- И ты здрав будь, Мстислав, - сдержанно ответил Глеб.
- Прошу - будь гостем моим.
Белгородский князь указал на шатёр, разбитый в отдалении под берёзами на небольшой поляне. Полог шатра был откинут, позволяя увидеть угощение.
Со Мстиславом было немного воев - чуть меньше, чем привёл с собой Глеб. Полочанам выставили бочку мёда и жареную дичину, а князья удалились в шатёр.
- Уж прости, Глеб Всеславьич, что принимаю тебя так скромно, - промолвил Мстислав, когда они устроились в шатре и чашник наполнил рога мёдом. - Но я в походе, как мой отец, привык довольствоваться малым.
- Мстислав, Мстислав, - Минский князь покачал головой, - почто нелепие творишь? Почто землю мою грабишь? Ведомо мне, что ты в мои владения пришёл воевать - зоришь города и сёла, угоняешь народ.
- Князь-брат, я ведь тоже могу тебе сказать, почто грабишь ты волость Смоленскую, почто твои полки идут на Новгородчину.
- Тебе в том что? Сие не твои волости. Из Новгорода ты ушёл в Белгород, в Смоленске только часть вотчин твоя. Ты же зоришь мои земли, и в этом неправ.
- Глеб, и Смоленск, и Новгород - суть одно, - возразил Мстислав. - Всё - земля Русская, и мы, князья, за неё в ответе.
- В ответе! Молвишь тоже, - усмехнулся Глеб. - Когда отец твой Владимир Мономах два года назад подошёл к Минску, он все окрестности пограбил, посад у города пожёг. Брат твой, Ярополк, Дрюцк с землёй сровнял и всех дрючан в свои пределы перевёл. Уж про Оршу и Копыс я молчу. У нас прошлое лето неурожайным было. Волости, по которым твой отец войной прошёл, голодают, многие сёла пусты стоят, а ты ныне пришёл и вдругорядь всё зоришь!
- Не ходил бы ты на Смоленск, не зорил бы я твоих волостей.
- Ас чего началось? С отца твоего! Ещё при жизни моего отца, Всеслава, он в наши земли ходил воевать. У вас, Ярославова корня, давняя к нам, Всеславьичам, вражда.
- Не ко всем, - Мстислав отпил вина. - С братом твоим, Давидом, я в родстве и дружбе. Сын его Брячислав на моей дочери Ксении женат. И с другими князьями Всеславова дома у нас нет войны. Только ты, Глеб, воду мутишь.
- Я? - Тот даже привстал. - Окстись, Мстислав! Такие-то речи да на моей земле мне же молвить? Я ить тебя старше и по летам, и по роду!
- Я лишь исполняю повеление отца моего. - Мстислав чуть пожал плечами. - Коли думаешь ты, Глеб Всеславьич, что обидел тебя Владимир Мономах, так иди за мной в Киев - там встретишься с отцом моим, с ним и говори.
- Нет, - отрезал Глеб. - Не ласково принимают Всеславьичей в Киеве. Уходи-ка ты, Мстислав, в свой Белгород, покуда не изгнал я тебя с моей земли!
Глеб встал - и тут же вскочил Мстислав.
- Я исполняю волю отца моего, Владимира Мономаха, - резко молвил он. - Два лета назад отец мой с тобой, Глеб Всеславьич, роту заключил, дабы ходил ты в руке его и во всём слушался, почитая, аки старшего в роде. Ныне переменилось всё, и назван отец мой царём всея Руси и венчан на царствие патриархом Эфесским из Византии.
- Подумаешь, патриарх его венчал, - фыркнул Глеб. - Вы, Ярославичи, нас, Всеславьичей, изгоями сделали. Ваше племя нам не указ! И вон из моей земли!
- Властью отца моего, Минск отныне не твоя вотчина! Эй, кто там! Взять!
Глеб схватился было за меч - войдя в шатёр, не снял его с пояса, - но тут полог распахнулся, и сразу четверо отроков бросились на князя, окружая щитами и отнимая оружие. Отбиваясь, Глеб закричал, зовя на подмогу своих людей, но до его слуха донёсся стук мечей о щиты и шум сечи.
Мстислав прятал часть воинов в березняке рядом с шатром и в зарослях вдоль берега реки. Верный человек, подслушивающий беседу князей за шатром, подал знак засадным.
