- Ты мне вскачь ехать предложил - тебе и ответ держать, - спокойно ответил Василий. - Готов я поставить имение, что осталось мне от батюшки. А ты?
Мономаху нравились дерзкие речи новгородца. Было что-то в молодом удальце такого, к чему лежало сердце. И как же не походил он на тех спесивых бояр, что летом приводил князь ко кресту!
- Дам я тебе лучшего коня из моих табунов и гривну золота.
- Шалишь, князь! - сверкнул зубами Василий. - За отцово достояние - гривной золота расплатишься? Лучше повели-ка ты, чтоб на меня, Василия Микулича, было отписано имение Ставра Гордятича, новгородского сотского. Терем его с нашим стоит на одной улице, а на лугах его заливных моим коням раздолье будет.
Мономах думал недолго. Коль отдаст он этому парню имение мятежного боярина, ещё один свой человек будет в вольном Новгороде.
- Добро, Василий Микулич. Обскачешь меня - отдам тебе Ставрово имение. Кто первым в шапке воды принесёт - того и верх будет, - кивнул Владимир, подобравшись в седле.
- Ну, светлый князь, - улыбнулся из-под мехового околыша Василий. - Только гляди! Я те не спущу!
Мономах готов был торжествовать - того, что не смогли добиться его дружинники силой, он сейчас сотворит хитростью. Но Василий мигом обернулся в седле, рывком сдёрнул шапку с головы Валдиса-коновода и, гикнув, послал коня вскачь.
Охота остановилась. Мономаховы бояре, сокольничьи и дружинники смешались с новгородскими отроками - все смотрели, как два коня, серый и гнедой, мчатся по луговине.
Сперва Мономах вырвался вперёд - ему не было нужды тянуться за чужой шапкой. Но постепенно гнедой жеребец стал нагонять. Выбрасывая ноги, он шёл намётом. Мономах по-половецки сжался в седле, но Василий был легче, и вскоре его гнедой поравнялся с княжеским конём.
Фома Ратиборыч даже схватился за сердце, когда всадники вдвоём вломились в заросли ивняка. Несколько отроков, отъехавших ближе к реке, закричали - из зарослей первым вырвался гнедой. Всадник прижался лицом к его гриве, оберегаясь от веток, и направил коня круто к реке.
Спуск здесь был не так полог, и осторожный Мономах промедлил, ища удобный путь. Но в это время Василий, ловко перегнувшись с седла, черпанул шапкой своего коновода днепровской воды, выпрямился, изогнувшись всем телом, и поворотил коня вспять.
Честь не позволила Мономаху тотчас повернуть коня. Он всё-таки доехал до воды, наклонился с седла, стаскивая шапку и черпая ею воды. Выпрямляясь, почувствовал, как заломило спину. Как-никак, не мальчик! На седьмой десяток пошли года!
Когда он выбрался из-под берега на равнину, Василий уже скакал к охоте. Ехал не спеша, явно поджидая князя.
- Обскакал ты меня, Василий Микулич, - молвил Мономах, когда собрались вместе. - Забирай имение Ставрово с теремом и всеми сёлами. А сейчас - едем в Вышгород!
2
Князь остановился в Вышгородском тереме, где любил живать ещё его отец. Тут ждала молодая жена Анастасия - не любила новая княгиня, как в свои годы Гита, скакать подле мужа, сопровождая его на ловы и в боевых походах. Но хозяйкой была отменной. К тому времени, как охота въехала в ворота княжьего подворья, в сенях уже накрывали столы для пира, а холопы растапливали бани.
Владимир Мономах по-молодому широким шагом поднялся на крыльцо, где ждала жена, обнял, поцеловал в лоб. Он жалел её за то, что не мог полюбить, и за то, что в нелюбимом супружестве судьба отказала ей даже в детях.
- Здравствуй, Настенька. Принимай гостей! Вон каков витязь возрос в Нове-Городе. Василий сын Микулич, боярский сын.
Анастасия взглянула на поднимающегося по ступеням Василия, встретила его прямой взгляд - и обернулась на мужа.
- Дозволь, княже, словом перемолвиться.
Мономах не отказал жене и вместе с нею проследовал в палаты.
