Владимир Мономах узнал о кончине Святополка на другой день к вечеру. Он собирался к праздничной вечерне, когда доложили о спешном гонце. Им оказался сын боярина Захара Сбыславича Иван. Ещё задыхаясь после скачки, молодой боярин спешился и преклонил колена перед переяславльским князем.
- Княже, - выдохнул он, - брат твой, Святополк, умре. Кияне на вече сошлись, тебя на княжение зовут. Ступай, княже, на стол отчий и дедов.
Владимир ничего не ответил. Он долго ждал этого известия, надеялся услышать его как можно раньше, и вот оно - свершилось. Святополк умер. Путь к золотому столу свободен. Только протяни руку - и вот тебе власть над Русью.
Дважды уже был Мономах близок к вершине - двадцать лет назад, когда умер его отец, последний Ярославич, но старшая отцова дружина предпочла Владимиру Святополка, старейшего в роде Ярославовых внуков. И четыре года спустя, когда Святополк ослепил Василька Ростиславича, и за сие преступление его можно было сместить. Оба раза кияне помешали - встали сперва за дедовские обычаи, за древнее лествичное право, второй раз - защищая своего князя и свои дома. Теперь, бы им тоже не его звать, а Давида Святославича. А что, если и правда - позвали уже Давида? Что тогда будет, коль два князя сразу придут княжить в Киев? У Мономаха сила, за Давидом - Русская Правда.
- Ты ступай покамест, - молвил он в ответ на вопросительный взгляд Ивана Захарьича и пошёл в домовую церковь.
Глядя на иконы сквозь колеблющееся пламя свечей, Мономах слушал и не слышал голос священника, не в такт шевеля губами - по привычке, а не от сердца повторяя слова литургии. Как во сне, не видя, подошёл к благословению и молча, понуря голову вышел из храма. Молча прошёл к себе в покои, закрылся и только тут дал волю чувствам.
Его звали - заходили стольники, стучала в двери молодая жена, приходил даже сын Ярополк. Мономах не желал никого видеть.
Меж тем в Киеве народ бурлил. Откуда-то просочилась весть, что Путята Вышатич послал гонца в Чернигов - звать на княжение Давида Святославича.
А с ним вместях боярин Василь и почти все старые дружинники. Новость вмиг облетела пол-Киева.
- Это чего ж деется-то, кияне? - горячился мостник Ратша. - Сызнова бояре хотят нам на шеи кровопивца усадить? Только одного скинули - нового готовят!
- Чего брешешь? - осаживали мостника. - Нетто черниговский князь - кровопивец?
- А кто ж он есть? Вспомяни, кто его братец? Не Олег ли, коий половцев на Русь наводил?
- Истинно так, - вступил в разговор перебравшийся из-под Чернигова купец. - Семнадцать годов тому, как приходили поганые. Сельцо моё сожгли, тятьку хворого да матку порубили!
- Во-во! Это он так на своих, на черниговцев войной шёл, - подзуживал мостник, - а на нас, киян, как давить будет! Перемрём все, как один!
- Да кто ж его призовёт-то? Кому он надобен?
- Как - кому? А Путяте Вышатичу, тысяцкому! Он середь бояр первый кровопивец!
- Да ишшо жидов приваживает, - задребезжал старческий голос. - Будто своих бояр нам мало - так ишшо и энтих нам на шею посадили!
- Во всём они, жиды, виноваты! Скоро совсем по миру пойдём, - затосковал купец-черниговец.
- Ой, лишенько! Ой, что деется! - запричитали бабы. - Конец света настаёт!
- Цыц, дуры! - закричали на них. - И кшыть отсюда! Без вас разберёмся!
- А чего разбираться-то! - размахивал руками Ратша. - Айда к Путяте! Скажем - не хотит Киев Святославичей!
- К Путяте! К Путяте!.. Жидов бей! - загомонили в толпе. Разгорячённые люди обрадовались, как дети, найдя себе дело. Одни кинулись по домам за топорами и вилами. Другие хватали что под руку попадётся. Купец-черниговец обернулся мигом, словно жил тут, рядом, притащил охотницкий лёгкий лук. Ратша-мостник поигрывал топором.
