Впрочем, нет. В первый же вечер, как покончили князья с беседой и разошлись по своим покоям отдыхать и ждать вечерней трапезы, к Мономаху подошёл Василько Ростиславич Теребовльский. Был он много моложе князя переяславльского, выше его ростом, стройнее и чем-то напоминал Мстислава - князь Владимир давно не видел старшего сына и скучал по нему. А вести о первом внуке - от Изяслава, второго своего сына, де гей не дождался - ещё больше волновали.
- Говорить с тобой хотел я, Владимир Всеволодич, - словно оправдываясь, сказал Василько.
- Нешто не наговорился за день? - намекнул Мономах на спор, разгоревшийся меж князьями о старшинстве и не затихавший несколько часов.
- О чём? - улыбнулся Василько. - То не такие споры. Столы делим, каждый под себя кусок побольше забрать норовим, а о главном и думы нет.
- А у тебя дума есть?
- Есть. - Молодой князь даже зарумянился, польщённый вниманием старшего. - Я на краю земли Русской сижу, в моём Подунавье кого только нет - и болгары, и торки, и берендеи, и печенеги, и греки, и своих русских хватает. Как у вас в Поднепровье. И вороги у меня под боком - с одной стороны ляхи, с другой угры. А на юг оглянешься - греки. Хоть и мир у меня с ними, а всё ж они болгар воюют, а те нам, русским людям, родня кровная. И половцы нас тоже порой тревожат...
Это было близко и понятно Мономаху - его Переяславльская земля тоже была приграничной и тоже страдала от половецких набегов. Только в прошлом году приходили, поганые!
- Подунавье может стать русским, - горячо говорил Василько, вдохновлённый вниманием, с которым слушал его Мономах. - Мы с братом Володарем крепко стоим в тех краях. А нас не станет - у меня сыны подрастают, у Володаря тоже. Будет кому меч и щит передать. Коль переселить в Подунавье болгар, отбив их у греков, сильнее станет западная окраина Руси. Оттоль мы сможем с Европой на равных разговор вести - что с уграми, что с Польшей, что с Германией. У меня, княже Владимир, замыслов много. Володарь мне помочь обещал, но хочу я и к тебе за подмогой обратиться...
Мономах улыбнулся. Не к великому князю Святополку Киевскому - к нему, Владимиру Переяславльскому, обратился Василько за помощью, советом и разрешением. Знать, сбываются мечты - удельные князья признают его силу, недолог тот день, когда и великому князю придётся уступить золотой стол. А коли взбунтуется Святополк - Ростиславичи встанут за него. Дело за малым - так удоволить Святославичей, чтоб Олегу рот заткнуть. Он сильнее Давида и Ярослава, вместе взятых.
Высчитывая свою выгоду по достижении золотого стола, Владимир Мономах упустил из вида двоих - самого Святополка Киевского и Давыда Волынского.
Святополк получил стол по праву старшинства, хоть и не все в Киеве хотели видеть великим князем именно его. Не будучи силён, как Мономах, он искупал недостаток сил и мудрости хитростью и подозрительностью и старался, чтобы его братья не смогли объединиться против него. Что же до Давыда Волынского, то по лествичному счету он сидел гораздо ниже даже Ростиславичей, ибо по закону четвёртый сын приравнивался к старшему внуку, и выходило, что Ростислав Владимирович, отец Василька и Володаря, был равен Мономаху, а оба нынешних соседа Давыда приравнивались к Мономашичам. Это ещё более отодвигало Давыда назад, а если учесть, что он и так изгой, его положение вовсе становилось незавидным.
Когда он случайно узнал, что Василько сошёлся с Мономахом - эти двое не слишком-то и таились, ведя пространные беседы о половецкой угрозе, о Подунавье, о греках и ляхах, с которыми у Василька была вражда, - едва узнал, что эти двое строят общие планы, страх и подозрение поселились в его душе.
У страха глаза велики - чего нет, и то видят. Представил Давыд, как усилятся Василько и Мономах, да как захотят ещё большей власти над Русью. Ростиславичи обратят внимание на беспокойного соседа во Владимире-Волынском, а Мономах при их поддержке... На кого?
