Дорога лежит через скит. Они пересекают его с одного конца до другого. Мимо кузни, мимо медно-литейки, мимо кожемятки и скудельного заводишка, мимо смоляной да дегтярной варницы, мимо меленки, стоящей на Выговом ручье. Последняя на пути верховых - книжная полата. Она слева от дороги. Михайла жадно и торопливо пробегает взглядом по слюдяным оконцам: не мелькнет ли в каком светлый плат Текусы, не покажется ли она в притворе дверей. Нет, околенки подернуты нутряным сумраком, а кованые двери затворены. Грамотники и грамотницы уже завершили дневной упряг, а келарь запер полату на замок. Вздыхает Михайла: не суждено попрощаться с Текусой, даже и взглядом не суждено. Ну, да делать нечего - не навек же посылка. Офонасий сказывал - за седьмицу обернутся.
Офоня правит сперва на закат, держась кромки какой-то широкой просеки, а через две-три версты, когда не то что обитель, но и заставы потайные остаются позади, поворачивает свою гнедую кобылку влево. Михайлов Серко тут же устремляется следом, даже не дожидаясь хозяйской узды. Михайла понимающе треплет его гриву и грустно вздыхает.
И вот где лесной глухоманью, бездорожьем, где оленьей тропой, где низом по гати, где по скальному крутояру, то вдоль таежной речки, то вброд через ручей едут два всадника в теплую сторону. С вечера до утра они в седлах, а днем отлеживаются, хоронясь от гнуса и мошкары под пологами. В эту пору стреноженные лошади либо пасутся, либо, спасаясь от оводов, отстаиваются в речных да озерных заводях.
Михайла по первости пробует заговорить, потолковать с Офонасием о скитских порядках, пожалиться на докучного Паисия, а то о Текусе что спознать-выведать. Да токмо у напарника-молчуна одно на уме: "Дние наши не радости, но плача суть". Как затвердил смала Аввакумово "утешие", так и сеет его по любому поводу.
Третье утро странники встречают на берегу Онего. Михайла норовит спешиться, но Офоня зовет его дале, устремляя лошадь на долгий и просторный мыс. И только посередине этого мыса наконец останавливается.
Умаявшись от долгой верховой езды, Михайла, морщась, разламывает поясницу, потирает сбитые седлом ягодицы и оглядывает водную ширь. Это явно не море, по которому он уже не раз хаживал, - берега мглятся и по левую руку, и по правую. Но озеро громадное. Не то что кулижки на Курострове: сойдет половодье - одна няша остается. Да что кулижки - это озеро будет пошире самого Холмогорского пузыря: всех тех двинских рукавов, проток и промоин - Матигорки, Ровдогорки, Быстрокурки, Ухтостровки - вкупе со всеми лядинами и островами, которые они образуют. Вот оно какое, это Онего!
Офоня на окрестности не глядит - надивовался прежде. Его худощавое с глубоко посаженными глазами лицо сосредоточено. Он не мешкая приступает к обустройству. То же велит делать и напарнику. Надо расседлать лошадей да пустить их пастись. Да отпускать далеко не след, мало ли. Чего он остерегается в этом пустынном месте, Офоня не объясняет. То ли сам не знает, то ли не до того. Потом надо заняться припасами. Тут в затинке есть расщелина, где все лето не тает лед. Значит, лучше снести торбы переметные туда. А следом, покуль не столь жарко, надо заняться каменьями - собрать заделье на вечер.
Неотложные хозяйственные дела наконец сделаны. Пора приступать к главному. Худощавое лицо Офони проясняется, он оглаживает растрепавшуюся бороду, снимает с головы колпак и осеняется крестом.
- Господи, блаослови.
По первости Михайла неотступно следует за Офоней. Тот бредет по кромке мысового кряжа, окидывая скальник и каменные россыпи цепким приметливым глазом. То ногой ковырнет, то согнется в пояснице, аки на молитве, только что бородой камешника не задевает, а то и на колени опустится, да не сразу, а постелив дерюжку, - иначе никаких портов не напасешься.
- Гли вот, - раскрывает Офонасий ладонь, глаза его, просветленные солнцем, загораются старательским блеском. - Этта горна зелень.
- Зелень? - дивится Михайла. Неужто из этого не шибко красовитого на погляд сколыша сотворится вапа, которая на иконе обернется листвой али краем ризы? Но не успевает он высказать свое сомнение, как камушек исчезает в Офониной торбе.
- Горна, горна… - машинально повторяет Офоня, а сам озабоченно оглядывает невысокую скальную стенку. Глаза его выхватывают тот же самый тускловато-зеленастый цвет: - Во!
