Брошенная террористом-одиночкой бомба убила реакционера из реакционеров, душителя свободы, тупого, высокомерного истукана - великого князя, близкого родственника императора. Убийца был схвачен на месте и осужден к повешению; в тюрьме его навещала вдова убитого…
Литературный киносценарий основан на событиях русской истории начала XX века, но является художественным, а не документальным произведением.
Юрий Нагибин
Безлюбый
Овальное пространство выложенной торцами площади. Трехэтажный ампирный дворец с флигелями охватывает площадь, словно клешнями. Клешни не смыкаются, оставляя место для широко распахнутых въездных ворот, охраняемых часовыми.
Несколько высоких, тоже ампирных фонарей оживляют пустое пространство. Нет смысла уточнять назначение дворца, важно, что это не частное владение, а средоточие власти - государственной, краевой или губернской, не играет роли. Величественный подъезд охраняется часовыми, еще несколько часовых прохаживаются взад-вперед вдоль желтых стен здания, приметны и фигуры штатских филеров в котелках и гороховых пальто. Изредка к парадному входу подъезжают автомобили начала века: "даймлеры" и "бенцы", открытые, с убранным брезентовым верхом, за рулем кожаные шоферы в очках от пыли, похожих на полумаски, и перчатках с огромными крагами. Поставив машину на ручной тормоз, находящийся снаружи, шофер выскакивает из машины и отпахивает дверцу перед генералом или чиновником в вицмундире.
Иногда, звонко цокая копытами, подъезжает роскошный выезд - четверкой иди парой, запряженной в карету, и выходит духовная особа высокого церковного сана в шелковой рясе.
Вот из кареты вышла и величественно прошествовала к подъезду важная персона в треуголке и форменной шинели. Часовой почтительно вытянулся, округлив глупые глаза, в избытке служебного рвения. Важная персона прошествовала мимо, не заметив, как вдруг сморщилась, исказилась гримасой наивная рожа часового. Громкий чих слился с плотным звуком захлопнувшейся двери.
Часовой незаметно утерся и снова чихнул. Он обиженно заморгал и вдруг сообразил, чем вызван нелепый чих. Его колол и слепил солнечный зайчик, перебегая от зрачка к зрачку. Часовой попробовал отстраниться, но зайчик опять настиг его. Он стал вертеть головой, пытаясь избавиться от слепящего лучика, да не тут-то было. Казалось, злой шутник нарочно насылает на него этот лучик с помощью бутылочного донца.
Часовой опять чихнул, потом еще раз и тут обнаружил источник своих мук.
Через площадь, от ворот к подъезду, медленно брел стекольщик с плоским ящиком за спиной, полным хрупкой сверкающей клади. Солнечные лучи выбивали из стекол золотые стрелы, расстреливавшие стоящего на часах солдата.
Часовой заулыбался, довольный, что обнаружил напасть. Он чуть подвинулся, теперь стрелы уходили в желтую гладь стены или полосатое тело будки. Избавившись от докуки, часовой выкинул ее из головы.
Ноша была явно тяжела стекольщику - рослому, плечистому парню лет двадцати пяти, с сильным надбровно-челюстным лицом. Он то останавливался, опуская ящик на землю и отдуваясь, и оскальзывал площадь цепким взглядом водянисто-светлых холодных глаз, то с усилием возвращал ношу на спину и, волоча ноги, брел дальше.
Остановившись в очередной раз и утерев пот красным фуляром, который извлек из пазухи нагрудника кожаного фартука, он достал старые часы-луковицу, потряс ими над ухом, после чего глянул на циферблат и осуждающе покачал головой. Эта забота о времени не соответствовала нарочитой замедленности всех его движений. Как-то не верилось в хворь, затаившуюся под такой молодецкой оболочкой, скорее уж ленивей ленивого был этот дворцовый стекольщик.