И Давыд бросился к Святополку.
Киевский князькам жил как под дамокловым мечом усиления Мономаха и наветам поверил. Но в самый последний момент испугался и предоставил делать всю работу своему союзнику. А Давыду некуда было отступать - кроме Владимира-Волынского, терять ему было нечего. И его слуги захватили Василько и, увезя его из Киева, ослепили.
Чёрное дело свершилось на Руси. Князья погибали в битвах, заживо гнили в порубах, умирали от яда недоброхотов, становились жертвой наёмных убийц, но никогда один князь не слепил другого, своего брата, родича.
Свой человек, священник Василий, доложил Владимиру Мономаху в Переяславль о случившемся. Крепко задумался Мономах, взяла его досада и зло, но одновременно и радость. Давно хотел он власти. Больно было знать, как по великокняжеским палатам Киева, коие он уже почитал своими, быв соправителем отца, Всеволода Ярославича, как по этим палатам ходит другой - в ЕГО палатах живёт, в ЕГО сенях пирует с дружиной, в ЕГО храме молится. Больно было покоряться Святополку, называть его старшим. Мономах сам был немолод - старший сын внука родил, по прадеду назвав Всеволодом. Подрастают другие сыны и дочери. Об их судьбе заботился Владимир - и о Руси.
Жестокое дело - власть. Как и война, она оправдает любые жертвы, как и война, спишет всё - предательство, измену, страх пред лицом смерти и необоснованную жестокость. На всё идут ради власти - ради самого призрака её. У греков, родичей Мономаха по матери, в обычае было слепить соперников, лишать их мужественности, запирать в монастыри и травить ядами. Лестью, тайными интригами держалась власть в дряхлеющей Византии - чаще не сын наследовал отцу, не племянник дяде, но убийца своей жертве. Яд - оружие слабых.
Русь была ещё сильна. Князья гибли на поле брани, погибали, случалось, как Роман Святославич и Ярополк Изяславич, от рук наёмников. Ростислава, отца Василька Теребовльского, отравил грек - но то было дело рук иноземца. А чтобы свои, сами, ни с того ни с сего...
Когда отболело, когда схлынула первая волна гнева и жажды мести, уступив холодному расчёту, понял Владимир Мономах, что судьба поднесла ему щедрый дар. Святополк сиим деянием обесчестил себя. Тот, кто опускается до казни родичей, кто преступает только-только данную клятву, не может быть киевским князем. Его надо убрать. А кто, кроме Мономаха, сможет встать на его место? Он братьев не слепил, он за Русь радеет - ему и честь.
Владимир Мономах послал гонцов в Чернигов - дать знать Давиду и Олегу Святославичам. Хоть и были двухродные братья его врагами - как-никак, после Святополка второй по старшинству Давид Черниговский! Но пусть сперва помогут скинуть Святополка - а там поглядим!
Прискакал гонец и в Новгород.
Долго добирался он до Городища, где жил с семьёй Мстислав Владимирич. Горькая весть об ослеплении Василька достигла Переяславля в середине груденя-месяца, поздняя тёплая зима задержала распутицу ещё почти на седьмицу, так что лишь после Введения, почти в годовщину прошлогодней битвы на Колонке, доскакал гонец до новгородского князя.
Княгиня Христина с утра была плоха. Она лежала пластом в опочивальне, тяжко дыша и глядя мутным взором на мужа, что сидел подле. Ребёнок просился наружу, толкался изнутри в материнское чрево. Было больно. Точно так же Христина намучилась со своим первенцем и смутно надеялась, что и этот младенец окажется мальчиком.
Она пошевелилась, устраиваясь поудобнее, и тихо застонала. Мстислав, сжимавший в руке её потные горячие пальцы, встрепенулся:
- Что, Христя, болит?
Мамки подобрались ближе. Сенная холопка, взятая взамен пропавшей Велги, потянулась подать ковшик водицы - на неё зашикали.
- Ничего, - Христина улыбнулась. - Уже прошло.