- Не хотим!
- Сами себе князя промыслим!
Киев поднялся. Похватав дубье и колья, кияне бросились к боярским усадьбам. Нашлись и такие, кто в первую голову мыслил не о Путяте, а о его соседях. Спешили к домам иудеев, бежали к монастырям, ибо многие монахи также промышляли ростовщичеством.
Путята Вышатич был дома, сидел, пил сбитень, когда к его воротам подступила толпа. Услышав неясный шум, кликнул воротника - чего, мол, приключилось.
Вместо воротника к отцу ворвался Мишата. На сыне не было лица.
- Батюшка! - не своим голосом воскликнул. - Людство шумит!
- Ну и чего? Чего хотят-то?
- Тебя им надоть!
- А боле им ничо не надо?
Но Мишата только помотал головой, отказываясь отвечать. Путята отправился на крыльцо.
Там уже собирались его отроки, торопливо поправляли брони и хмуро косились на боярина. Толпа разразилась грозными криками. В ворота бухнуло несколько камней.
- Выходь, боярин! - раздавались крики. - Отвечай за свои дела!
- А ну брысь, холопьи души! - закричал Путята. - Живо по домам, не то поплачете!
Но эти угрозы только распалили толпу. Камни замелькали в воздухе, в ворота тяжело бухнуло бревно. Несколько самых горячих голов - среди них мостник Ратша - карабкались на высокий забор. Камень упал на крыльцо, немного не долетев до Путяты.
- Бей холопов! - закричал он.
Отроки вскинули луки. Те, кто успел взобраться на забор, рухнули наземь, простреленные. Первые смерти окончательно взбесили народ. В ворота застучали топоры.
Путята юркнул в дом. Навстречу метнулась старуха-жена и невестка, обе с белыми от страха лицами - лезли не только через ворота, несколько отчаянных уже проникли в усадьбу со стороны клетей.
Путята ринулся в свои покои, подхватил меч, завозился с кольчугой. Снаружи рёв толпы всё усиливался. Когда он выскочил на крыльцо, ворота уже были проломаны, и толпа схватилась с боярскими отроками.
Киев бушевал четыре дня. Разошедшиеся кияне уходили дубьём самого Путяту и сына его Мишатку, разграбили двор, подожгли усадьбу. Распалённые пролитой кровью, пошли дальше, грабя сотских и других бояр. Досталось и еврейской общине - улицу запалили с двух сторон, грабили дома, тащили серебро, рухлядь и утварь. Кидали камнями в княжеский терем, кричали угрозы самой княгине и её детям, не слушая увещеваний митрополита.
На пятый день бояре собрали новое посольство и отправили его в Переяславль. "Приходи, князь, в Киев, - сказали послы, - если же не придёшь, то знай, что много зла сдеется. Пограбят не один двор Путяты или сотских и жидов, но пойдут на княгиню Святополкову, на бояр, на монастыри, и ты, князь, дашь Богу ответ, ежели монастыри разграбят".
Больше Мономах не думал. Не к братьям Святославичам - к нему пришёл Киев на поклон. Его, а не следующего по старшинству Давида Черниговского хотели видеть на золотом столе. Время пришло.
7
Олег Новгород-Северский прискакал к брату в Чернигов, едва до него дошли вести о вокняжении Владимира Мономаха. С осени, едва стало ясно, что Святополк хворает и дни его сочтены, Олег пересылался с киевскими боярами, ища сторонников. Лествичное право ещё никто не отменял. И вот оно оказалось нарушено.
Брат Давид встретил Олега в палатах. Он был до того спокоен, что Олег еле сдержался, чтобы с порога не наброситься на него с упрёками.
- Что это деется, брате? - воскликнул он, едва Святославичи остались одни. - Верно ли я слышал - Мономах на золотом столе?
- Верно, брат. Киев его кликнул.
- Киев? Весь?
- Не весь. Путята мне гонца слал - мол, приходи, займи стол отчий. Я уж собрался, да вдогон другой гонец пришёл - кияне восстали. Я и остановился. Тем более что Мономаха они кликнули.