- Кого это ты боярским сыном величал, Владимир Всеволодич? - спросила Анастасия, когда они остались одни. - Не боярский сын это, а женщина!
- Да с чего ты взяла-то? - поразился Мономах.
- Руки его тонкие и нежные, стан прям и тонок, а идёт ровно, словно уточка плывёт. Да и ликом больно свеж. Испытай его - увидишь!
- Уж испытывал. Он на коне сидит, словно век с него не слезал, супротив двоих моих ратников выстоял, самого Алёшку-ростовца в рукопашной одолел!
- Эка невидаль! Сам сказывал - у половчанок и жёнки в бой идут. А уж про новгородских-то баб путного вовек не говорено - у них там жёнке с жёнкой поле присуждают! (Поле - по "Русской Правде", судебный поединок для выявления виновного. - Прим. авт.)
Мономах нахмурился. Если Анастасия права, то невелика князю честь, что его воев побила, а самого его обскакала на коне женщина.
- Добро. Будь по-твоему!
Василий отдыхал в горнице. Он скинул новгородский зипун, оставшись в вышитой рубахе, но шапки с головы не снял. Это не удивило Мономаха - коли это женщина, то боится опростоволоситься. Но тут же вспомнил - Василий, кто бы он ни был, в поединке выиграл право не ломать шапки пред князем. Новгородский гость вскочил при появлении Мономаха, спуская с колен кошку, которую ласкал.
- Ты мой гость, Василий-новгородец, - начал Владимир. - Зову тебя на пир. А перед пиром сходи-ка в баньку - пыль дорожную смоешь, усталость прогонишь.
Только на миг дрогнули плаза Василия, но тут же он рассмеялся, кланяясь:
- Благодарствую, князь Владимир! Не случалось мне покамест в княжьих банях париться!
Княжеская баня стояла чуть на отшибе - с ещё древних времён, чтобы не вызывать гнев банного деда. Топили её для одного Мономаха - бояре и прочие гости парились в другой. Владимир чуть-чуть задержался в покоях жены, но когда пришёл к бане, там уже кто-то парился.
Сердце невольно стукнуло - вот сейчас он поймёт правду. Узнав у банщика, что Василий-новгородец уже там, Мономах переступил порог - и едва не шагнул назад. Всё заволокло таким паром, что не просто смотреть - дышать было тяжко. Чуть ли не ощупью Владимир добрался до лавки, сел. В клубах пара в полутьме кто-то быстро шагнул мимо. Хлопнула дверь.
Владимир выглянул в предбанник. Василий Микулич стоял у порога в свежей рубашке и затягивал гашник на портах. Шапка была по-прежнему надвинута на глаза, укрывая волосы. Новгородец улыбнулся раскрасневшимся лицом.
- Знатна у тебя банька, великий князь, - молвил он, кланяясь. - Уж так-то я косточки размял - снова сызнова народился. Ты уж не обессудь, что тебя не дождался.
Он набросил полушубок и вышел.
А потом был пир, на котором Владимир Мономах не спускал глаз с Василия. Тот ел и пил, не смущаясь, не по-женски налегал на жареную дичину и, как все, подставлял кубок виночерпию. Он единственный за столом был в неизменной собольей шапке, и князь Владимир, поглядывая на гостя, терзался в догадках - права или не права жена. Можно было просто кликнуть дружинников - пущай силой стащат шапку с новгородца. Останавливало иное - уж больно ловок парень. Да и кем бы ни был - Василий гость. А он не Святополк Изяславич, чтоб гостя обижать.
Мономах велел подать себе братину с вином и встал, поднимая её над головой.
- Нынче гость у нас на пиру, - громко сказал он. - Василий Микулич, боярский сын, гость новогородский. Давненько новгородцы к нам с добром не хаживали - куёт крамолу Великий Новгород, сам по себе жить хочет, а не понимает того, что нельзя ему без Руси жить. Я же радею за то, чтоб была Русь едина, в одной руке. Тогда и нам жить лучше станет, и вороги на нас лезть не будут. Во все пределы земли о Руси слава идёт. Да и как не идти-то ей с такими молодцами! Тебя ради, Василий Микулич, боярский сын, и ради всех вас, дружина моя, пью я!
