - "Соблюдай меру", а на щите Филиппа было начертано - "Кто пожелает".
- А наш девиз: "Разделять, чтобы царствовать!"
- Сир, поистине это великие слова, достойные вашей мудрости. "Разделять, чтобы царствовать!" Мне же, чтобы царствовать, приходится соединять… слова в строки, строки в лэ, виреле, баллады и рондо.
- Вот и славно. Ну, ты свободен, а девчонку мы возьмем с собой. Надеюсь, ты не возражаешь?
Франсуа встал на колени. Перед глазами качнулась изрытая копытами земля. Призывно трубил рог: тру-тру-тру-ру-ру. Травили зайцев по чернотропу.
Глава 16
В ворота аббатства Пурро въехал всадник на вороном коне с обрезанным хвостом, в алом плаще с вышитым на спине серебряным крестом; на голове всадника был серебряный шлем с войлочным подшлемником, на поясе меч, в руке - букет колокольчиков. Вынув сафьяновый носок из чеканного стремени, рыцарь спешился, отдав поводья хмурому конюху, и, не сказав ни слова, прошел в маленький, увитый плющом дом настоятельницы.
Госпожа Берарда дю Лорье, аббатиса, встретила знатного гостя в столовой - в накрахмаленном чепце, в шелковом черном облачении, мягко вбиравшем синий утренний свет. Берарда дю Лорье была узка в плечах и бедрах, голубоглаза и в свои тридцать шесть лет чиста лицом, как девушка.
- Скажите, рыцарь, что привело вас в нашу обитель?
Рыцарь громко вздохнул, вместо ответа подал букет.
Казалось, в тишине крошечные фиолетовые колокольчики нежно зазвенели. Расстегнув ремень шлема, рыцарь обнажил голову - лысую, только на затылке слежались длинные седые пряди.
- Бог мой! Франсуа! - Аббатиса положила легкую руку на алое плечо. - Но скажите, ради богородицы, что значит этот шлем и меч?
- На рыцарском турнире я выбил из седла графа де Сен-Марена - и вот добыча.
- Какая прелесть! Расскажите все подробно, только сначала снимите плащ.
- Я жертвую его монастырю.
- Сапоги…
- Это отличная лимузинская кожа, в нее можно переплести "Роман о Розе".
- Садитесь рядом со мной, налейте вина и рассказывайте, милый грешник. Где вы встретили графа? При дворе его величества?
- Пожалуй, да, потому что там был и король, и коннетабль Сен-Поль, и кардинал, и графы, и виконты, не говоря уже о псарях, оруженосцах, страже, поварах. Была назначена охота, и гончие графа взяли мой след, я же спал спокойно на лесной поляне.
- И, конечно, не один?
- Да, рядом лежала некая монахиня, изгнанная из монастыря. Она невинна, как и вы, моя сладкая палочка. Клянусь вам, мы спали, как брат и сестра. Так вот, когда я проснулся, вокруг меня стояла охота и все ждали государя, а граф де Сен-Марен и виконт де Труа решили позабавиться от скуки - стали поддразнивать меня, называть свиньей и рогоносцем.
- Это вас-то?
- Да, да, представьте, госпожа аббатиса. Потом подъехал король. Конечно, он сразу узнал меня, ведь мы встречались в Мэне, когда я сидел в тюрьме, ожидая последнего причастия. Государь спросил свою свиту, знают ли они, кто я такой. Вы бы видели, Берарда, как они кривлялись друг перед другом, норовя оскорбить меня обидней.
- А вы, конечно, молчали?
- Ну, не молчал, но и не отпускал поводья языка, пока государь не шепнул мне на ухо: "Мой Франсуа, раз они этого хотят, выпускай сокола на дичь!" И я выпустил. А поскольку выбор оружия остался за мной, я выбрал не клинок, а слово, и вот - я на коне графа, в его плаще, с серебряным чугунком на голове. Я нравлюсь вам в таком наряде?
- Сейчас я велю отмыть вас хорошенько и посморю, остались ли вы прежним мэтром Вийоном. Бедненький мой старенький школяр. Седенький, худенький! Вас видели, когда вы въезжали в ворота?