Он опять взгромоздил свой ящик и двинулся дальше. Приближающийся цокот копыт заставил его оглянуться и поспешно шагнуть в сторону. Прямо на него скакала кавалькада из четырех всадников. Впереди на рослом вороном коне несся высоченный сухопарый генерал с узким бритым лицом и квадратиком рыжих усиков под хрящеватым носом, чуть отставая - двое юношей на нерослых грациозных буланых лошадках, замыкал строй вестовой.
Стекольщик с испуганным видом подался к фонарю на толстом столбе, ящик соскользнул с плеча, в нем что-то звякнуло. Стекольщик истово перекрестился, благодаря Господа, что избавил от напасти, и озабоченно склонился над ящиком.
Всадники спешились. Генерал сказал что-то одобрительное своим юным спутникам. Слова до стекольщика не доходили, но интонация угадывалась. Выбирая куски разбитого стекла, он не выпускал из-под наблюдения генерала и его спутников. При всей несхожести мягких, еще не сформировавшихся юношеских лиц с жесткими, резкими чертами генерала без труда угадывалось, что это его сыновья. Им достались в наследство аристократическая удлиненность тела, кистей рук, ступней, голубые, чуть навыкате глаза, деревянно-горделивый постав головы и игольчатая четкость движений.
Генерал бросил какие-то короткие усмешливые слова, потом взял короткий разбег и без стремян и упора руки взлетел на спину своего коня. Он, похоже, предлагал сыновьям повторить этот трюк, но юноши, смеясь, отказывались.
Генерал ловко соскочил на землю, вестовой принял коня и затрусил к конюшням. Юноши вскочили в седло. Генерал каким-то не русским - английским? - жестом встряхнул им руки, и они ускакали.
Стекольщик выпрямился, в руках у него была круглая, темного металла, тяжело заполнившая ладонь самодельная бомба. Он примерился, но замаха не сделал - возле генерала остановился "даймлер", из него выскочил молоденький адъютант с бюваром в руках и подбежал к генералу.
Стекольщик огляделся. Казалось бы, ничего не изменилось вокруг, но для его проницательного взгляда какие-то перемены произошли.
Два гороховых пальто сблизились, перемолвились и - не по прямой, а с заходом - двинулись через площадь. Стороннему наблюдателю и в голову не пришло бы, что их целью является стоящий за фонарным столбом человек. Но стекольщик прекрасно понял, что его берут в клещи.
Он оглянулся и увидел, что от ворот к нему направляются унтер и солдат, снявший с плеча винтовку.
Генерал, успевший заглянуть в бювар, не отпускал адъютанта. Он посмеивался, дергал себя за рыжие усишки, похлопывал адъютанта по плечу, брал за талию, щекотал того за покрасневшим ушком.
- Жопник проклятый! - с ненавистью проговорил вслух стекольщик.
Гороховые пальто скорректировали свой путь, теперь уже не было сомнений, куда они нацелились. И сзади наступали.
Стекольщик прикрыл глаза, перевел дух и дал замах руке, сжимавшей бомбу, и тут адъютант отдал честь и кинулся к машине, получив на прощание щипок в круглую попку.
Стекольщик быстро огляделся, у него было в распоряжении несколько мгновений.
Машина дергалась, но не трогалась с места <…>
Генерал вынул из кармана портсигар, достал тонкую папиросу, щелкнул зажигалкой. Ветер отвлек язычок пламени от кончика папиросы. Прикрывая огонек рукой, генерал повернулся лицом к стекольщику. За его спиной козлил, не трогаясь с места, "даймлер" с адъютантом.
Стекольщик огляделся, преследователи приближались.
- Такая ваша планида! - с хмурой усмешкой произнес стекольщик и размахнулся.
Все произошло почти одновременно: рванулась машина, вынеся адъютанта из смертного круга, выдохнулся голубой дымок после первой и последней затяжки генерала, скрыв его лицо, прогремел чудовищной силы взрыв.
Казалось, площадь из края в край забрызгало кровью. Всюду - обрывки одежды, шмотья мяса, внутренностей, обломки костей. В луже крови лежал и стекольщик, а вокруг блистала стеклянная хрупь, в которую превратилась его ноша.
