- Объявят о казни? - догадался Старков и как-то посветлел лицом. - Зачем тогда перевязывать? Для виселицы и так сойдет.
- Чего тебе объявят, мне неведомо, - тем же враждебно-резонерским тоном сказал санитар. - А порядок должон быть. Врач завсегда осматривает осужденного перед казнью.
- Здоровье - это главное? - хмыкнул Старков. - Разве можно простуженного вешать? Гуманисты, мать их!.. Эй, полегче, чего так дергаешь?
- Ишь какой нежный! Чужой жизни не жалеешь, а к самому не притронься.
- Я нежный! - дурачился Старков. - И вешать меня нельзя - ручка болит. Вот подлечите - тогда другой разговор. Да при таком санитаре я тут до старости доживу.
- Авось не доживешь, - злобно пообещал санитар, закрепляя повязку.
Он собрал свою сумку и пошел к двери.
- Тебе на живодерне работать - цены б не было! - крикнул ему вдогон Старков.
Он прилег на койку, закрыл глаза, и сразу подступило видение…
Он сжимает в руке бомбу…
Великий князь, провожающий взглядом своих сыновей… Подъезжает "даймлер", откуда выскакивает молоденький адъютант с бюваром в руке, бежит к Великому князю…
Филеры начинают свое обходное движение к бомбисту…
С другой стороны приближаются унтер и солдат.
Все последующее идет в замедленном изображении.
Великий князь похлопывает адъютанта, обнимает за талию, треплет за ушком…
Гороховые пальто все ближе…
Стражники все ближе…
Адъютант прыгает в машину. Она козлит…
- Такая ваша планида! - шепчет Старков и замахивается бомбой…
Рванулась машина прочь…
Выдохнул голубой дымок Великий князь…
Чудовищный взрыв расколол мироздание…
- Хорошо, - шепчет лежащий на койке Старков. - Как хорошо!..
…Другое видение населяет вакуум его отключенного от деятельной жизни сознания.
Старков сидит за самодельным столом в крошечном закутке - земляной заброшенной баньке - и при свете керосиновой лампы начиняет бомбу. Перед ним аптекарские весы, мешочки с селитрой, порохом, бутылочки с кислотами, пружинки, проволочки, куски разного металла. Он так ушел в свое тонкое и опасное занятие, что не сразу услышал сильный стук в дверь.
Но вот услышал, и рука сама потянулась за револьвером. Он оглянулся, ветхая дверца вот-вот готова сорваться с петель - ее пинают снаружи ногами.
Старков спрятал револьвер в карман кацавейки, взял тяжелый молоток, подошел к двери и откинул крючок.
Перед ним стоял мальчик лет двенадцати с заплаканными глазами.
- Чего не отворяешь? - сказал он басовитым от слез голосом.
- А ты почем знал, что я тут? - подозрительно спросил Старков, но молоток отложил.
- Где же тебе еще быть? Все знают, что ты тут книжки учишь. Идем, тетка Дуня помирает.
- Какая тетка Дуня?
- Ты что - зачитался или вовсе дурак? Да твоя маманя. Сердце у ней.
- Ладно, ступай. Я мигом…
…У свежевырытой рыжей на снежном фоне могилы стоит отверстый гроб. В нем лежит маленькое, выработавшееся тело далеко не старой женщины - ее русая голова едва тронута сединой, в узловатых пальцах белый платочек. У гроба - пять-шесть соседских женщин и мальчик, принесший Старкову скорбную весть.
- Заколачивайте, - говорит Старков могильщикам. Лицо его сухо.
Глухо и скучно колотит молоток по шляпкам гвоздей. Ворона прилетела на соседнее дерево, сутуло уселась на ветку и вперила темный зрак в привычную ей, кладбищенской старожилке, человечью печаль.
Стучат комья мерзлой земли о крышку гроба.
Вырастает могильный холмик.
К Старкову подошел благообразный старик в полушубке и волчьем малахае. Протянул ему узелок.
- От их степенства Феодора Евстахиевича.
- От кого? - рассеянно спросил Старков.