Минчане сражались отчаянно. Нескольким воям удалось пробиться к реке, и они попрыгали в воду, надеясь уйти вплавь и передать в Минск весть о захвате князя. Вслед полетели стрелы, одного за другим пронзая минчан. Лишь троим удалось добраться до дальнего берега и укрыться в прибрежных зарослях.
Глеба повалили наземь и связали. Мстислав, не тронувшись с места, пока в шатре шёл бой, подошёл к пленному князю. В сече тот был ранен, кровь пропитывала рубашку и пятнала дорогой ковёр, постеленный в шатре. Несколько долгих мгновений князья смотрели друг другу в глаза - один холодно-высокомерно, другой - с гневом и жаждой мести. Потом Мстислав выпрямился, окидывая взглядом поле боя. На поляне под берёзами остались лишь убитые и немногие пленные.
- В цепи, - бросил Мстислав негромко. - В Киев его везите.
Страшно и горько было Глебу Минскому въезжать в Киев - на простой подводе, на охапке сена, прикрытому сверху рогожей от любопытных глаз. Впрочем, кроме цепей, не было ничего, бросающегося в глаза, - всю дорогую одежду с пленного князя сняли. Не пожалели даже сапог, не говоря уж о перстнях и золотой цепи.
Когда проезжали воротами, Глеб с трудом приподнялся на локте. Его рану по первости перевязали, но в дороге она то и дело открывалась, повязка насквозь промокала, и возницы в конце концов бросили её менять. Тем более что сам Мстислав не сопровождал пленника в Киев - с большей частью полков он пошёл к Минску. Не ведая о судьбе города и семьи, бывший Минский князь терзался ещё больше. Приподнявшись на локте, он с болью и горечью смотрел на киевские стены.
Слабая надежда, что его отвезут в княжий терем и там он увидит Мономаха, не оправдалась. У самых ворот обоз остановил какой-то дружинник, наскоро переговорил с сопровождавшим боярином, и подвода свернула на Подол. Там на отшибе над высоким днепровским берегом были вырыты порубы-землянки. С одной уже сняли крышу, и возле ждали кузнец и землекопы, чтобы закрыть поруб и закидать его землёй.
Глеб оттолкнул руки, норовившие стащить его с подводы, и встал сам, покачиваясь от слабости. Волоча за собой цепи, сделал несколько шагов к тёмной яме, оглянулся по сторонам, дыша сырым тёплым ветром.
- Попомнит ещё Мономах, - сказал он. - Меня казнит, но племя Всеславово ему не сломить. Отольётся ужо ему.
Мстиславов боярин кивнул головой на яму, и князь спрыгнул внутрь. Упал, ударившись раненым боком, застонал, но не сказал ни слова, пока кузнец приковывал его к кольцу в стене, а потом землекопы закрывали бревенчатую крышу и закидывали её землёй, оставив только малое окошечко для еды и свежего воздуха.
Воздух вскоре сменился затхлым, пропитался запахом человеческого тела, мочи и сырости. Было холодно, так что иногда ночами Глеб не мог сомкнуть глаз. Рана на боку воспалилась, и при каждом движении тело пронзала боль. Потом она унялась, но началась лихорадка. Князя бросало то в жар, то в холод. Вытянувшись, он лежал на соломе, прижав руки к груди и остановившимся взором глядя в оконце. Хотелось позвать кого-нибудь, но пересохшие губы не слушались.
...Задремав, среди ночи Глеб вдруг очнулся. Странная лёгкость владела его телом. Не чувствовалось боли в боку, отпустила лихорадка. Осталась только слабость, как бывает после болезни. Князь пошевелился - и впервые не почувствовал цепей на запястьях и шее. Его расковали? Но кто?
Он скорее почуял, чем увидел, что в порубе кто-то есть. Князь скосил глаза на светлое пятно у стены. Проступили знакомые очертания...
- Отец? - прошептал он.
- А ты не ведал, где очутился? - прозвучал голос. - В этом порубе меня держали Ярославичи. Целых полгода я и твои братья не видели света дня. Я предчувствовал, что поруб ещё послужит правнукам Рогнеды.
- Ты пришёл за мной?
- Да.