Он сделал глоток. Со всех сторон послышались приветственные крики. Владимир Всеволодович кивнул чашнику, и братина поплыла над головами.
- Выпей, Василий Микулич, - попросил князь.
Тот двумя руками принял братину. Не всякий вой решится одолеть её, тем более - женщина.
- За Русь я выпью, - сказал Василий, - и за наш Новгород Великий. За новгородцев, коих никто ни в бою, ни на пиру одолеть не может.
Мономах усмехнулся - хвастовство на пиру дело обычное. Плох тот, кому нечем хвалиться, - знать, ничем не славен.
- Уж тебе ли не хвалиться, - поддакнул он, - когда ты троих моих молодцев одолел.
- Правду скажу, - Василий всё держал братину в руках, - что во всём Новгороде был лишь один человек, кто меня сумел одолеть.
- И кто же? Уж не Васька ли Буслай, про которого по Руси песни поют?
- Нет, - улыбнулся Василий. - Ваську Буслая я в глаза не видал. А сильнее меня во всём Новгороде был один только Ставр Гордятич, городской сотский. Дважды сходились мы с ним - дважды он меня бивал. А ныне ты, князь, Ставра поточил, и нет в Новгороде никого сильнее меня. Да и в самом Киеве тоже!
Слышавшие эти слова бояре заворчали, хмурясь. Алёшка-ростовец, которого Василий побил, смерил его злым взглядом. А тот стоял, ничуть не смущаясь.
- За Ставра Гордятича я и выпью, - провозгласил и поднёс братину к губам.
Анастасия коснулась руки мужа.
- Видишь сам, что женщина это! - зашептала она. - Не за князя - за боярина пьёт. Не иначе, жена она ему.
- Жена? - также тихо отозвался Мономах. - Да где это видано, чтобы жена за мужем в такую даль скакала?
- Аль не веришь, что бывает сие? - Анастасия обожгла его таким взором, что Владимир Всеволодович потупился. Вспомнилась Гита и её тихая самоотверженная любовь. Вспомнились рассказы о её матери, Эдгите Лебединой Шее, которая умерла от горя на могиле Гаральда Несчастливого. Вспомнились собственные мать и мачеха, Мстиславова Христина и судьбы сестёр и дочерей. Потом на память пришла святая Ольга, которая кровью мстила за раны Игоря. Да, многое бывало. А сколько ещё будет и сколько таких подвигов останется незамеченными потому, что верные жёны не выставляют их напоказ, а просто живут и хранят верность своим мужьям, какими бы те ни были?
Василий уже допил братину и с поклоном вернул её чашнику.
- Полюбился ты мне, Василий сын Микулинич, - сказал Мономах. - Вдругорядь тебя спрашиваю - пойдёшь ли ко мне в дружину?
Разомлевшие от выпитого и съеденного бояре и сидящие рядом гости закивали, но парень помотал головой.
- Не пойду я к тебе в дружину.
- Князь тебя просит!
- Хоть проси, хоть приказывай, а слово моё твёрдо.
- Ведаешь ли, что за такой отказ бывает?
- А мне всё одно не жить! - В руке Василия сверкнул нож.
- Взять его! - вскрикнул Владимир.
Оторопевшие от неожиданности отроки и бояре не сразу сдвинулись с места. А парень вспрыгнул на лавку, перескочил стол и встал перед князем и княгиней.
- Погоди! - взметнул левую руку, и ринувшиеся отроки остановились. - Прежде чем казнить, дай слово сказать!.. В поле пытал ты меня, почто еду я в Киев-град к твоему двору. Тогда не ответил я, а ныне скажу. Приехал я поглядеть на того, кто сиротой меня на свете оставил. Кто счастья меня лишил и заставил жизнью и честью своей играть. На тебя, князь Владимир Всеволодич!
Мономах сердито засопел. В своё время случалось ему по слову отца вести дружины и на половцев, и на угров, и на своего брата-русича. Помня его гнев, страшатся князья Всеславьичи, не смеют слова поперёк молвить Святославичи, не говоря уж о дальних пределах.
- Не возводи напраслины, Василий! - воскликнул он. - Да и где это видано, чтоб бояре на князей жаловались? И кому?