- Ох, Давид, Давид, - Олег со стоном тяжело опустился на лавку, обхватил голову руками, - что же ты наделал!
- А что я? Стану я, что ли, с Мономахом тягаться? Отказался я...
- Отказался! Сам не мог решиться - меня бы кликнул. Уж я бы им...
Олег дёрнул кулаком, грозя невидимому собеседнику, но вдруг вздрогнул. Рука сама собой упала, и короткая судорога боли исказила тёмное лицо.
Давид с жалостью посмотрел на брата. Олег был моложе его почти на пять лет, но выглядел старше на добрый десяток. Его когда-то пышные тёмные кудри поседели, поредели и распрямились, глаза потускнели и слезились, он весь как-то ссохся. Но в нём по-прежнему бушевал неистовый огонь, сжигавший изнутри во дни молодости и продолжавший пожирать душу и сейчас. С неожиданной болью Давид понял, что брат не жилец на этом свете. Он протянет ещё год-два и отойдёт в иной мир, Его убьёт не хворь, которая только теперь стала заметна, - однажды он просто сгорит.
Весть о вокняжении Мономаха и впрямь подкосила Олега. На другой день он разболелся в гостях у брата в Чернигове и оправился, уже когда Мономах торжественно въехал в Киев и венчался на княжение. Тогда настигла Олега весть, что его ближний боярин, Иван Чудинович, ехавший в Киев на встречу с Путятой Вышатичем, задержался из-за народных волнений и, прослышав от гонца о болезни своего князя, в числе других встречал въехавшего в Киев Владимира Мономаха и даже сидел вместе с ним в Березове, помогая писать новый Закон Русской земли - "Устав Владимира Мономаха". Радовало лишь одно - раз никто из прочих князей в писании Устава не участвовал, его так и не завершили.
В один из дней, когда Олег выздоравливал, к нему в покой зашёл брат Давид. Он был по своему обыкновению тих и благообразен, но печаль его была непритворна. Присев на лавку, он посмотрел на исхудавшего, бледного, постаревшего младшего брата.
- Киев от нас ушёл, брате, - молвил Олег. - Как теперь жить будем?
- Как прежде. Ты в своём Новгород-Северском, я в Чернигове, Ярослав - в Муроме да Рязани. Будем сынов растить...
- И ходить под Мономаховой рукой?
- Брате-брате, - вздохнул Давид, - вот что за печаль тебя гложет. Больно мне на неё зреть!
- А то, что Мономах наших детей лишил будущего, изгоями при живых отцах сделал, тебе не больно? Мы, Святославичи, не изгои! И детям нашим изгоями в своём роду не бывать!
- Так ведь Киев не захотел...
- Чернь! - Олег скривился. - Мономах ей подачку кинул - она и возрадовалась. Чернь обмануть легко. А сила - за боярами, за войском, за князьями!
- Вот Мономахова сила и пересилила.
Олег вздрогнул, как от удара, и отвернулся.
Часть 2
НАСЛЕДНИК ПРЕСТОЛА
Глава 5
1
арод бурно приветствовал вокняжение Владимира Мономаха. Всем - ремесленным людям, молодшим купцам, селянам, рядовичам, закупам, смердам и холопам - казалось, что вот сейчас и пришёл настоящий народный князь. И на первых порах, когда уменьшили резы, когда запретили продавать в рабство за недоимки, когда вздохнули с облегчением все низы, а приспешники Мономаха называли эти законы смердолюбием, так оно и было. Но были и другие дела, которые народ, если про них и знал, не мог бы осудить однозначно.
В один из первых дней после вокняжения, объезжая свои новые владения, а по-иному говоря, вспоминая старое, - ведь в молодости он уже жил в Киеве, в годы правления отца, и помогал ему в сем трудном деле, - Владимир Мономах заглянул в Печерский монастырь.