- Только конюх.
- И больше никто?
Аббатиса привела конюха, приказала знаками (он был глухой и немой) взять роскошную одежду, седлать коня и дала знать, что отныне все это - его. Вскоре из монастырских ворот выехал рыцарь, которого впоследствии видели в Сомюре, в Шартре и в Дижоне, и даже, как рассказывают паломники, в Антиохии. Никто не знал его девиза, имени его прекрасной дамы, но что меч его разит, как молния, очевидцы подтверждали в один голос. Его так и звали - Молчаливый Рыцарь.
А Франсуа остался в аббатстве. Он окапывал землю в саду, молился и писал "Завещание", которое хотел написать давно, но судьба гнала его по дорогам королевства и негде было обдумать свою странную жизнь - пеструю, сшитую из лоскутов, как наряд жонглера.
Он жил в маленьком домике, отделенном от трапезной зарослями малины и двумя огромными вязами. Монахини в этот уголок обители не заходили, правда, иногда он слышал их голоса, но лишь улыбался, - так же, с улыбкой, он слушал пенье малиновок, будивших его ранним утром. А сердце… сердце его принадлежало госпоже аббатисе. Он научился различать шорох трав, когда она возвращалась после заутрени или обедни в свой покой; он чувствовал ее дыхание, когда она гладила нераспустившиеся бутоны роз.
Была зима… Была весна… Настало лето. Вместе с июньской жарой к Франсуа пришло отчаяние. Жизнь в монастыре, казавшаяся легкой, сытой и беспечной, стала тяготить, походка Вийона сделалась шаркающей, спина согнулась - любовь состарила его. Однажды, когда он работал в саду и, утомившись, лег на траву, что-то, похожее на облако, заслонило его от горячих ослепительных лучей. Еще не открывая глаз, он понял - это она. Он смотрел на Берарду, казавшуюся ему неправдоподобно высокой, потому что белые крылья чепца заслоняли верхушку вяза, и глаза устали подниматься к ее лицу. Это лицо легко качалось, как ветка цветущей вишни под дуновением ветра.
- Франсуа, вы заболели? Вы дрожите, и ваше лицо мокро от пота.
- Это старая болезнь, моя прекрасная владычица и госпожа, ей не поможет лекарь; она начинается не от грязной воды, как холера, и не от порчи, напускаемой дьяволом, как проказа, - пожалуй, у нее даже нет начала, просто боль вонзается в сердце, как стрела, и человек ходит со стрелой, торчащей в груди.
- Я никогда не слышала о такой хвори, хотя сама считаюсь искусной во врачевании. - Франсуа встал; дыхание его было быстрым и горячим, а тело сотрясал озноб. - Ложитесь в постель, я велю принести вам горячего молока.
- Вы очень добры, мать-настоятельница, только не надо ничего.
- Ну не упрямьтесь, Франсуа, вы так дрожите. Нет, нет, я велю вам лечь. А я… возможно, я сама принесу вам молоко.
Франсуа лежал на узкой кровати из толстых струганых досок, до подбородка укрывшись душной периной, и смотрел, как темнеют потолочные балки. Скоро они стали почти неразличимы - мягкий сумрак заволакивал глаза, но он смотрел. На колокольне зазвонили к вечерне, тяжелый медный звон раскачивал темноту. Вийон усмехнулся, вспомнив, как шесть лет назад он впервые постучал в ворота монастыря, спасаясь от стражи свирепого епископа Орлеанского, гнавшей его без передышки трое суток. Он постучал в ворота и попросил убежища, зная, что в обители, за клиросом, есть маленькая келья, в которую не мог войти даже король, - именем бога милосердного и всепрощающего она защищала несчастных от погони и суда. Тогда он полгода забавлял монахинь своими песнями, забавными историями, ловкими фокусами. Однажды, в день Рождества Богородицы, в монастырь пришли бродячие жонглеры. Между двумя вязами туго натянули веревку с толстыми узлами. Берарда смеялась - ей нравилась мужская ловкость и отвага. Тогда и Франсуа взобрался на канат; он подпрыгивал, словно кузнечик, подбрасывал деревянные шары, ловил горящие факелы, не замечая, что узлы веревки медленно расходятся. Он упал, ударившись спиной о землю, и потерял сознание от боли. Когда очнулся, увидел склонившихся монахинь и жонглеров. "Бедненький Франсуа, вам больно?" А он не мог сказать ни слова; казалось, от него осталась только голова - все остальное он не чувствовал, даже пальцев на руках. "Франсуа, вы сейчас такой смешной! У вас нос стал такой длинный, а щеки белые, как в мукé". И все засмеялись, забавляясь шуткой аббатисы.
