- Ну, матушка, пора в дорогу.
- Но как же, господа, ведь он родился в этом доме? А теперь вы гоните его. Неужели вы отнимете сына от материнской груди: ведь он родился здесь, здесь висела его колыбель. - Она воздела руки к кольцу, ввинченному в потемневшую балку. - Куда вы его ведете, жестокие люди?
Солдаты молчали, стараясь не смотреть на старую женщину, а лейтенант Массэ улыбался.
- Не плачьте, матушка, я вернусь. Останьтесь здесь, на дворе холодно.
- О Франсуа, мальчик мой! - Она целовала его лицо, руки, плащ, не в силах отпустить сына.
- Эй, держите старуху, а вы волоките его из дома!
Уже открыли ставни лавок, катили тележки уличные торговцы, монахи продавали образки святых, ветер гремел вывесками харчевен, у фонтана стояли женщины с кувшинами, с рынков несли мясо, рыбу, овощи; стражникам приходилось порой расталкивать зевак древками алебард, но их становилось все больше, и лейтенант Массэ подумал со злостью, что, пока они дойдут до ворот, соберутся зеваки со всего Парижа. И он был прав - уже бежали школяры, плясуны и жонглеры, цирюльники, кузнецы, оружейники, зубодеры, нищие с папертей, кляузники писцы, свечники, шлюхи. Из окон верхних этажей то выливали помои, то бросали монеты и цветы, приветствуя Франсуа, то призывали на его голову все божьи кары, то утешали, и на каждое словцо он отвечал.
- Марион Карга, передай привет своим товаркам. Пежо, не прячься за чужие спины, все равно рога торчат. Давай плюй в меня, бакалейщик! Перро, спасибо за плащ, дружище! А ты, Агерран, закрой свою вонючую пасть, а то дерьмо остынет! Мамаша Машеку, и ты здесь? Гийометта, не ложись сегодня с мужем, я к тебе приду.
Со стражников катился пот градом; им тоже доставались и плевки, и щипки, и нечистоты, но больше всего - лейтенанту Массэ. Школяры дергали его плащ, бросали под ноги вывернутые булыжники, так что он поминутно спотыкался.
- Смотрите-ка, а вот и бедные сиротки. Эй, Госсуэн, Марсо, Лоран, вы уж простите, что не рассчитался с вами, придется подождать годков этак десять, если вы к тому времени не сдохнете, чего вам от души желаю! Валэ, свинтус неблагодарный, так-то ты платишь за подарки? А, Провэн? Твои булочки самые сладкие, я буду есть их по воскресеньям. И невинные девицы из Монмартрского монастыря пришли меня проводить! Спешите всей толпой на холм святого Валерьяна! Гарнье, я сдержал свое слово, если б была лютня, я бы сейчас тебе славную балладу спел.
Кто-то протянул Вийону лютно, но Массэ вырвал ее из рук и отшвырнул, угодив в чью-то голову.
- Приказываю разойтись! Стража, обнажить кинжалы!
Толпа отхлынула, но напирали из переулков. Ком грязи, предназначенный Франсуа, залепил щеку сержанта.
- А, братцы Пердье, ваши лживые языки еще не выварили в сальных помоях с червивой падалью? Малыш Альбер, запомни их гнусные хари и посчитайся за меня. Золотарь Лу, выше голову, я уношу свою задницу с собой.
Наконец показалась громада надвратной башни. Сложенная из обтесанных глыб известняка, она в тихом свете январского утра казалась легкой; как леденцы сверкала мокрая розовая черепица крыши. Четыре круглые башенки, врезанные по углам на высоте крепостной стены, венчали острые красные шпили с железными флажками. Из квадратных бойниц, высоко опоясавших башню и башенки, выглядывали солдаты. Заметив громадную толпу, стиснувшую стражу, солдаты выбежали с обнаженными мечами, пытаясь пробиться к лейтенанту Массэ. Уже от ворот Сен-Мартен и Монмартр мчалась на рысях подмога, кожаные спины плотно сомкнулись вокруг Франсуа, шлемы заслонили толпу, но, поднявшись по грязному склону холма к воротам, Вийон увидел сотни людей и всем им низко поклонился. Он прошел под сводом ворот до подъемного моста, перекинутого через ров, заполненный почерневшим снегом. Стаи ворон кружились над унылым полем с одинокой виселицей. Но дальше он не успел рассмотреть, потому что здоровенный пинок подкованного сапога свалил Франсуа с ног. Он с трудом поднялся, не сразу поняв, что стряслось, и помотал головой. Плащ испачкался в грязи, по щеке текла кровь. Стражники весело скалили зубы и шутки ради стали поднимать мост, наматывая ржавые цепи на ворот, так что пришлось ему спрыгнуть прямо в грязь.