Развязав крошни - плетенную из корешков сосны котомку, - Офоня вытаскивает зубило, а из-за кожаного пояса - увесистый молоток. Что он собирается делать - догадаться нетрудно: околку. Но прежде чем приступить к делу, трудник обеими ногами ощупывает карниз: место тут невысокое, да на каменьях, оскользнувшись, и с сажени можно убиться.
Возле стенки Офоня топчется долго. Прищуривая глаза, он с оттягом бьет молотком по зубилу. Сколыши отлетают мелкие, камень - не глина, да добро хоть такие добыть удается. Михайла зорко примечает, куда они падают, и, ползая по камешнику, собирает зелень в мешочек.
Дальше на гребне Офоня находит слойник слюды. Слюда синяя, непроглядная. Это не "мусковит" - околенная слюда, за коей на Холмогоры да в Архангельск голландцы да немцы жалуют. От такой в избе кромешные потемки будут. Неужто Офоня не смекает? Михайла для убедительности подносит кусочек слюды к глазам: через нее можно без опаски глядеть на солнышко. Зачем такая?
- А заместо лазаря, - отслаивая слюду от матерой породы, кряхтит Офоня. - Лазорита, значит. Смекаешь?
Лазурью сияют небесные ризы, лазурью сверкает вода Онего, лазурью полнятся Текусины глаза.
- Аха, - кивает Михайла. Однако в толк взять не может. Ведь лазурь, он слышал, везут из дальних краев, аж из самой Индии.
- То так, - подтверждает Офоня. - Только не про нас она… Дорога больно. А эвон наша… Насбираем этой синюхи, после крошонок из нее накрошим, а заместо простокиши… - озабоченное лицо трудника внезапно оживляет улыбка: - Ндравятся тебе крошонки с простокишей? - Михайла недоуменно пожимает плечами. - А мне дак ндравятся…
- Ну, - напоминает нетерпеливый Михайла, - а что заместо простокиши?..
- Заместо-то? - Офоня отщипывает ножом слой слюды. - Щелоком ее нать обдать.
- Ну?
- Вот синь-лазорь со слюды энтой и потекет…
Рудознатец Офонасий идет дале. На том же кряже он сыскивает спекшиеся кусочки бурого цвета.
- Сгодится в чернилонку, - роняет он, - на рудую иншию.
Михайла справляется о названии катыша. На это Офоня разводит руками:
- Бают, черлень. Токо, ведаю, сие не черлень. Черлень - жучишка такой, аки майский… В Малороссии имают. А этта нет…
Еще Офоня подымает гладкий величиной с кулак камень бело-голубого цвета.
- Этта оманка, рогова обманка, - поясняет он. - С ее голубель сцедим… Тоже щелоком…
Мало-помалу Михайла начинает смекать, что к чему. Поисковый раж незаметно уводит его от Офони, а тот и не треножит отрока. Парень толковый, берег большой - знай себе гни поясницу да гляди в оба. Офоня бредет по мысовому кряжу, а Михайлу все больше тянет к урезу. Там в воде камешник ярче да красовитей. На солнышке-то иной, едва поднимешь, пригаснет, но пока мокрый - глаз от него не оторвать.
На пути Михайлы - громадные валуны, оглаженные волнами. Он закидывает на один из них ногу, подтягивается, встает на колени, ползет, придерживаясь руками, по наклонной плоскости. Под ладонями явственно угадываются выбоины. Он переводит взгляд на камень и вдруг замирает. На поверхности валуна, обдатого легким прибоем, проступает рисунок. Это рыба. По узкой вытянутой голове, зазубринам на хребте и длинному, как у акулы, хвостовому плавнику Михайла догадывается, что это осетр - таких рыбин батька, бывало, привозил домой к престольным праздникам. А еще Михайла замечает изображение гуменника - скорее всего, это гусыня, потому что возле широких лап угадывается яйцо. А на соседнем валуне - Михайла уже ползет дальше, забыв о главной цели, - проступает рисунок животного. Это не лошадь - слишком тонкий и короткий хвост. Похоже на корову, но почему нет доек? Если это телка, отчего длинные рога? И наконец догадывается - олень. Да и то - не зря же на последнем переходе они местами правили по оленьим тропам.
Рисунков на валунах много. Фигурки людей и животных перемежаются изображениями лодок, увенчанных оленьими или лосиными рогами. А еще - круги, полукружья, кое-где крапленные охристой да рдяной вапой. Но самое дивное - изображение громадного человека: ростом он в сажень, тулово как шкап, ноги стульчиками, а голова квадратная.
- Офоня! - зовет Михайла напарника. Тот поднимает голову. - Гли!