Когда филеры и часовые навалились на стекольщика, он открыл глаза и сказал:
- Я живой…
- …Я живой! - произнес со сна лежащий на тюремной койке узник и открыл глаза.
Мы сразу узнаем сильное, надбровно-челюстное лицо стекольщика-бомбиста.
Секунду-другую он словно привыкает к своему унылому и пустынному обиталищу; зарешеченное высокое оконце, параша в углу у двери, табуретка у изголовья тощего ложа, затем рывком сбрасывает тело с койки. На нем та же одежда, кроме фартука, в которой он был на площади, левое плечо перебинтовано.
Арестант выходит на середину камеры и приступает к гимнастическим упражнениям. Он мощно, упруго приседает, делает дыхательные движения, отжимается с помощью одной - здоровой руки от пола, после бега на месте работает корпусом, чередуя наклоны и повороты. Видно, что утренняя гимнастика ему не в новинку - так отработано каждое движение, так ровно и глубоко дыхание его мощной груди.
Дверь скрипнула, заглянул служитель.
- Скоро ты окочевряжишься?
- А тебе-то что? - не прерывая упражнений, огрызнулся узник. - Твое дело парашу вынести и сполоснуть хорошенько. Я не намерен смрадом дышать.
- Твой смрад, не мой, - угрюмо отозвался служитель.
- А ты, видать, из тех, кто горазд собственную вонь нюхать?
Узник нагибался, касаясь пола чуть не всей ладонью здоровой руки и предоставляя тюремщику любоваться своим задом.
Тот злобно ощерился, но ничего не сказал. Он ступил в камеру, взял парашу и вышел.
Узник закончил упражнения несколькими дыхательными движениями, сводившими лопатки воедино, после чего, сняв куртку, приступил к умыванию над тазом. Он все делал основательно, не спеша. Раненая рука ему мешала, по его лицу проскальзывала гримаса боли.
Вернулся служитель с отмытой парашей в одной руке, с кружкой чая и куском хлеба в другой.
- Ты бы еще завтрак в парашу положил, - бросил ему узник.
- И положу, коли захочу.
- А ты захоти, - побледнев, тихо, почти шепотом сказал узник. - Я тебе этой парашей башку проломлю. Мне что - дальше смерти?.
- Скорей бы уж тебя!.. - проворчал служитель, не слишком стараясь быть услышанным.
Он ткнул парашу в угол, положил завтрак на табурет и поспешно вышел.
- За оскорбление осужденного - под суд! - пустил ему вдогон как-то недобро развеселившийся узник.
Жесткая улыбка лишь на миг коснулась его губ, он сказал с ненавистью:
- Холуи власти!..
Сел на койку. Снял ломоть хлеба с кружки, сразу ударившей запертым в ней паром. Пар превратился в голубой выдох дыма, скрывшего лицо сиятельного курильщика. И тут же громыхнул взрыв, как будто сотрясший камеру.
- Хорошо! - прошептал узник. - Как хорошо!.. Он задумчиво жует хлеб, запивая горячим чаем…
…Маленькая голубятня на задах скособоченного одноэтажного домишки, приютившегося на окраине заштатного городка Ардатова Нижегородской губернии. Старая липа, две-три худосочные березки, куст сирени, яблоня.
В зависимости от времени, когда будут производиться съемки, деревья будут либо в клейкой весенней листве, а яблоня в цвету, либо - в чуть усталом летнем наряде, либо в золоте и багреце осени.
Пожилой, худой, как щепка, человек с впалой грудью чахоточника тяжело спускается с крыши сараюшки по лестнице-времянке, держа в руке белую голубку так называемой чистой породы.
Сделав передышку на своем коротком пути и откашлявшись, он достал из кармана кацавейки кусочек хлебного мякиша, сунул в рот и поднес к клюву голубки. Та жадно стала выклевывать хлеб у него изо рта.
- Гуленька!.. Гуленька!.. - ласково запричитал старик, когда голубка выклевала весь мякиш у него изо рта, поглаживая ладонью ее головку.