"А сейчас ты на кого похож? - подумал Франсуа. - Сколько раз я твердил тебе: знатные дамы не для тебя, отродье нищеты! Разве ты сын ангела, венчанного диадемой звезды или другой планеты? Но у тебя страсть к высокородным. Как ребенок тянет руки к огню, так тебе неодолимая охота дотронуться до груди под лифом из фиолетового твердого шелка, расшитого жемчугом. Но ребенок обжигается, плачет и впредь боится огня. Ты же упрямо хочешь схватить пламя. Ты, задыхаясь от счастья, ловил улыбку Амбруазы де Лоре, вызвав гнев ее супруга, парижского прево д'Эстутвиля. И в пыточной Дворца правосудия он тебе припомнил и балладу, и пылкие взгляды. Школяру ли тягаться с Робером д'Эстутвилем, рыцарем сьером де Бейн, бароном д'Иври и Сент-Андри, который ударом копья выбил из седла короля Сицилии?! А Катерина де Воссель? По всем кабакам ты растрезвонил, что нет женщины прекрасней, но по ее капризу тебя растянули на козлах перед ее балконом, а она со своими приятелями ела мороженое и улыбалась, пока ты извивался под ударами плетей. Нет, ты всегда был нерадивым школяром, и уроки не идут тебе на пользу".
Задумавшись, он не услышал, как отворилась дверь, не заметил, как задрожало на сквозняке пламя свечей. Но уловил запах душистой эссенции.
- Это вы, госпожа?
Аббатиса поставила на стол кувшин с горячим молоком.
- Вам уже лучше?
- Нет, хвала господу, мне стало хуже.
- Ах, Франсуа, трудно понять, когда вы шутите, когда говорите правду.
Берарда положила прохладную ладонь на морщинистый потный лоб Вийона. Он нежно обхватил ее запястье и прижал руку к сердцу. Рука испуганно дрогнула, будто попав в силок, и замерла.
- Верите ли вы, госпожа…
- Я раба божия, такая же, как мои сестры во Христе.
- Верите ли вы, госпожа, что умереть за вас было бы для меня счастьем?
Она отвела взгляд от его умоляющих глаз.
- Обет, который дала каждая из нас, суров, хотя про нас рассказывают непристойное. Не скрою, мне приятно слушать вас, ибо я еще не так стара, чтобы смотреть равнодушно на мужчину, который клянется в любви. Я еще женщина…
- Вы прекраснее всех женщин мира! Вы единственное исцеление моей боли!
- Нет, нет, не говорите так. Я знаю, вы очень ловко расставляете тенета своих слов; должно быть, и бедняжка Жаннетон запуталась в них, как доверчивая птичка. О, что монахиня?! Не из-за вас ли аббатиса из Пурро лишилась сана за распутство? У вас было много женщин, Франсуа? Что ж вы молчите? Вам трудно сосчитать?
- Я не знаю, что ответить.
- И они все были разные?