Избавленные от грозящего народного бунта и погрома монахи встретили нового киевского князя поклонами. Его предшественник и двухродный брат Святополк Изяславич часто баловал монастырь дарами. Отправляясь куда-либо, всякий раз принимал благословение от монастырского игумена, а возвращаясь, тоже заглядывал в Печерскую лавру и благодарил Бога за окончание трудного пути. В день своей кончины он хотел стоять Пасхальную литургию именно здесь, да не успел.
Искони княжеская власть на Руси была опорой монастырям и храмам. Именно князья закладывали храмы, помогали монахам дарами и наделяли их угодьями. Редко кто из бояр и ещё реже знатных купцов мог расщедриться на такое, а простой люд мало и неохотно вносил свою лепту: Ибо сильны ещё были тёмные языческие привычки. Церковь нещадно обличала их, боролась с душой народа, как с деревянными идолами, но много ещё должно было утечь воды, чтобы простой люд совсем забыл о памяти предков. Русскую душу не поймут ни греки, ни латиняне, ни иудеи - даже князья и то не спешили совсем отрываться от земли.
Владимир Всеволодович показал себя обычным князем-гостем - принял благословение игумена, помолился перед мощами святого Антония Печерского и его ученика Феодосия. Передал монастырю дары и трапезовал вместе с монахами, благо не миновали ещё все пасхальные празднества. А после, беседуя с игуменом, поинтересовался летописанием.
- Слышал я, будто князь Святополк Изяславич наказал здешним монахам сотворить повесть, откуда есть пошла земля Русская?
- Истинно так, сын мой, - кивал головой игумен, важный, словно боярин. Он и был боярского рода и даже приходился кем-то по женской линии покойному Путяте Вышатичу - Брат наш, Нестор, сей труд пишет уж тринадесять годов без малого.
- Желал бы я побеседовать с сим учёным мужем.
Игумен выказал согласие и поднялся, чтобы проводить князя в келью летописца.
Нестор только-только приступил к работе. Он дорисовал красную заглавную буквицу, дождался, покуда высохнет краска, и взялся за перо, чтобы описать мятеж киян и послание к Мономаху в Переяславль. Прежде было некогда - то Пасха, то ждали мятежа и погромов, то встречали нового князя и служили благодарственные молебны. Нестор уже прописал, как Мономах въехал в Киев во главе своих дружин, когда дверь в маленькую келью отворилась и вошёл сам князь. Невысокий, широкоплечий, в ярких одеждах, живой и порывистый в движениях несмотря на лета - недавно исполнилось шестьдесят, а по виду моложе, - новый киевский князь заполнил собой тесную келью и, загородив оконце, словно источал свет - так ярки были его корзно, охабень и дорогой пояс, расшитые золотом и серебром. Рядом с облачённым в тёмную рясу худощавым, отрешённым Нестором он казался ещё моложе и живее.
- Здрав будь, брат Нестор, - первым молвил Владимир.
- И тебе поздорову, княже, - степенно ответил монах.
- Чего ж я тебя не видал при въезде в лавру?
- Выходил я, княже, - кивнул Нестор, - да только скоро ушёл. Труд мой, - он глянул на разложенные листы, - к суете не расположен. Книги, как и летописание, должны твориться в тиши и покое, дабы душу ничто не отвлекало от общения с Богом.
- И ты уже тринадцать лет сей труд пишешь? Позволишь ли взглянуть на твоё творение?
- Сие творение не моё, - вздохнул Нестор. - Сие есть погодная запись всего, что свершилось на Руси. А дела, большие и малые, о коих я пишу, творят суть люди с Божьей помощью - князья, бояре, воеводы, чёрный люд. Я же, недостойный, лишь на пергамент переношу запись об их делах.
Владимир Всеволодович прошёл к столу, присел, вглядываясь в исписанные уставным письмом листы. Он любил читать, и читал с удовольствием. Нестор, радуясь, что нашёл наконец читателя - ибо книги пишутся для того, чтобы их читали, - сам отыскал начальные листы и подкладывал их один за другим для удобства. Сухие, цветом и на ощупь ставшие схожими с пергаментом руки его слегка дрожали от волнения.