- А-а, - доносится голос Офони. Он бывал здесь, ему ведомы эти вырубки. - Поганое место, - брезгливо оценивает он и мелко-мелко крестится. - Недаром Бесов Нос зовут. - И словно прикусив язык, поворачивает на то, что его заботит: - Вернемся в обитель - не сказывай… Мол, у Повенца были. Не велено сюда. Да тут ить поболе… камешника-то… Не осбирано…
Михайла уже не слышит его, продолжая ползать по валунам. Глядя на это, Офоня напускает старшинскую строгость:
- Будет лезать-то… Давай дак сбирай…
Михайла роется в камешнике, рассеянно перебирая и рассматривая сколыши да кругляши, а глазами все тянется к валунам. Экое диво встренулось на пути, николи такого не видывал… Кресты обетные - и тоже с резьбой - на полярных островах встречались и не поодинке. А такое - впервой. Кресты ветхие, лет по двести. Да велик ли век дерева. А здесь резано по камню, и сроки тому рукомеслу не иначе тыща лет, а то и не одна.
Полуденное солнце слепит глаза ярым светом и того больше - потом. Донимают мошка, слепни и овода. Пора сделать передышку. В затинке за скальным козырьком промысловики разводят костерок. Офоня затевает варить житную мусейку, а Михайле велит проведать лошадей.
Лошади стоят в неглубокой бочажке. Они выбрали самое лучшее место. Тут и вода, тут и кормежка - по бережкам густо зеленеет молодая осока. А главное - здесь не так лютуют овода.
На обратном пути Михайла заглядывает в подлесок. На кочкарнике полно голубели, но ягода еще зеленая, попадается морошка, но она только-только закрасела. Чтобы не возвертаться с пустыми руками, Михайла срывает на заварку пук смородных листов.
Не торопясь похарчившись, пошвыркав духовитого питья, промышленники подстилают потники, под головы устраивают седла и сладко вытягивают босые, прикрытые холстинкой ноги. Торбинки сыскные полны - роздых они, слава Богу, заслужили…
…Сон Михайлы нарушают какие-то звуки. Его так сморило, что он не в силах поднять головы. Доносится перестук, похожий на цокот копыт, различаются человеческие голоса, а их перекрывают заполошные вопли озерных чаек. Наконец разомкнув глаза, Михайла опирается на сомлелые руки, садится и выглядывает из-за камней. У основания мыса, на котором они с Офоней разбили бивак, видны оленьи упряжки, люди в широких одежках.
- Офоня, - кличет Михайла. Напарник ворочается, козонками суемно продирает глаза.
- Чего?
- Гляди. - Михайла поводит головой.
Офоня поднимается на колени.
- А-а, - в голосе его нет ни тревоги, ни интереса. - Лопари. Тута стоянка их. - И уже отворачиваясь, роняет: - Ништо. Места всем хватит.
Офоня принимается осматривать собранные камни. Как грибник на опушке леса перекладывает пестерь, чтобы освободиться от бросовых грибов, так и он, вывалив на мешковину торбинку, осматривает повторно каждую находку. Иные камешки обивает острым молотком, иные дробит, превращая в кардех, а потом из россыпи выбирает отдельные крупицы. Михайла, глядя на напарника, тоже берется за торбинку. Она не столь полна, как у Офони, однако тоже увесиста. Иные камушки, по погляду Офони, Михайла откидывает - это "пустыри", их, к стыду его, набралось немало. Иные складывает в дерюжный мешок. Иные, как поучает напарник, дробит, извлекая из дресвы малые крупицы и зернышки.
Работа спорится. Между делом Михайла не выпускает из внимания пришельцев. Они разбивают стоянку. Олени уже выпряжены. Уже поставлен чум, рядом стяжаются жерди другого. Меж чумами затевается костер. Весело пыхает языкатый огонь. Сушь - чего ему чадить? Тем паче вереску. Кресалом о камень чиркни - мигом пламя займется, никакого трута для разживления не понадобится.
День клонится к вечеру. Жара спадает. С озера тянет свежестью, комарье и овода отступают к опушке. Солнце, уже спокойное и рдяное, повисает над серединой озера. И тут в стане лопарей начинается заметное оживление. Они выстраиваются долгой вереницей. Передние что-то собираются поднимать. С этой минуты Михайла уже не отводит от них глаз.
Вереница людей приходит вдвижение. Передние, по всему видать мужчины, несут на плечах лодку. По размерам это оморочка, какие долбят иные мужики на Курострове. Но по виду иная. Нос ее украшает - теперь Михайла явственно видит - оленья голова, увенчанная рогами. Изображение такой лодки Михайла видел на валуне. Вот туда, к валунам, мимо их с Офоней залёжки, видать, и шествуют эти люди. Впереди мужчины, облаченные в легкие малицы и оленью обутку, позади на небольшом расстоянии женщины, одетые точно так же, но ярче и наряднее.