- От хозяина усопшей. Поминальное утешение, - с почтением к дарителю сказал старик, снял малахай, перекрестил лоб, поклонился могиле и важно пошел прочь.
Старков так же рассеянно пошевелил рукой сверток: уломочек домашнего пирога с вязигой, жамки, кусок колбасы.
- Немного же вы заслужили, маманя, за двадцать лет собачьей преданности.
Размахнулся и швырнул узелок с гостинцами в кусты…
…Старкова-узника вернул к действительности ржавый звук открываемой двери. Не меняя позы, он скосил глаза.
В камеру ступил надзиратель. Заботливо придерживая дверь, дал войти еще троим: прокурору, начальнику тюрьмы и врачу.
- К вам господин прокурор, - сказал начальник тюрьмы. - Может быть, вы потрудитесь встать?
- Это обязательно? - спросил Старков. - По-моему, только приговор выслушивают стоя. Вашу новость я могу узнать лежа. Еще успею и настояться, и нависеться.
- Что вы болтаете? - грубо сказал начальник тюрьмы. - У господина прокурора есть сообщение для вас.
- Я хотел напомнить вам, - красивым баритоном сказал прокурор, - что срок подачи прошения на высочайшее имя о помиловании истекает через два дня.
- Как время бежит! - вздохнул Старков. - Совсем недавно было две недели.
- Молодой человек, - взволнованно сказал врач, - жизнь дается только раз.
- И надо так ее прожить, - подхватил Старков, - чтобы не было стыдно за даром потраченные дни. Я знаю школьные прописи. И мне не будет стыдно.
- Не рассчитывайте на отсрочку, - каким-то сбитым голосом произнес прокурор.
- А я и не рассчитываю, - равнодушно произнес Старков и закрыл глаза.
Посетители покинули камеру. В коридоре врач сказал:
- Среди террористов нередки люди твердые, но такого я еще не видел, - и промокнул лоб носовым платком.
- Я не верю в подобное мужество, - покачал головой прокурор. - Это эмоциональная тупость. Отсутствие воображения. Душевная жизнь на уровне неандертальца. Он лишен всех человеческих чувств.
- Кроме одного, - тихо сказал врач, - ненависти.
- Тем хуже, - нахмурился прокурор. - Там, - он подчеркнул <…> а раскаяния.
…Камера.
Входят те же люди: прокурор, начальник тюрьмы, врач и новое лицо - моложавый священник с жидкой бороденкой.
Старков встает. Он ждал их и потому в полном сборе: умыт, тщательно выбрит, застегнут на все пуговицы.
Сцена идет под громкую, торжественную, героическую музыку. Мы не слышим слов, да они и не нужны - все понятно по жестам и выражению лиц.
Прокурор зачитывает бумагу об истечении срока для кассационной жалобы, которым осужденный не воспользовался, в силу чего приговор будет приведен в исполнение.
Старков спокойно, чуть иронично выслушивает давно ожидаемое решение своей участи.
Врач берет его руку, слушает пульс и не может сдержать восхищенного жеста: пульс нормальный. Старков пожал плечами: неужели врач ждал иного?
К нему подошел священник, но был решительно отстранен.
Старкову накинули на плечи шинель, от шапки он отказался.
Процессия идет через устланный снегом двор. Вдалеке гремят барабаны.
Вот и виселица. Палач, подручный и петля ждут жертву.
Старков легко взбежал на помост. Расстегнул ворот. За ним поднялся священник с крестом. И снова Старков отстранил его. Он смотрит на морозный, искрящийся мир.
Ему хотят накинуть капюшон, он бросает на помост заскорузлый от слез и соплей его предшественников колпак. Сам надевает на шею петлю. Он стоит очень красивый, от светлых волос над головой - ореол.
Барабаны смолкают…
- Как хорошо! - шепчет Старков. - Как хорошо!..
И просыпается на тюремной койке в тот же день, с которого начался наш рассказ.
Да, это был только сон, а исполнения того, что ему приснилось, надо ждать три долгих дня, с хамом-санитаром, дураком-надзирателем, болью в плече, дурной пищей и вонючей парашей. Старков вздохнул, потянулся, ерзнув головой по подушке, и увидел женщину. Она сидела на табуретке возле изголовья койки.