Но сама знала, что нет. Боль внутри росла. Её ещё можно было терпеть, но скоро она станет невыносимой.
- Замучила я тебя, - попробовала улыбнуться. - Сидишь при мне, от дел оторван...
- Да какие дела, - отмахнулся Мстислав. Знал, что в городе и без него управятся бояре во главе с Гюрятой Роговичем и Добрыней Рагуиловичем. А коли придёт до князя нужда - так гонца пришлют. Покамест всё Городище жило родами княгини Христины.
- Всё равно. Ты поди, глянь. А вдруг...
- Да как же тебя оставлю, Христя?
- Поди, поди... - прошептала она, но голос прозвучал слабо, и Мстислав не послушался жены.
Неожиданно за дверями послышались быстрые шаги и голоса. Топали мужские сапоги, слышались отрывистые крики: "Князя! Князь где?" Мстислав выпрямился как раз в тот миг, когда дверь в опочивальню отворилась, и давешняя сенная холопка сунулась в покои:
- Князя шумят. Гонец из Перьяславля.
- От отца. - Мстислав поднялся.
Бабьим вещим чутьём - роженица стоит одной ногой в ТОМ мире, потустороннем, ей ведомо то, что не подвластно прочим, - раздувшимся чревом угадав беду, Христина встрепенулась, приподнимаясь:
- Война?
- Не ведаю, - ответил Мстислав и вышел.
Христина упала на постель и вдруг застонала, запрокидывая голову. Боль опоясала чресла. Ребёнок толкнулся в животе, просясь наружу. Он словно знал то, чему ещё предстояло свершиться, и спешил в мир, встречавший его так неласково.
Мамки повскакали, засуетились вокруг роженицы, закричали, зовя девок и повитуху, которая дремала в закутке. И в ту пору, когда Мстислав, сломав печать, вчитывался в строки короткого отцова послания, его жену уже вели в жарко натопленную мыльню - рожать.
Приказ Владимира сыну был решителен - готовить полки и ждать приказа выступать. Он был уверен, что Святополк не отдаст Киева без боя. И хотя после Любечского снема у киевского князя осталось не так уж много земли, он мог поднять половцев, с которыми был в родстве, а его союзник Давыд Игоревич - ляхов. Да и неясно, как поведут себя Святославичи, узнав, что Мономах собирается отнять Киев для себя.
...Неизвестно, когда появилась эта примета - девочки родятся к миру, а мальчики - к войне. Возможно, в этом выразилось извечное стремление русских людей жить спокойно и надежда заранее предугадать, ждать ли новой беды. Испокон веков не было на Руси самого главного - мира и покоя. Только войны и перемирия. Раны заживали только для того, чтобы освободить место для новых шрамов.
Но на этот раз обошлось. После долгих мук Христина родила дочь, названную в честь одной из жён Владимира Святославича Крестителя Мальфридой. Ожидавший сына Мстислав принял дочь, а месяц спустя пришла новая весть от отца - киевляне удержали у себя Святополка, уговорили союзников - Мономаха и Святославичей - не чинить беды и после переговоров постановили, что коль скоро Святополк Изяславич всё ещё остаётся великим князем, то ему и надлежит покарать Давыда Волынского.
3
Год пролетел, как один день. Из-под Колонки Жизномир воротился с прибытком - привёл двух коней, доверху навьюченных добром от мехов, серебряных гривен и дорогого платья до всякой мелочи, подобранной чуть ли не на пожарище Суздаля. Как и все дружинники, получил от князя Мстислава плату гривнами - как десятнику, ему полагалось больше, чем простым дружинникам. Слуга Микула, пришедший с ним ещё из Курска, только головой качал и цокал языком, осматривая новых коней. Одного, мерина, продали почти сразу вместе с седлом и уздечкой, кобылу оставили.
Будучи не простого звания - сын хоть и меньшого, а всё ж боярина, - Жизномир жил отдельно, в своём небольшом тереме, где хозяйством занимался Микула и старая бабка, повариха и портомойница. Несколько лет назад она осталась одна на свете и прибилась к Жизномировому двору, чтоб не помереть с голоду. Да и при молодом удачливом дружиннике веселее.