В полдень узника обычно кормили. Сторож поставил у оконца миску с куском хлеба и кружку воды, окликнул князя. Услышав в ответ тишину, осторожно заглянул внутрь. Глеб Всеславьич Минский лежал на соломе и смотрел в дальний угол поруба...
Когда Владимиру Мономаху доложили о смерти одного из Всеславьичей, он и бровью не повёл. Только перекрестился с облегчением - ещё одним врагом меньше. Как бы сделать так, чтобы их вовсе не осталось в живых?
Глава 9
1
Осенний день был ярким, солнечным и тёплым - кабы не первое золото листвы и пожухлая трава, можно было подумать, что воротилось лето. Воздух чист и прозрачен, свеж и радостен, последние птицы щебетали в кустах, ветер ласкал лицо, на скаку выбивал слёзы из глаз. Светло и радостно было на душе.
Владимир Мономах тешился охотой в княжеской роще под Вышгородом. Скакали молодые дружинники, степенно разъезжали бояре. На рукавичках сокольничьих восседали соколы и кречеты. Расправив крылья и вскинув голову, ждал своего черёда дар свата Тугорканича - ловчий беркут. В прошлом году, когда женил на половчанке сына Андрея, получил князь Владимир в дар этого красавца.
Охотники вспугнули гусей. Сильные, начавшие отъедаться перед полётом на юг птицы стремительно снялись и стали уходить вдоль русла речки.
- Пускай кречетов! - крикнул Владимир Всеволодович и первым сорвал клобучок с головы своего белого любимца, привезённого с севера.
Вслед за княжеским кречетом в небо рванулись и другие, и пошла потеха. В воздухе закувыркались птицы, словно первый снег, полетели перья. Беркут в руке охотника заволновался. Беркутчи-торк (здесь - тот, кто отвечает за беркута. - Прим. авт.) вопросительно смотрел на князя, но Мономах был там, в небе. Как ему хотелось быть, как эти птицы! Соколы и кречеты раз за разом атаковали гусей. Те оборонялись крепкими клювами и широкими крыльями, но среди стариков были и молодые птицы, не имевшие опыта, и то один, то другой гусь падал подбитый. Остатки стаи наконец смогли уйти.
Сокольники подобрали подбитую птицу, усадили птиц на рукавички, и княжеская охота поскакала дальше. Владимир Мономах озирался по сторонам. Он мечтал встретить лису - беркут ловко брал этого зверя, - хотел поднести подарок молодой княгине. Князь с нежностью относился ко второй жене - искренне старался полюбить её, да и она тоже ластилась. Возможно, будь дети, всё сложилось бы по-другому, но новая княгиня никак не могла зачать.
- Гляди! Лиса! - раздались крики, и князь подтянулся в седле. Впереди открывалась луговина, окружённая небольшими рощицами. Жёлтое пятно мелькало в траве - вспугнутый охотой зверь мчался прочь. И хотя её мех ещё был по-летнему короток и тускл, Мономах дал знать беркутчи. Торк выехал вперёд, сдёрнул расшитый клобучок с головы беркута. Тот встряхнулся, озираясь, увидел и сорвался с руки, широкими взмахами крыльев загребая воздух.
Князь и его ближние, затаив дыхание, смотрели, как лиса, почуяв опасность, прибавила скоку, стелясь над травой, как беркут гнался за лисою. Как поравнялся охотник с добычей, навис, снижаясь и готовясь ухватить когтями за морду и хребет... Но в этот миг из-за рощи на рысях выехали десятка два всадников, и лиса, мигом сообразив, со всех лап ринулась к ним наперерез.
Передний всадник тоже всё понял. Он промедлил ровно столько, сколько надо, чтоб развернуть коня, и помчался навстречу лисе. Его дружина затопала следом.
Охваченный азартом погони, беркут поздно заметил всадников. Лиса припала к земле, а он пронёсся над нею и грудь в грудь столкнулся с конём. Всадник вздыбил коня над закувыркавшейся в траве птицей, а лиса метнулась прочь под защиту кустов.