- О Париж, разве я не парижанин?! Разве у нас с тобой не один герб и девиз: "Его качает, но он не тонет"? Если ты дал своим стражникам, свирепым, как псы, башмаки, подбитые гвоздями, то почему не сделал мой зад каменным? И ты позволяешь этим сучьим детям издеваться над школяром Вийоном? Да разве после этого тебя можно назвать прекрасным городом? Ты просто куча дерьма, которую наложили триста тысяч задниц! Но я еще вернусь в эти ворота, я вернусь, дерьмовый город!
Глава 14
Страшно и одиноко стало Франсуа, когда он почувствовал под ногами раскисшую дорогу. Громадная страна лежала перед ним - с городами, крепостями, замками, с бесчисленными деревнями, но до них было шагать и шагать. А он даже не знал, где проходит граница графства Парижского, за которую ему велено убраться. Может, у той мельницы? Он решил идти, не останавливаясь, пока совсем не стемнеет, а там будет видно - не стоять же, коченея, на ветру.
Навстречу двигались повозки, каменные столбы с высеченными крестами отмечали каждое пройденное лье, на взгорках дорога была суше, чем в низине, - и он шел, куда влекли его ноги. Пояс с зашитыми экю придавал силы, можно было даже купить повозку, но тогда пришлось бы заботиться еще и о лошади, да и приметна она слишком - в стог не спрячешь.
Но когда сзади зашлепали копыта по грязи и поравнялась телега, Франсуа не выдержал - захотелось под крышу, обсушить мокрые ноги.
- Далеко ли путь держишь, почтенный?
- Домой. Садитесь, коли по пути.
- Мне любая дорога по пути, а если у тебя найдется где переночевать да чем поужинать, я могу и заплатить.
- Что ж, почему не найтись, только уж денежки вперед.
Франсуа сел на телегу.
- И долго нам ехать?
- Если будет воля божья, приедем. А вас какая беда погнала в такую погоду из дома?
- Я - блудный сын. Не слышал про такого?
- Что ж, у каждого своя нужда. - Крестьянин поглубже закутался в овчину.
И больше не говорили. Вийон снял короб, засунул руки в рукава плаща, молча покачивался на телеге. По сторонам тянулись голые виноградники. Один раз лошадь остановилась, и крестьянин показал кнутовищем: волки.
Франсуа передвинул на поясе кинжал, но серые тени сгинули, и только храп встревоженной лошади напоминал о волках.
- Третьего дня задрали у соседа собаку, только шерсть и нашли… Ну вот, приехали.
В темноте Вийон не видел двора - ни огня, ни плетня, не слышно даже собачьего лая, словно на кладбище. Скрипнула дверь.
- Проходите в дом, господин.
Хозяин посветил зажженным пуком соломы, указывая Дверь. Франсуа, пригнув голову, вошел в дом. Погасший очаг, стол на козлах да две лавки; на полу лежали дети - они молча смотрели на отца. Франсуа почувствовал, как у него мурашки поползли по коже.
- Лучше бы, конечно, вам остановиться у кого побогаче. Видно, вы человек знатный.
- Ничего, хозяин, мне б только обсушиться да поспать. А жена где?
- Услуживает синьору.
- А как же дети, ведь ты небось с утра выехал?
- Чего им сделается? Не золото - не украдут. Берите хлеб, больше ничего нет.
И так тоскливо стало Франсуа, что готов был на коленях ползти к воротам Сен-Дени. Но в разлуке с Парижем предстояло прожить еще долгие годы.
Глава 15
Земля продрогла от осенних холодов, с дубов облетела листва. Ночи стояли темные, страшные. Люди и скот попрятались в жилище и хлевы, со страхом прислушиваясь к свисту, вою, уханью, скрипу - любому звуку, нарушавшему тишину. По нужде выходили, осеняя себя крестом, дети же брали с собой кусок хлеба, ибо в хлебе святость и он отгоняет нечистую силу. Зато живодерам и ворам было раздолье на дорогах.