Не так весело было Жизномиру. Был он молод, в жилах играла кровь, а дом был пуст. Привезти бы жену - она враз и терем приберёт, и мужа обласкает.
О Милуше, оставленной в безымянной деревушке на высоком клязьминском берегу, Жизномир не думал. Ему ли, княжьему дружиннику и боярскому сыну, брать за себя деревенскую девку? Милуша была случайной утехой, не более. И, вспоминая её, думал дружинник не о том, что девушка ждёт его и печалится, а о тех ласках, которые она ему дарила.
Поторопила его бабка Клуха. Подавая как-то дружиннику щи, она разворчалась:
- Тяжеленько мне, старой, одной-то. Хоть бы девку какую ни есть завёл!
- Да на что девку-то? - Жизномир ломал хлеб, принимаясь за еду. Щи у бабки получились наваристые, с салом.
- Она и в избе приберёт, и рубашку тебе вышьет, и двор выметет. Да и мне, старой, подмога.
Давно уж поварчивала старая Клуха, что тяжело ей одной - хоть хозяйство невелико, да болит спина, не держат ноги, слабеют руки, не те глаза, и хворобы одолевают. Жизномир привык слушать её воркотню, но тут задумался.
На юге, на Волыни и в Червонной Руси, жизнь шла своим чередом. После того как на него ополчился весь мир, Давыд Игоревич Волынский вернул свободу Васильку Ростиславичу. Брат Василька Володарь Перемышленский забрал брата, и Ростиславичи напали на волость своего обидчика. Им даже удалось осадить Владимир-Волынский и заставить Давыда выдать двоих своих бояр - Лазаря и Василя, которые следили за князем Теребовля на Любечском снеме и косвенно были виновны в его пленении. Святоша Давидич, сын Давида Святославича Черниговского, взял у Давыда Волынского Луцк. В разгар зимы сел на коня и Святополк Киевский, решившись наконец покарать врага Русской земли. Давыд Игоревич оставил город и уехал в Польшу - просить помощи у старого князя Владислава Германа.
В Польше были свои распри. Владислав старел, но подрастали его сыновья - законный Болеслав и незаконный Збигнев. Король краковский заранее поделил между ними волость, но братья росли соперниками. Ни один не желал уступить другому, ибо за каждым шли воеводы и можновладцы. Польша разваливалась - умрёт Владислав, и разгорится пожар войны. Каждый воин был у ляхов на счету, да и сестра Святополка Евдокия была женой Владиславова родственника, князя Мешко. Потому Владислав не пошёл против великого князя - получив от Давыда Волынского дары, он обещался примирить его со Святополком, но слова не сдержал. "Не слушает меня Святополк", - отговорился хитрый Герман, успевший обеспечить любимому сыну Болеславу поддержку в лице Киева. Брошенный союзниками, Давыд убрался восвояси, а его город Владимир-Волынский Святополк забрал себе.
Но Давыд ушёл не далеко. Напрасно прождав помощи от ляхов, он отправился в Червонную Русь, к братьям Ростиславичам, и сумел убедить недавних врагов, что князь Святополк их общий недруг и ради спасения собственной жизни надо объединиться. Ростиславичи поверили - и была битва на Рожнеяполе. И был разбит в этой битве Святополк, и бежал с поля боя, отправив сыновей одного - в Венгрию, собирать войска, а другого - во Владимир-Волынский. И снова была распря на Руси. Снова лилась кровь...