Когда Владимир Мономах и вся его охота подскакала ближе, насупленный беркут сидел на камне, раскинув крылья, и зло озирался по сторонам. Беркутчи кубарем скатился с седла, а Владимир выехал навстречу незнакомцу. Тот спокойно сидел в седле крупного гнедого коня. Подъехав, Владимир привычным глазом оценил всадника. Он был молод, но высок и крепко сбит, а то, как он уверенно удерживал своего жеребца, говорило о силе и ловкости. Из-под низко надвинутой собольей шапки смотрели внимательные серые глаза.
- Ты что это, невежа, в чужих лесах охотиться вздумал? - спросил Мономах. - Аль не ведаешь, куда заехал?
Парень окинул взглядом спутников Владимира, словно старался разглядеть кого-то.
- Не охотиться я приехал, и коли помешал - прости, - молвил он, коротко кланяясь в седле. - А ехал я в Киев-град к тамошнему князю Владимиру Мономаху.
- А ты кто таков? Откуда и зачем в Киев едешь?
- Звать меня Василием Микуличем, боярским сыном. А еду я в Киев по своей надобности. Тебе про то знать не надобно.
Боярин Фома аж побагровел и потянул из ножен меч, чтоб покарать наглеца, но Владимир Всеволодович остановил его взмахом руки.
- Я Мономах, - молвил он. - Почто искал?
Парень широко распахнул глаза. Казалось, он не ожидал встретить здесь великого князя. Кое-кто из бояр негромко рассмеялся его растерянности.
- Прости, великий князь, не признал, - наконец вымолвил парень. - У нас говаривают, что князь Владимир Киевский витязь в три аршина ростом, в руках косая сажень, в плечах - маховая. Да и в дружине у него одни витязи да богатыри.
Мономах невольно кинул взгляд на своих спутников. Фому Ратиборыча и Ивана Войтишича впрямь можно было принять за богатырей, да и среди дружинников тоже немало было плечистых сильных молодцов. Рядом с ними невысокий Владимир Всеволодович казался ниже ростом и меньше, чем был.
- Вот ведь какова молва-то народная, - усмехнулся он. - И где такие былины про меня слагают?
- Да по всей земле, где я ни был.
- А сам-то ты кто? Уж не гусляр-певец?
- Нет. Коли прикажешь, песенкой потешу, а только служба у меня иная, посольская.
- Худо ты, Василий Микулич, посольство своё справляешь - поклонов не бьёшь, шапки не ломаешь.
- А ты её сбей с моей головы - тогда поглядим, стоит ли мне перед тобой шапку ломать! - дерзко ответил парень.
Фома Ратиборыч так и взвился, умоляюще глядя на Мономаха, но тот покачал головой:
- Погодь. За дерзость проучить его надобно, да только сыщем кого помоложе... Эй, Алёша!
Один из молодых дружинников мигом оказался рядом, оскалил в улыбке ровные красивые зубы.
- Одолеешь? - кивнул Мономах на Василия.
- А то нет? Только жаль меча марать. - Алёша спешился.
Прежде чем Мономах успел вымолвить хоть слово. Василий тоже оказался на земле, сбросил с плеч плащ, скинул рукавицы, потоптался, готовясь.
Охота была забыта. Бояре и дружинники сгрудились, глядя, как сходятся бойцы. Владимир Мономах тоже спешился - ему сразу подстелили ковёр, и князь устроился удобнее.
Алёша обходил Василия осторожно, поигрывая и выжидая. Потом вдруг метнулся, складывая кулак, но парень ловко ушёл, заламывая руку и кидая дружинника наземь. Едва коснувшись травы, Алёша вновь был на ногах, вновь кинулся на супротивника - и вновь его постигла неудача. На третий раз он уже дотянулся сбить шапку, но Василий увернулся в сторону и вскочил, оказавшись за спиной дружинника.
Среди зрителей послышался смех. Кто-то закричал, подбадривая Василия. Улыбнулся и Мономах - он любил воинские потехи. Алёша снова кинулся на Василия, пытаясь достать затрещиной, но тот присел. Руки дружинника загребли пустоту, он не сумел остановить замах, а Василий, выпрямившись, выбросил руку, - и Алёша едва устоял на ногах от сильного удара. Схватился за лицо, щупая нос, - и вдруг улыбнулся.
- А сестрицы ли нет у тебя? - спросил он.
- На что тебе сестра?
- Уж больно леп ты. А кабы была у тебя сестра, да так же красива, - быть бы ей первой боярышней в моём Ростове аль в самом Киеве.