Я вам пою, вы долго спали.
Проснитесь от дурного сна!
Господь взывает к вам в печали -
Его земля осквернена.
Господь решил неверным дать
Иерусалим на поруганье,
Чтоб нашу веру испытать.
Примите ж божье испытанье!
Иерусалим скорбит и ждет,
Кто защитить его придет!
И бродяге, вроде Вийона, тихо распевавшему песню крестоносцев, ночь была суконным одеялом, а темень - масляной лампой. Расстелив плащ, он поклонился, предлагая лечь своей спутнице, о которой знал столько же, сколько она о нем, - ровным счетом ничего, лег сам, толкнул ногой посох, поддерживающий сено, и вмиг на них, шурша, упало полстожка, укрыв теплее одеяла.
Франсуа встретил босоножку днем у белого дома с красной крышей и зелеными ставнями, - плача, она отбивалась от злой собаки, а мельник, обсыпанный мукой, хохотал, подмигивая жене, смотревшей из дверей. Франсуа без лишних слов треснул собаку посохом по оскаленной пасти и, положив руку на рукоять кинжала, улыбнулся мельнику.
- Так-то ты, негодяй, исполняешь Христов завет? Пожалел сиротке кусок хлеба! Но попомни, мельник, мои слова: по-волчьи будешь выть и скрежетать зубами, когда черти начнут тебе выламывать ребра, словно жерди из этого забора.
Перепуганный мельник снял колпак, крикнул жене, чтоб не мешкая вынесла из дома сало, хлеб, вино. Франсуа достал деньги:
- За сколько продаешь?
- Что вы, господин, о какой цене тут говорить, берите и ступайте с богом!
- Видишь, сердце у тебя доброе, а ты прикинулся злым. Господь не оставит тебя своей милостью, как ты не оставил это бедное дитя.
Прихватив еще и чугунок, Франсуа пошел с девушкой по дороге. У родника они остановились. Пока девушка набирала воду, Франсуа смотрел на голый куст шиповника, выискивая плоды. Прямые ветки железного цвета были унизаны острыми колючками, но они только казались острыми и злыми - мороз и дождь смягчили их; они тыкались в ладонь, бессильно царапая пальцы неокрепшими шипами. А плодов не было - склевали птицы.
- Как тебя зовут, красавица?
- Жаннетон, мессир.
- Не о тебе ли написал король Рено свою балладу "Рено и Жаннетон", когда я гостил у него в Анжере? Но той пастушке с тобой не сравниться. Волосы у тебя как трава, выгоревшая на солнце, а лицо белое. Дай-ка я обую твои ножки!
Он обмыл ее маленькие грязные ноги водой из родника, горестно увидел, что они в трещинах и незаживших ранах. Согрев своим дыханием посиневшие пальцы, натянул на них свои перчатки.
- Куда же ты идешь одна среди зимы?
- Не знаю. Прошу у добрых людей подаяния.
- Это ремесло и мне знакомо. Ну, пошли, мой воробушек, темно уже, а нам нужен ночлег.
Дойдя до опушки леса с забытым стожком, они набрали хворосту. Франсуа высек кресалом искру, раздул трут, и скоро они сидели рядом, протянув руки к веселому огню, смотрели в чугунок, в котором варилась очищенная репа. Славный получился ужин… Глаза девушки заблестели, робкая улыбка тронула маленькие губы.
- А меня зовут Франсуа, красавица. Франсуа Вийон.
Жаннетон выронила репу, словно горящий уголек обжег ее ладони.
- Я видела вас в нашем монастыре.
- Так ты, стало быть, сестра Христова?
Слезы задрожали в зеленых глазах.
- Меня прогнали, мессир. Уже не помню..
- В чем же твоя вина?
- Не знаю. Но только когда зажгут свечи в алтаре, у меня все в голове кружится, как карусель, и черный покров перед глазами. Сестры сказали, что я оскверняю божий монастырь.
- Кто же у вас аббатиса?
- Была госпожа Югетта дю Амель, она женщина добрая и устроила меня в услужение к суконщику, но… лучше спать на сырой земле, чем в его кровати.