Он поморгал, чтобы прогнать видение, но женщина не исчезла. Лицо ее, немолодое, приятное и терпеливое, было незнакомо Старкову. Спицы ловко двигались в ее руках. Это были маленькие руки с тонкими, длинными пальцами и миндалевидными ногтями. Аристократические руки, которым не шло вязальное крохоборство. Старков рассмотрел ее всю, наслаждаясь своей бесцеремонностью, ведь женщина не заметила, что он проснулся.
Внезапно что-то привлекло внимание Старкова. Он пошевелил плечами и потрогал бинты на ране. Скосив глаза, он увидел свежую, чистую, тугую марлю и понял, что эта женщина перевязала его, пока он спал.
- Вы сестра милосердия? - спросил Старков.
Женщина вздрогнула от неожиданности, и клубок шерсти скатился с ее колен. Тихонько охнув, она подняла его и сказала тихим, мелодичным голосом:
- Как вы меня напугали! Я думала, вы спите.
- Я и спал. Пока вы надо мной мудровали.
- Простите, что без спроса. Не хотелось вас будить, вы так сладко спали. Наверное, вам снилось что-то радостное.
Старков захохотал. Смех у него был ухающий, как ночной голос филина.
- Сон был, и правда, хоть куда. Мне снилась виселица.
- Боже мой! О чем вы говорите? Какой ужас! - Она прижала к вискам свои тонкие изящные пальцы.
Старков смотрел на нее пристальным, изучающим взглядом.
- Вы находитесь в камере смертника. Разве вам не сказали?
- Бог не допустит! - истово сказала женщина и перекрестилась.
- Как еще допустит! - Старкову нравилось шокировать ее. - Но вы не ответили на мой вопрос. Впрочем, я и сам вижу: вы не сестра милосердия. Вы ряженая.
- Что вы имеете в виду? - смешалась дама.
- Вы из этих - сочувствующих… Дам-благотворительниц, патронесс или как вас там еще…
- Простите, - дама обиженно поджала губы. - Но я действительно сестра милосердия. Не любительница, а дипломированная. Была на войне и даже удостоилась медали. - Обиженно-чопорное выражение покинуло ее лицо, она молодо рассмеялась. - "За храбрость", можете себе представить? Я такая трусиха! Боюсь мышей, тараканов, гусениц. А при виде крысы могу грохнуться в обморок.
- Значит, я прав. Старая мода - играть в сестер милосердия, толкаться в госпиталях, щипать корпию.
- Но я не играла. Я была на полях сражения, помогала раненым. Как я вас перевязала и как это делал санитар?
- Он или безрукий, или просто хам. По-моему, он меня ненавидит, только не пойму за что. Перевязали вы здорово, даже поверить трудно, что вы дама из высшего, - Старков иронически подчеркнул слово, - общества.
- Я и не отрицаю. Разве это такой грех?
- Так и живем, - невесть с чего Старков начал злиться, - для курсисток - революционные кружки и брошюрки, для светских дам - госпиталя и солдатики.
- Вы так презрительно говорите о курсистках, а разве вы сами не революционер?
- Я - одинокий волк. Не хожу в стае. Пасу свою ненависть сам. А вы хорошо надумали: в мирное время солдатский госпиталь - скука. Куда романтичнее иметь дело с нашим братом - политическим. Особенно смертниками. Хорошо полирует кровь.
- Господи! О чем вы? Что я вам плохого сделала?
- А вам не приходит в голову, что вас никто не звал? Или вы думаете, ваше присутствие так лестно, что и спрашивать не надо? - Старков зашелся. - А может, вы мне мешаете?
- Простите! Бедный мальчик! Вам надо в туалет? Где ваша утка?
Она нагнулась и стала шарить под койкой.
- Тут не госпиталь. Нам утки не положены.
Дама беспомощно огляделась. Увидела парашу.
- Дать вам эту… вазу?
Старков снова заухал филином, гнев его подутих.
- Еще чего! Я ходячий больной.
- Вы не стесняйтесь. Я в госпиталях всего нагляделась.