- Вы убиваете меня этими вопросами. Если я вам безразличен, зачем вы спрашиваете? Чтоб позабавиться? Заставить меня снова прыгать на канате, связанном из обрывков? Конечно, смешно до слез, когда человек от боли становится белым, как мукá; моя спина до сих пор не может забыть, что земля - это твердь. Конечно, вы чисты, как первый снег, я же забрызган грязью с головы до ног. Вы Христова невеста, я вор, - не правда ли, потеха! Недавно в монастырской библиотеке я отыскал одну забавную историю. Хотите, расскажу, что случилось с некой монахиней из вашего монастыря? Звали ее Женевьева, она была молода, красива, чудесно вышивала покровы и антиминсы, но по слабости духа покинула обитель и предалась греху. Блудила, не отказывая каждому, кто ее желал, а желали ее многие, но утром не забывала возносить молитву богоматери. Пораспутничав всласть, Женевьева вернулась в монастырь и увидела, что сестры обращаются с ней так, словно она и не выходила из своей кельи, даже стали восхищаться покрывалом, натянутым на раму, - невиданной красоты.
- И как же могло случиться такое?
- Услышала ее молитвы пресвятая дева и, приняв обличье той, кто даже в грехе и блуде сберегла любовь к владычице небесной, сама выполняла ее работу в ризнице. Да вы, наверное, знаете эту историю получше меня.
- Знаю, мэтр Вийон, и покажу вам келью святой Женевьевы и антиминс, вышитый богоматерью. Но чудо, явленное нашей обители, укрепило не веру вашу, но только желание поступить со мной, как вы поступали с любой другой женщиной.
- Ах, госпожа моя, сердце мое и все, что я люблю!
- Лежите, Франсуа, я здесь, возле вашей постели. Я спросила вас о женщинах, и вы мне не ответили.
- Закройте глаза, - Берарда дю Лорье закрыла голубые глаза, но длинные ресницы дрожали. - Да, я знал многих женщин. Продажных девок, крестьянок, прачек, трактирщиц, монахинь, булочниц, портовых шлюх; я забавлял жен нотариусов, сержантов, суконщиков - почтенных горожанок, к которым обращаются "дамуазель"; мне милостиво разрешали переспать с собой благородные баронессы и графини. И все они были разные: лицом, нежностью кожи, запахом волос, походкой, нравом, умением любить, даже дыханием, но, поверьте мне, ни одну из них я не любил. Хотите, убейте меня, велите забить до смерти, потому что я осмелился думать о вас. Я воспользовался вашим добрым сердцем и, откормленный, как боров, в тиши и покое дописал последнюю строку "Завещания". Но что мне делать с. жизнью, если я еще живу? Она перестанет, как дождь, как снег, и никто в мире не вспомнит, что жил непутевый школяр Франсуа Вийон.
Аббатиса не ответила; она поднялась с табурета и быстро удалилась.
Ночью Франсуа вышел в сад. В бледном лунном свете он видел знакомые кусты роз, жасмина, ровный подстриженный боярышник, узнавал деревья. В стойле вздыхал мул. Острый шпиль колокольни отсвечивал свинцовой кровлей. По дорожке, присыпанной красным песком, он прошел мимо трапезной и свечной мастерской, открыл тяжелую дверь ризницы. Неугасимая лампада перед алтарем дрожащим светом освещала раку и ковчежцы, обитые пурпурным бархатом скамьи, золоченые решетки узких окон. Богоматерь смотрела на него. Он положил к ногам матери всех живущих сломанные в саду розы и опустился на колени. Нет, он не молился - стоял, опустив голову, и ничего не ждал: ни чуда, ни возмездия. Какие-то слова просачивались сквозь его душу, как сырость на стене тюремной камеры, и Франсуа усмехнулся - оставят ли они его когда-нибудь в покое, горькие слова? Он вспомнил, как умники Сорбонны объявили хину "преступной корой", и на этом основании парламент запретил хине "исцелять". Он же не мог запретить словам складываться в строки, но было ли то исцелением? Или мукой? Когда как. И сердцу он не мог велеть: "Сердце, не боли!"
"Франсуа, ты должен уйти подальше от своей любви, бежать прочь из страны неволи. Если ты не уйдешь, цепь прирастет к твоему мясу и ни один кузнец ее не расклепает. Глупец, неужели ты надеешься, что Берарда когда-нибудь полюбит тебя? Быстрее зазеленеет смоковница, проклятая Христом! Увы, школяр, поищи среди женщин попроще и посговорчивей".