- И я знал твою аббатису… Недолго, но близко. Что ж, так и ходишь без дружка? Ведь так и речь человеческую забудешь.
- Но ведь и с цветами можно говорить.
Он погладил ее волосы, согревшиеся от пламени костра, - волосы рыжие, летящие, как листопад. Девушка смотрела на Франсуа, ни о чем не спрашивая, ни о чем не осмеливаясь молить, только поднимала и опускала острые ресницы, склоняла голову на левое, на правое плечо, словно готовясь расчесать густые волнистые волосы; зеленые глаза, дрожавшие, как два зайчонка, просили милостыню тепла.
- Да, Жаннетон, можно и с цветами…
Он смотрел на угли, уже подернутые пеплом, и видел лицо Жаннетон - розовое, как гроздь цветов душицы.
- Ты и сама словно цветок, плывущий по ручью. Знаешь, однажды я написал балладу…
- А я знаю!
- Какую же, маленькая трясогузка?
- "От жажды умираю над ручьем!" Мать-настоятельница велела нам выучить ее на голоса и петь с хоров. Сестра Цецилия играла на органе, сестра Амалия брала арфу, а мы пели.
- Вот уж не знал! И славно получалось?
- О мэтр Вийон, так согласно, что у меня слезы лились из глаз!
- А хочешь, я расскажу тебе, как написал эту балладу?
- Да, я буду лежать тихо-тихо.
- Только надо тебя укрыть хорошенько. - Он заботливо подоткнул края плаща. - Я пришел в Блуа в тот день, когда у герцога Шарля Орлеанского родилась дочь, которой я дал клятву служить вернее, чем все рыцари, ибо ей я дважды обязан спасением своей жизни. Ты, может быть, не знаешь, что герцог очень любит охоту, но больше всего ему по душе турниры поэтов. Он и сам превосходный мастер по этой части, и хотя был тогда уже стар и туговат на ухо и обкладывался на ночь пуховыми подушками, но язык его был молод. И вот однажды, когда стало пригревать солнышко, или, как изволил сочинить его светлость герцог:
Вот время сбросило свой плащ
Из ветра, холода, мороза
И распустилось словно роза… -
мы все - одиннадцать поэтов при дворе - собрались в зале состязаний, и герцог бросил нам перчатку: "От жажды умираю над ручьем". О, если бы ты слышала, Жаннетон, как дружно заскрипели перья - словно натягивали тетиву арбалетов. Толстяк Фреде обнюхивал эту фразу, трепеща ноздрями, а Жан Роберте вплетал в нее бумажные цветы метафор и синекдох, мэтр Астезан грыз перо, как мозговую кость. А я скромно сидел в углу и смотрел на виндзорские сады, на зеленые лужайки и радугу над фонтаном. Мне было холодно, а в замке жарко натоплено, и на поставце стояли розы в серебряном кувшине, слуги разносили вина. Но что они все знали о жажде, моя босоногая монахиня? Ни один влюбленный так пылко не стремится к возлюбленной, как жаждущий к воде! А они и в любви не знали толку. Мэтр Астезан и Фреде скребли перьями бумагу, а я смеялся, потому что слова гремели в моей голове, как игральные кости в стаканчике, и, сколько бы я их ни бросал, они падали "шестерками" вверх, потому что я знаю, что такое любовь и что такое жажда. Мне только оставалось продеть ниточки в слова, нанизывая их, как жемчуг, чтоб они не разбежались, а когда я нанизал последнее - оп-ля! - готово, господа, не угодно ли послушать школяра Вийона?
- А что же герцог? - прошептала Жаннетон. - Ему понравилась ваша баллада?
- Он не мог говорить от радости. А когда успокоился, сказал: "Эти стихи превосходны. Нам не мешало бы поучиться у Франсуа Вийона". Вот так, моя госпожа! Видишь, господь соединил нас этой ночью вместе: ты - монахиня, я - клирик. А теперь спи, я никому не дам тебя в обиду - ни зверю, ни человеку.
Девушка доверчиво прижалась к его груди, ее дыхание щекотало шею Франсуа, и сам он давно не дышал так ровно и глубоко, как в ту ночь. "Запомни, Франсуа, дорога воспитывает, но учит нужда", - любил поучать дядя Гийом. "Да, дядя, я запомню, но как вы узнали, что я лежу в лесу, и почему я так ясно слышу ваш голос?" - "Разве ты не видишь, я стою на сторожке Лувра и трублю в рог".