- Да тут и смотреть не на что, - нагло сказал Старков. Он поднялся и пошел к параше, по пути расстегивая штаны. Он долго и шумно мочился, а дама умиротворенно вернулась к вязанию.
Старков вновь улегся на койку, но в отличие от дамы умиротворение не коснулось его жесткой души. Полуприкрыв веки, он присматривался к милосердной посетительнице, думая, к чему бы придраться. Он обнаружил, что она вовсе не старуха, ей было немного за сорок. Ее старили бледность, круги под глазами, скорбно поджатый рот и проседь в темных волосах. Ее маленькие ловкие руки были моложе лица. Прочная лепка головы и всех черт не соответствовала увядшим краскам щек и губ, а вот глаза, светло-карие, с чуть голубоватыми белками, не выцвели, были сочными и блестящими. Она то ли перенесла недавно тяжелую болезнь, то ли какой-то душевный урон - голова ее на стройной шее начинала мелко трястись. Она тут же спохватывалась, распрямлялась в спине и плечах и останавливала трясучку, но через некоторое время опять допускала жалкую слабость. Чтобы несколько замаскировать свое наблюдение, Старков делал много необязательных движений. Тянулся за кружкой с водой, стоявшей на полу под койкой, пил звучными глотками, утирал рот тыльной стороной кисти, возвращал кружку на место. Взбивал и перекладывал подушку. Затем он достал из-под матраса мешочек с махорочным табаком, дольки бумаги, стал сворачивать папироску. Прикурив от кресала, пустил сизый клуб дыма.
Женщина продолжала вязать, порой ласково взглядывая на Старкова.
- И долго вы можете этим заниматься? - не выдержал Старков.
- Это вас раздражает? - Она тут же перестала вязать и убрала работу в сумочку. - Говорят, что вязанье успокаивает…
- …тех, кто вяжет, - договорил Старков. - Напоминает парижских вязальщиц.
- Простите, вы о чем? - не поняла она.
- Французская революция… - Голос его звучал лениво. - Гильотина… Старухи вязальщицы. Не пропускали ни одной казни. Все время вязали и не упускали петли, когда падал нож.
- Господь с вами! - Дама быстро перекрестилась. - Государь милостив.
- Я не просил о помиловании, - сухо сказал Старков.
- Но почему? - с болью спросила дама. - Неужели вы так не цените жизнь?
- Если не щадишь чужой жизни, нельзя слишком носиться с собственной, - сентенциозно заметил Старков и, почувствовав свою интонацию, слегка покраснел.
Дама промолчала, раздумывая над его ответом.
- И вообще, у меня все в порядке, - как-то свысока сказал Старков. - Я сделал что мог, значит, прожил жизнь. Долгую жизнь. Мудрец сказал: хорошая жизнь - это и есть долгая жизнь.
- Я не знаю этого мудреца, - сказала дама, - но убить Великого князя Кирилла, которого все так любили, - ничего хорошего в этом нет.
- Нам друг друга не понять. - Старков начал раздражаться. - Для вашего круга он любимый, а для народа… - Он замялся в поисках слова и, разозлившись на собственное колебание, выпалил: - Хуже чумы!
- Ну, ну!.. - Дама тихонько засмеялась, ничуть не обиженная. - Зачем так резко? Вы же его совсем не знали. Люди вообще плохо знают друг друга. Гораздо проще придумать для себя человека, это снимает ответственность. Какой же вы еще мальчик! Вы, наверное, мне в сыновья годитесь?
- А в пансионе для благородных девиц позволено рожать?
Дама опять задумалась, она не отличалась излишней сообразительностью.
- О, ведь это комплимент! Вы думаете, я так молода? Мне сорок три.
- А мне двадцать шесть.
- Я уже вышла из пансиона, когда вы появились на свет. Я вам так и не представилась. Меня зовут Мария Александровна. А вас Дмитрий Иванович. Можно, я буду называть вас Димой?
Старков не успел ответить. В дверь постучали. Возникла голова надзирателя.
- Прощения просим! Карета подана!
Старков громко рассмеялся. Дама с удивлением посмотрела на него.