Мономах одни листы пробегал беглым взглядом, выхватывая лишь отдельные имена, другие просматривал со всем тщанием. Дела давно минувших дней не волновали его - события последних лет были ближе и потому значительнее. Слишком много всего приключилось за последние двадцать-тридцать лет. Эти-то строки он просматривал с куда большим тщанием. А потом вдруг оторвался от чтения и взглянул на Нестора.
- Сей труд я забираю с собой, - сказал Владимир. - Дабы, и тебя не отвлекая, и сам не отвлекаясь, в тиши и спокойствии прочесть. После вынесу своё суждение.
Нестор хотел было возразить, что труд его не завершён, что не принято забирать летопись из монастыря, где ей и место, но промолчал, не смея спорить с новым киевским князем. За тринадцать лет бытности летописцем Нестор успел многое узнать и понять: всякая власть от Бога и всякая власть стремится сполна оправдать сие утверждение.
Забрав летопись, Владимир Мономах воротился в Киев, где надолго погрузился в чтение. Труд Несторов был велик - с самых первых годов, ещё до Рюрика, начинал он своё повествование, перечисляя, каким обычаем жили славяне до прихода варягов из-за моря и каковыми были до воссияния над ними света христианства. Далее шли деяния первых князей - Олега, Игоря, Ольги и сына её Святослава. Много и красиво расписывал летописец Мономахова прадеда Владимира Крестителя, коего уже начали в народе величать Красным Солнышком. После было описание свары, затеянной Святополком Окаянным, - и тут впервые Владимир раздумчиво нахмурился. Ибо жития святых Бориса и Глеба, страстотерпцев за землю Русскую, были написаны так, словно это были обычные люди, а не первые русские святые. Борис водил полки своего отца и не считал войну зазорной, коли что и было в нём от праведника, так то любовь к братьям. А Глеб - про него вообще не упоминалось ничего вплоть до его смерти от рук наёмных убийц.
Дальше - больше. В конце Владимир Мономах откровенно мрачнел, читая прилежно выписанные строки. Совсем не таким виделся ему мир - не так шли дела в Киеве и Чернигове, Переяславле и Новгороде, Владимире-Волынском и Диком Поле. Вспоминалось, что Нестор был другом Святополка Изяславича и писать "Повести временных лет" начал по его наказу, то есть заранее оправдывая все его дела и принижая роль других князей. Особенно раздосадовало Мономаха то, что его-то дела остались незаметны, - везде на первом месте киевский князь, а он, самый сильный и влиятельный князь на Руси, только на втором. Словно это не по его слову поднимались полки на битву с половцами, не его слово мирило и ссорило, не он исподволь направлял и Святополка, и Святославичей, и Ростиславичей. Будто не он один заставил наконец великого князя приструнить Давыда Игоревича, и не ему кланялись половцы. Выходило, что за всем этим стоял Святополк Киевский, а Владимир Переяславльский был у него чуть ли не в подручниках! А ведь всё могло быть наоборот - ежели б он двадцать лет назад был чуть твёрже и сумел переломить боярскую силу, когда после смерти Всеволода Ярославича кияне выкрикнули в князья Святополка. Или четыре года спустя - если б захотел надавить, не слушая голоса народа, и изгнал Святополка, запятнавшего свою княжью честь ослеплением Василька Теребовльского. После той усобицы Святополк смотрел ему в рот, боялся слово сказать, не посоветовавшись с ним, истинным князем русским, а в летописи всё описано не так! Хвалят Святополка за то, что он приструнил Давыда, а осуждают лишь за его легковерие и мягкость. И про то, что к нему в гости иноземцы ездили и подолгу живали, - тоже прописано. И как он сына своего женил на самых лучших невестах, а дочерей своих с выгодой для Руси замуж отдал. И как он породнился с Комнинами, скрепив союз с Византией.
Совсем не такой хотел видеть Владимир Мономах летопись земли Русской. Ныне он - великий князь, и дальнейшее летописание будет под его строгим надзором. Но прежде следует исправить уже написанное.
Несколько дней спустя Мономах отвёз "Повести временных лет" в Выдубицкий монастырь.