Он спустился на землю, где на лавочке, понурив кудлатую голову, сидит знакомый нам узник-стекольщик-бомбист Дмитрий Старков (только худее и острее скулами юного лица) и жадно курит козью ножку.
Голубятник - ссыльнопоселенец из поляков - Пахульский, искоса глянув на Старкова, стал усаживать в деревянную клетку с откидной сетчатой передней стенкой белую голубку. Он привязал ее за ножку и насыпал корму. Лишь после этого обратил внимание на своего угрюмого визитера.
- Хватит переживать, - сказал Пахульский с приметным польским акцентом. - Провалил!.. Провалил!.. Сколько покушений проваливалось, и никто не разводил слезницу.
- Я не развожу, - с тоской произнес Старков. - Но тошно, от себя тошно. Террорист!.. Сопля на заборе.
- Хватит! - оборвал его Пахульский. - Никто не застрахован от неудач. То, что произошло с тобой, даже нельзя считать провалом. Скорее, болезнью роста.
- Все равно, я себе не прощу.
- Сделаешь дело - простишь. У меня к тебе другие претензии, куда серьезней.
- Какие? - не глядя на Пахульского, с натугой спросил Старков.
Пахульский ответил не сразу, надсадный, задушливый кашель сотряс его впалую грудь. Откашлявшись, больной вынул носовой платок и утер рот. На платке остается красное пятно.
- Молодость упряма и самоуверенна, - сказал он. - Но у тебя этот порок затянулся. Я же предупреждал: действуй в одиночку. Александр II погиб от бомбы Гриневецкого, а повесили пятерых.
- Бросил бомбу один, а готовили покушение всей группой, - пробормотал Старков.
- Тут коренится главное заблуждение! - вскричал больной и опять закашлялся. - Утеревшись и отдышавшись, он продолжал: - Я застрелил полицмейстера в Нижнем Новгороде, взорвал автомобиль самарского вице-губернатора со всей начинкой, а тут, в Ардатове, даже не заметили моей отлучки. На меня не пало ни малейшего подозрения, потому что власти знают: я не вхожу ни в какую организацию.
- А чем мне навредил рязанский кружок?
- Ненужной информацией. Ты мог убить полицмейстера Косоурова своими силами. Неделя на выяснение его распорядка и один выстрел в упор на паперти. Они подвели тебя, Косоуров обязан им своей жизнью.
- Я вернусь и убью его, - скрипнул зубами Старков.
- И дурак будешь. Дался тебе этот Косоуров! Он посадил твоего приятеля, на то и полицейский. А человек он незлобивый, пожилой, усталый неудачник. Вдовец с двумя перезрелыми дочками на руках. Он больше об их судьбе думает, чем о службе. Рязань при нем стала Меккой для террористов. Здесь они могут расслабиться, передохнуть. В тюрьме не бьют, сносно кормят, отличная библиотека.
- Я проведу там ближайший отпуск, - съязвил Старков. - А говорите вы слово в слово, что и те… кружковцы.
- Только не под руку. Косоуров все равно частица преступного режима, и коль ты его приговорил, то следовало осуществить.
- Ничего не понимаю!.. Вы противоречите самому себе.
- Ничуть. Я говорю сейчас с твоей позиции. Сам же категорически против такого вот пустого и вредного расхода сил. Косоуров - не мишень. Когда летит гусиная стая, в кого надо целить?
- Не знаю. Я сроду не охотился.
- В вожака. Стая сразу развалится. Остальных ничего не стоит перебить. Понял? Уничтожать надо только главных, тех, на ком держится режим. Их не более тысячи человек. Неужели во всей России не найдется тысяча смелых и самоотверженных молодых людей, готовых положить голову за народ? Сам я даром терял время и силы. А теперь знаю, что надо делать, да не могу. Моя песня спета.
- Да, - бросил оценивающий взгляд на чахоточного Старков. - Похоже, вам не выкарабкаться.
- Молодец! - одобрил больной. - Так и надо в нашем деле. У тебя получится. Ты безлюбый.