- Льву Толстому камердинер утром докладывает: "Ваше сиятельство, соха-с поданы-с!" Пахарь, сестра милосердия… Вы все ряженые. Сострадатели! Оставили бы в покое нашу маету!
- Но вы нас тоже не забываете, - отпарировала Мария Александровна.
Она перекрестила Старкова, взяла свою сумку и вышла из камеры. Старков откинулся на подушку. Курит…
…Зимний лес. Отягощенные снегом деревья. Стая красногрудых снегирей налетела на далеко простершуюся ветвь березы и будто окропила сгустками крови.
Чей-то живой голос ухает в чаще. Трещат под тяжестью снега сучья, лопается кора деревьев. Но все эти звуки лишь подчеркивают звенящее безмолвие зимы.
И как будто покорный этой тишине, очень тихо, осторожно пробирается через лес человек.
Вот он остановился - мы узнали Старкова, - снял варежку, зачерпнул с ветки снегу и отправил в рот. Двинулся дальше, с усилием выдирая ноги из глубокого снега.
Рябчик вылетел из-под снега, и треск его слабых крыльев показался оглушительным. Старков замер, огляделся и пошел дальше.
С другой стороны леса, навстречу Старкову, не соблюдая тишины, ломила группа охотников. Впереди, возвышаясь над всеми, - Великий князь в коротком ладном полушубке, меховых сапогах и треухе, в руках у него рогатина. На полшага отставая, идут егеря с дробовыми ружьями.
Старков видит и слышит охотников, хотя находится от них на значительном расстоянии, - в хрустально-чистом воздухе далеко видно и слышно.
- Вот здесь, - говорит старший егерь, указывая на сугроб под грудой валежника.
- Выгоняйте! - приказал Великий князь и вынул портсигар. - И сразу все - прочь!
- Ваше Высочество, - осмелился сказать старший егерь. - Больно здоров зверь. Его в одиночку не возьмешь.
Великий князь вынул папиросу, чуть размял в длинных, сухих пальцах, прикурил от золотой зажигалки и выпустил облачко дыма.
- Делайте, как вам сказано.
- Ваше Высочество, - мнется старший егерь. - Ее Высочество не велели пускать вас одного.
Послышался треск. Охотники дружно оглянулись.
Наступивший на ветку Старков едва успел распластаться на снегу.
- Отставить разговоры! - по-военному прикрикнул князь. - Подайте мне зверя, и все вон!
Егеря подчинились. Подошли к берлоге и стали тыкать туда рогатинами.
Великий князь спокойно курил.
Медведь не подавал признаков жизни.
- Выкурить его! - приказал Великий князь.
Егеря сварганили факел и, запалив, сунули в берлогу. Оттуда повалил дым, но зверь не появился, даже голоса не подал.
- Сдох он, что ли? - раздраженно сказал князь.
Отстранив егерей, он своей рогатиной прощупал берлогу.
- Да его там в помине нет, - сказал насмешливо. - Эх вы, растяпы! Упустили зверя.
- Третьего дни еще был, - сконфуженно произнес егерь. - Неужто проснулся и ушел? Тогда беда. Медведь-шатун - сатана леса.
Старков поднялся и, скрываясь за деревьями, кустами, где, пригибаясь, где чуть не ползком, стал пробираться к охотникам.
Новый близкий шум ударил по нервам. Он припал к земле.
Прямо на него - так показалось с испугу - пер огромный медведь. Он то ковылял на всех косых четырех, то вставал на задние лапы, издавая глухое, клокочущее рычание, с тоскливым, жалобным подвывом.
Ему по пути попался куст калины с пунцовыми ягодами. Голодный зверь начал объедать ягоды, затем вырвал куст из земли и стал пожирать ветви, смерзшиеся комья снега, корни с землей.
Охотники услышали медведя.
- Идет! - с почтительным трепетом сказал старший егерь. - Шатун. Ох и лют голодный медведь!
- А верно, что он гвозди глотает, подковы? - спокойно спросил Великий князь.
- Хушь топор, хушь бритву, - подтвердил старший егерь. - Ему лишь бы брюхо пустое набить. На шатуна с рогатиной не ходят. Мы его жаканом возьмем или картечью.