- Уж не за тобой ли замужем?
- А хошь бы и так.
- Что ж, Алёша-ростовец. Сумеешь меня одолеть - сам до терема моего провожу. Там поглянешь, есть ли у меня сестра и какова она на вид!
- Гляди, Алёшка, - со смехом выкрикнул кто-то из дружинников, - как бы не прогадать!
- Да и ты держись, Василий, - поддержали его. - Алёшка у нас бабий прелестник!
- Не видать ему моей сестры! - отозвался парень.
Выпрямившись, он подпустил Алёшу совсем близко, и когда тот уже нацелился сбить шапку, встретил его пинком, от которого дружинник согнулся пополам и рухнул на колени, хватаясь за отбитое место.
Зрители зашумели. Не всем пришлась по нраву эта победа. А Василий как ни в чём не бывало повернулся к Владимиру Мономаху и поклонился:
- Доволен ли ты, светлый князь? Аль ещё тебя потешить?
Двое приятелей Алёши сразу шагнули вперёд:
- Дозволь, княже!
- Дозволяю, - кивнул тот.
Василий бросился к своему коню. Его уже держал в поводу коновод - молодой, совсем ровесник боярину. Он с тревогой придвинулся ближе, зашептал что-то, но Василий с улыбкой похлопал парня по руке:
- Не журись, Валдис. Сумею выстоять!
Дружинники, прикрываясь щитами, стали поочерёдно заходить с боков Василию, но тот, поигрывая лёгким топориком, не давал приблизиться. Ловко ускользая от мечей, он всяк раз оказывался за спиной то у одного, то у другого. Всем - и князю Владимиру в том числе - было видно, что он мог ударить противника в спину, но не делал этого: всё ж таки потеха, а не бой.
Потом он вдруг подпустил одного дружинника к себе, поднырнул под меч, оказавшись прижат к щиту, рукоятью топорика отвёл меч в сторону, зацепил край щита, открывая напряжённое лицо воина, и ткнул в него клевцом (здесь - заострённый зубец на обухе топора. - Прим. авт.)
- Убит. - Он тут же откатился в сторону, потому что второй воин спешил на помощь первому. Пнул его щит, вынуждая дружинника отступить, а потом двумя сильными ударами выбил меч из его руки и рубанул по щиту. Воин еле успел закрыться - ибо новый удар был нацелен ему в лицо.
- Добро. - Владимир вскочил с постланного наземь ковра. - Одолел вас Василий-боярич. - Он поманил к себе тяжело дышащего парня. - Видал я молодцов, так же ловко управлявшихся с топором. Ты новгородец?
- Угадал, княже.
- А отец твой кто?
- Помер боярин Микула, когда я совсем мал был. Один я у матушки.
- Вижу, доброго сына вырастила мать твоя. Хочешь в дружину, Василий Микулич?
- Нет, - мотнул тот головой. - Не за тем я в путь пускался.
- А чего ж ищешь?
- Время придёт - скажу, а пока не пытай, князь. - Боярич улыбнулся, да так, что у Владимира почему-то сжалось сердце.
- Ну что ж. Тогда, - Мономах глянул на своих бояр и дружинников, - будь мне гостем!
Василий улыбнулся ещё шире и мигом вскочил в седло. Жеребец под ним заплясал, выказывая норов, но, укрощённый привычной рукой, едва охота тронулась в путь, пошёл широкой ровной рысью.
Поравнявшись с Василием, Владимир Мономах некоторое время смотрел на рысящего жеребца.
- Добрый конь у тебя! Откуда такой?
- Батюшка, когда живой был, жеребёнка из ляшских земель вывез. Тот вырос в доброго коня, а это - его племя. Я сызмальства скакать люблю - по-над Волховом у нас заливные луга. Там любо-дорого промчаться!
- Ия скачки люблю, - подхватил Мономах. - В юности, бывало, из Чернигова к отцу в Киев за день доскакивал - только коней менял. Не желаешь скачкой потешиться?
Василий уже понял, что его испытывают. Он окинул берег реки, вдоль которого ехала охота. Луговина пестрела островками кустарников, виднелись небольшие балки и группы деревьев.
- До реки и вспять, - предложил он. - А каков заклад?
- Ишь ты! С князем спорить вздумал?