- Твоей же совести.
И прежде чем Владимир успел вымолвить хоть слово, Василий сдёрнул с головы шапку. Две длинные косы упали одна - на грудь, другая - на спину.
- Бабаг - выдохнул Фома Ратиборыч в тишине.
- Василиса я, дочь Микулична. Приехала в Киев-град поглядеть на тебя, князь Владимир, да спросить про мужа своего, Ставра Гордятича. За что поточил его в поруб, вины не вызнав, а меня оставил на всём свете одну горе мыкать, да ещё и повелел имение мужа моего другому отдать. Ныне тебе, князь, за то бесчестье. И моя кровь на тебе!
Василиса рванула на груди расшитую сорочку. Ткань треснула, обнажая грудь. Владимир вскрикнул, вскакивая, и опомнившиеся отроки налетели, заламывая руки и отнимая уже нацелившийся нож.
Княгиня Анастасия глядела белыми от страха глазами. Бояре привстали с мест, чтоб лучше видеть. Владимир встретился взглядом с Василисой. В её серых глазах не было и тени страха - только гнев и гордость. Он кивнул отрокам:
- Увести. Глаз не спускать!
Когда женщину увели, Мономах сел на место, велел чашнику наполнить кубок, глотнул вина. Но вся радость куда-то ушла, и до самого конца Владимир просидел смурной, не глядя ни на кого, и от этого боярам и гостям было не по себе, и пир завершился гораздо раньше обычного.
Было уже поздно, когда по слову князя отомкнули каморку, куда заперли Василису. Стояла кромешная темень, во мраке смутно белело пятно оконца и бледное лицо женщины - она сидела у стены, вжавшись в угол. Свеча чуть разогнала тьму, озарила бревенчатые стены, лавку, земляной пол. Дружинник-сторож вопросительно глянул на князя, тот отослал его прочь.
Василиса скривила губы, когда дружинник вышел:
- Почто пришёл? Радоваться? Над бедой моей смеяться? Так смейся - твой верх ныне!
Владимир стоял и молчал.
- Вот ты какая, жена Ставра, - промолвил он наконец. - Горда и умна. Признаюсь, провела меня - не верил я, что ты женщина. Да только сама не ведала, за кого просишь. Ставр - мне враг. Он в Нове Городе воду мутил.
- Ты-то почём ведаешь? Новгород далеко, и не тебе о нём судить.
- Я всей Русской земли царь.
- Мне что с того? Вели воротить мне мужа. Нет мне жизни без него. Не пустишь - руки на себя наложу, с того света тебя достану. Ради мужа я на всё пойду.
- Так-то уж и на всё?
- А ты испытай меня, князь.
Женщина расправила плечи, глядя снизу вверх. Глаза сверкали во тьме, грудь вздымалась. Огонь, который в прошлом горел в нём самом и которого на склоне лет он не мог сыскать в молодой жене, опалил Мономаха. И он шагнул к женщине, притянул к себе и жадно поцеловал в губы...
Когда князь ушёл, Василиса долго лежала на лавке, глядя на огонь свечи. Прощаясь, Владимир произнёс только одно слово: "Завтра". Что принесёт завтра?
На другое утро Владимир Мономах спешно засобирался в Киев. Анастасия и бояре провожали его со двора. Немногие знали, что у князя долго горела свеча, молодая жена напрасно прождала мужа на ложе. Князь до рассвета сидел один, а едва рассвело, приказал седлать коней.
Василиса вышла на двор в мужских портах и вчерашнем полушубке. Соболья шапка надвинута на глаза. Под любопытными взглядами она прошла к своему коню. Валдис придержал стремя. Ни на кого не глядя, Василиса взобралась в седло, и дружина выехала из Вышгорода.
Мономах гнал коня, не жалея. До Киева было чуть более пятнадцати вёрст. Промчавшись берегом Днепра, ворвались в Золотые ворота и въехали на княжье подворье.
Навстречу выскочил дворский. Он не ждал князя так скоро, да без предупреждения. Спешившись, Владимир кивнул:
- Привести из поруба Ставра. Немедля!