Звук рога приближался, трубя в тишине. Тру-тру-тру-ру-ру!
- Шевалье, славненькую дичь загнали наши борзые. Никогда не видел такой пугливой важенки и такого мерзкого оленя.
Франсуа открыл глаза. Жаннетон, дрожа от страха, стояла на коленях. А вокруг… Боже мой! Всю поляну, теснясь, заполнили кони, псы и люди; алые плащи с серебряными лотарингскими крестами, сверкающие шлемы с пышными перьями, бархатные попоны, чепраки золотого шитья, кожаные рукавицы, копья, охотничьи кинжалы с широкими чашками; вокруг гремело оружием, хохотало, ржало, заливисто лаяло. Он узнал коннетабля Сен-Поля Луи де Люксембурга, кардинала Иоанна Виссариона, графа де Сен-Марена.
- Доброе утро, господа. - Франсуа поклонился. - Вы, наверное, охотники?
- Ха-ха! Виконт, как вам нравится учтивость этого мужлана? Да, сударь, мы, кажется, охотники. А так как вы находитесь в моих охотничьих угодьях, то по праву стали и моей добычей. Но, судя по числу отростков на ваших раскидистых рогах, филей ваш не годится для жаркого, а вот у важенки сочное мясцо, особенно грудинка.
- Прекрасно сказано, граф!
Граф рукояткой плети откинул волосы с лица Жаннетон.
- Эй, доезжачий, принеси тенета, такую добычу надо брать живьем. И в мой возок, да смотри, чтоб ни одно перышко не помялось.
Несколько молодцов спешились и, схватив девушку, повели между лошадьми.
- Господин граф, эта девушка больна, а я забочусь о ней, как брат.
- На, лови золотой, тут хватит, чтоб позаботиться о пятерых таких сестрицах.
Монета сверкнула в воздухе и упала на траву. Франсуа поднял ее.
- Вы очень щедры, ваша милость, но умоляю вас не причинять горя бедняжке. Вы так отважны и сильны, что предводителю неверных Саладдину не устоять против вас в единоборстве, так неужели слезы несчастной украсят герб вашего щита?
- Граф, а язык у этого малого подвешен ловко.
- Что ж, тем приятней подвесить его самого, как освежеванную свинью. Карро, Годар! Вяжите его, да покрепче! А золотой возьмите себе, господину бродяге он не понадобится: Харон перевезет его в Аид бесплатно.
- Ваша милость, с Хароном мы давние приятели, спросите любого, кого повесили на Монфоконе. Но вы так молоды и так богаты, зачем же торопитесь на допрос к Жаку Тильяру? Он помощник парижского прево по уголовным делам и скор на приговор за воровство.
- Свинья, ты осмелился подумать, что я вор?! Эй, Карро, Годар, спустите гончих!
Псари спустили гончих и борзых, Франсуа отступил к стогу и выдернул кинжал из ножен. Но он не успел даже выбрать цель для удара, просто выставил клинок перед собой, и в тот же миг собаки сбили его с ног. Он увидел оскаленные морды, лицо обожгло жаркое псиное дыхание, и он упал без чувств. А псари безжалостно хлестали визжащих гончих, оттаскивали за ошейники от бесчувственного Вийона. Кто-то плеснул ему вином на лицо. Он открыл глаза: все, кто был, в седле и пешие, стояли на коленях перед всадником, сутуло сидящим в высоком седле на громадном белом коне без чепрака; сбрую украшали золотые бляхи. На всаднике был охотничий плащ, отороченный горностаем, и черная бархатная шапочка, закрывавшая уши. На шее тяжелая цепь из золотых раковин, скрепленных серебряными бантами, - орден Михаила Архангела. Унылое обвисшее лицо с узкими глазами, притяжеленными набрякшими веками, тонкий длинный нос, расширяющийся книзу. Две глубокие морщины на мягких щеках сходились, как ремень шлема, под подбородком - без ямочки, как у отца - Карла VII, а твердого, широкого. Король рассматривал Вийона, опустившегося на колени. Сказал тихо, не разжимая узких губ:
- Виконт де Труа, кто это?