- А кого мне любить? - усмехнулся Старков. - И за что?
- Любить можно только ни за что. Если за что-нибудь, то это не любовь. Для террориста любовь - пагуба.
Новый сокрушительный приступ кашля сотряс тщедушное тело Пахульского.
Старков хладнокровно ждал, когда приступ прекратится.
- Я хотел бы взять от вас как можно больше, пока вы еще…
- …дышите, - подсказал больной, растирая грудь.
- Да, - подтвердил Старков. - Назовите мне цель.
- Я уже называл, но ты пропустил мимо ушей. Тебе Косоурова подавай. Враг номер один!..
- Я дурак. Признаю и подписываю. Дурак, слабак, сопля. Назовите мне имя. Больше осечки не будет.
- Думаешь, я скажу: царь? Он тебе не по зубам, к тому же полное ничтожество. Самое мощное дерево в романовском саду - Великий князь Кирилл. Все Романовы ублюдки, но самый ублюдочный ублюдок - эта верста в мундире. Реакционер из реакционеров, душитель свободы, на войне - чума для солдат, стержень подлой системы. Тупой, высокомерный истукан и еще мужеложец.
- Что он вам сделал?
- Мне? - удивился больной. - Ровным счетом ничего. Но убрать его - значит подрубить корни династии.
- Я уберу его, - без всякого пафоса, со спокойной уверенностью сказал Старков.
Глаза больного лихорадочно блеснули.
- Я тебе верю. Послушай, оставь пистолет. Бомба куда надежней. Обучись ее сам начинять и метать. Главное, правильно выбрать место. Лучше на безлюдье. Прохожие опасны. - Больной говорил все быстрее и быстрее, словно боялся, что не успеет высказаться. - Бери клиента у места службы. Самое надежное. Выверенный ритуал. Минимум неожиданностей. Привычные движения. Обыденность, рутина, автоматизм - лучшая гарантия успеха. Ты меня понимаешь?
- Говорите, говорите!.. - жадно попросил Старков.
- Тщательно изучи место и всех, кто там живет или бывает. Каждую мелочь приметь, собаку, кошку, крысу. Не торопись. Узнай клиента лучше, чем самого себя: его манеры, привычки, жестикуляцию, даже нервные тики. Почувствуй его изнутри, стань им, тогда не будет нечаянной ошибки. И главное, самое главное… - Он замолчал, тяжело дыша.
- Что главное?.. Говорите!.. - подался к нему Старков.
Но Пахульский слышал сейчас не его, а разволновавшуюся голубку. Она топталась в клетке, подскакивала, издавая зазывные нутряные звуки.
В бледно-голубом небе козыряла голубиная стая. Пахульский сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул. От этого горлового усилия он опять закашлялся, заплевался.
От стаи отделился голубь - красавец турман и стремительно спланировал на лоток клетки. Воркование голубки перешло в мучительный любовный стон. Турман чувствовал западню, он испуганно водил головкой. Но страсть пересилила, он скакнул к голубке.
Пахульский дернул веревку - ловушка захлопнулась. Он перевел взгляд на Старкова.
- Не надейся на спасение. Думать, что уцелеешь, - значит провал. Нельзя в оба конца рассчитывать: и дело сделать, и шкуру спасти. Надо твердо знать, - чахоточный вперил свой воспаленный взгляд в лицо Старкову, - тебя схватят, осудят и повесят…
…Ржавый стук открываемой двери вернул узника в сегодняшний день.
В камеру вошел рослый медсанбрат в грязноватом, некогда белом халате.
- Почему раньше времени? - спросил Старков.
- А что - от дел оторвал? - не слишком любезно отозвался санитар, пристраивая на табурете свою сумку с бинтами и мазями. - К тебе гости придут.
- Какие еще гости? - Старков стащил рубашку через голову.
- Начальство, - проворчал санитар. - А какое, мне не докладывают.
Он принялся перебинтовывать руку Старкову, делая это размашисто и небрежно.