Новгород был далеко, он жил своей жизнью. Новгородцы торговали со всей Русью и Европой, их ладьи ходили от Белого моря и моря Шведского вдоль балтийского берега к Дании, Арконе, Нормандии и Англии. Видели полосатые новгородские паруса в Средиземном море и в Византии. Лен, воск, меха шли из Руси. Дорогие ткани, благовония, стекло привозили новгородские и иноземные купцы. В Бирке и Хедебю, Лондоне и Щетине встречали русских купцов. Оборотистым, не всякого считавшим ровней себе новгородским купцам и боярам-вотчинникам, которые копили на своих землях добро, всюду была дорога. Им не было дела до войн Южной Руси. Усобицы на Волыни не могли перекрыть старинного пути "из варяг в греки". Под охраной дружинников ладьи спускались волоком до Днепра, там шли мимо Чернигова и Киева до Олешья и выходили в Русское море. Не было пути на юг - шли на восток, торговали с волжскими булгарами, крепили связи с Ростовом, Суздалем и Ярославлем. Только с Полоцкими землями не было у Новгорода мира. Не вражда, а так - старая неприязнь. Но не народ в том виновен, - как всегда, ответ держать князьям.
Вскоре подоспела весна. Всю зиму Новгород жил ожиданием войны - то со Святополком Киевским, то с Давыдом Волынским. Наконец пришла весть - Святополк идёт на Давыда. Собирает полки, а покамест выслал вперёд Святошу Давидича, старшего сына Давида Святославича Черниговского, чтобы тот повоевал себе волость Давыда Игоревича и стал там князем. Война отодвигалась. Дружинники успокаивались. Кто женат - заводили детишек. Кто холостой - поглядывали на молодых девок.
Жизномир достал из кубышки гривны и велел Микуле купить девку. Несколько дней не было слуги. Жизномир уже хотел было кричать на торгу о побеге Микулы - с конём да серебром тот мог захотеть вольной жизни, - как вдруг тот воротился. Да не один - за спиной его, на крупе кобылы, сидела, сжавшись в комок, девушка.
Жизномир только-только приехал от княжьего подворья и, уперев руки в бока, рассматривал заробевшую холопку. Среднего роста, белоголовая, она ликом была явно чудинкой. Линялая рубаха с пятнами по подолу, передник, тонкий поясок и короткая накидка - вот и всё. В руках у неё не было даже узелка.
- Откуда ты её привёз?
- Из Плескова-города, боярин. - Микула сдёрнул шапку.
- Из Плескова? - хмыкнул Жизномир. - Что ж, ближе девок не сыскалось?
- Да как поглядеть! О твоём добре радею! Дёшево досталась - десять кун скинул на торгу.
Девушка подняла голову - медленно, словно не зная, разрешено ли ей смотреть по сторонам. Из-под простого берестяного венчика, низко надвинутого на брови, на Жизномира глянули синие испуганные глаза. В них не было ни тени любопытства - только вопрос: "Ты? Теперь - ты мой хозяин?" И ещё был страх.
- У кого взял? - спросил Жизномир.
- Купца Ольстина товар. У него и тута усадьба, возле Волховского моста третья по проулку. Я сперва туды торкнулся, а меня заворотили - мол, в Плесковской-то усадьбе у Ольстина Садковича товар получше будет. Хороша?
Жизномир подошёл ближе. По тому, как вздрогнула девушка, когда он взял её пальцами за подбородок, было видно - многие хватали её последнее время.
- Хороша. Как звать тебя?
- В-Велгой.
- Добро. Клуха! - Жизномир кивнул выползшей на крик старухе: - Вот тебе помощница.
Девушка стремительно обернулась, с тревогой и любопытством глядя на старуху. Та прищурила подслеповатые глаза, окинула взглядом новенькую.
- Вот радость-то, господине! Уважил старуху! - покачала она головой. - Ну, чего стоишь? Пошли, покажу наше хозяйство!
Хозяйство у Жизномира было небольшим, но с отвычки Велга забегалась и не чуяла под собой ног. И постирать, и прибраться, и сготовить - Клуха, радуясь на помощницу, всё больше указывала и сидела, сложа руки, у печки. Дружинника дома не было - отправился по делам на княжье подворье, и его немногочисленная дворня отдыхала.
Велга только пристроилась на лавке возле печки и задремала, как услышала шорох. Скрипнула дверь, впуская тёмную тень. Клуха уже спала на печи - старики рано ложатся спать. Недоумевая, Велга пошевелилась, приподнимаясь на локте.
- Девка? - послышался хриплый шёпот, и тёмная тень двинулась от двери к печи. - Ты где, девка?