...Ставр уже начал думать, что в этом порубе ему суждено окончить свои дни. Кончилось лето, начиналась осень. Что будет потом? Не оставит ли его Мономах умирать, как Глеба Минского? Но однажды поутру отроки стали разбирать поруб. Бывшего сотского вытащили из ямы, сбили цепи, и его повели к красному крыльцу.
Ставр сразу узнал Владимира Мономаха. Тот стоял на ступенях крыльца. Рядом замер худощавый парень в надвинутой на глаза собольей шапке. Он был до того знаком, что Ставр не поверил своим глазам. Даже когда рядом обнаружился Жизномирич - и то ещё не верил. И лишь когда парень, всплеснув руками, ахнул и сорвал с головы шапку, охнул:
- Василиса!
Она с визгом бросилась навстречу, прижалась, обхватив руками и повисая. Подхватив на руки, Ставр закружил её по двору, не обращая внимания на князя, дружинников и холопов.
- Любый мой! Суженый! Родной! Нашла!
- Василиса, это ты. - Всё ещё не веря, Ставр смотрел в милое лицо - и вдруг заметил: - А... а косы твои где?
Женщина тихой змеёй соскользнула с его рук.
- А, - молвила еле слышно, опуская глаза, - косами я тебя из поруба вытащила.
Она отступила, отпуская его плечи, и Ставр уже почти разжал руки - но увидел за её спиной замершего на крыльце Владимира Мономаха, поймал его взгляд... И крепко обнял жену.
3
Осенью уехала в далёкую Данию, замуж за Кнута Лаварда, дочь Ингеборга. Уехала притихшая, встревоженная, опираясь дрожащей рукой на руку Кнутова рыцаря - назначенного на время пути жениха. Христина провожала её до самого Новгорода. Там она последний раз обняла дочь на причале, дождалась, пока датские корабли отчалят от берега и долго смотрела вслед из-под руки.
Белгородскую княгиню тянуло на север. Хотелось ещё раз увидеть родной город, подышать воздухом Швеции, взглянуть в глаза родителей и сестры Маргарет. Но ни отца, ни матушки уже не было на свете, да и Маргарет Фридкулла, Дева Мира, как её называли, была плоха. И, глядя вслед уплывающей дочери, Христина чувствовала, что какая-то её важная часть отлетает от тела и спешит на север.
Ей стали сниться сны о родине. Княгиня сделалась печальна и задумчива. Уже не так пылко отвечала она на ласки мужа, и Мстислав, обеспокоенный самочувствием жены, реже стал проводить с нею ночи. У него самого было много хлопот.
Во Владимире-Волынском нежданно-негаданно умер брат Роман, и отец послал на его место самого младшего из Мономашичей - Андрея. Тот был женат на половчанке, и уже на Волыни у него родился первый сын Владимир. В Чернигове произошли сразу два события - Всеволод Ольгович Новгород-Северский отдал свою родную сестру Марию замуж: советник короля Болеслава Пётр Власт, усмирив мятеж можновладца Скарбримира, увёз девушку в Польшу. Вскоре после этого умер один из сыновей Давида Святославича, Ростислав.
Кроме двух дочерей Святоши Давидича, других внуков и внучек у Давида не было. Мономаху с сыновьями можно было радоваться - чем меньше народа в беспокойном племени Святославичей, тем лучше. Правда, подрастали Ольговичи, да и Ярославовы сыновья тоже.
Новой осенью Христина захворала. Болезнь подкралась к ней незаметно - всё лето княгиня была тиха и грустна, часто сидела одна в своей светёлке. Лишь младшие дочери, Добродея, в крещении названная Евфросиньей, и маленькая Рогнеда, нарушали её одиночество.
Как-то ночью, поздней осенью, Мстислав проснулся и с удивлением не обнаружил рядом жены. Это было необычно - всегда она была рядом, тихо дышала, прижавшись к его плечу или свернувшись маленьким комочком. Её тепло было привычно и не замечалось, как воздух. Но сейчас его не было - и сон как рукой сняло.
В одном исподнем, осторожно ступая босыми ногами по холодным половицам, Мстислав пошёл искать жену по терему. Спавшая на пороге ложни холопка даже не пробудилась. Князь еле удержался, чтоб не пнуть глупую девку - проспала госпожу!