Михайла с Офонасием по-прежнему хоронятся за каменным уступом: один, стоя на коленях, с жадным любопытством наблюдает чужой обряд; другой - сидя на подстилке, не перестает твердить обережную молитву.
Подойдя к валунам, на которых оставили заповеди их предки, лопари ставят лодку возле уреза воды, потом простирают руки к рдеющему солнцу. Доносятся их гортанные голоса - чуть хрипловатые мужские и более тонкие женские. У каждого рода своя молитва, у каждого свой бог. А кто ближе к истине - рассудит время.
Обряд завершается. Мужчины наклоняются и сталкивают лодку в воду. Она плавно устремляется на закат, к пылающему солнцу. Лодка явно не пустая - тяжесть ноши угадывалась в походке носильщиков. Но что там? Что на дне лодки? Узнать охота - просто страсть! Михайла не выдерживает, подымается в полный рост, а потом - для верности - вспрыгивает на валун.
- Покойник. Это у них похороны, - оторопело шепча, не то спрашивает, не то утверждает он.
- Нехристи, - не столько осуждая, сколько поясняя, отвечает Офоня и истово крестится.
Прибрежный тягунок свежеет, оплескивая берег накатной волной. Однако лодку, вопреки природе, несет не к суше, а к заревому капищу. И сея неведомая сила пуще всего поражает Михайлу - как это?!
Обряд погребения заканчивается. Озеро приняло почившего, теперь по золотой дорожке он отправится прямо к солнцу. Последний гортанный крик, должно быть, благодарение - и лопари неспешно отправляются назад.
Михайла как завороженный высится на валуне. Видят ли его лопари? Конечно, видят. Их с Офоней дымок они приметили еще с дальней опушки. У саамского охотника да рыболова глаз вострый - недаром он максу семужью голью уписывает да горячей оленьей юшкой лакомится. К тому же Михайла - не какой-нибудь там младеня, что не выше отцова сапога. Рослый да ядреный, даром что пятнадцати еще не минуло.
Лопари манят выговцев с собой. Лица их улыбчивы и дружелюбны, особенно женские. Там, в корневище мыса, у них стоянка. Там сердце молодого олешка варится. Сладкое сердце…
- Пойдем, што ли? - очарованно кивает Михайла, уже весь в порыве и готовности.
- Хошь - иди, - бурчит Офоня. - А я здеся… - Он старше, он опытнее. Должна же на двоих хотя бы одна голова оставаться.
…И вот Михайла в саамском кругу. Два чума. Меж ними костер. Вокруг костра с десяток мужчин. Лица молодые, костью широкие, округлые, но не узкоглазые, как канинские ненцы. Стариков среди них нет. Один более зрелый с чуть сивоватой бородкой - это, видать, вожак. Он и задает всему порядок. По его команде Михайле первому вылавливают из черного каганца куски оленины и подают их на расправленной бересте. Молодые лопари глядят на это чуть ревниво, как смотрят на привилегии соперника, но внешне виду не подают: он гость, а гостю у всякого честного рода почет и радушие.
Обносят сидящих в кругу мужчин две женщины, еще одна мешает в каганце вересковым черпаком. А четвертая - по виду самая юная - сидит в стороне на застеленных шкурами нартах.
Михайла уплетает оленину охотно и не чинясь. В обители что ни день - пост. Мяса, как прибыл от дома, не едывал, отчего не отвести пустую брюшину. "На нову брюшинку - свежа мясинка", - приговаривала, бывало, покойная бабенька Евдоха. Нет уже старицы на свете - Царство ей Небесное! - некому сиротею добрым словом приласкать. Нежданная умильность оболакивает сердце Михайлы, едва не оборачиваясь слезой, и это дивит его. Чем таким попахивает оленина? Уж не на кудесных ли травах ее заваривали? Не грибы ли опойные трусили в это варево? Опаска мелькает, как мелькал еще час назад молодой задорный олешек, и тут же пропадает. Все ладом, все путем-дорогой.
Михайла обводит глазами сотрапезников. Сдирая с костья мясо, они скалят зубы и украдкой, как им кажется, постреливают зенками. Куда охотники целят - догадаться нетрудно. Вон куда! На те самые нарты, где восседает лицом к закатному солнцу юная лопинка. Уж не продолжение ли это того самого обряда? Или начинается новый обряд? Не успевает Михайла об этом подумать, как вожак - его зовут Хырс - отдает какую-то команду. Молодые лопари встают. Вожак о чем-то спрашивает их, они поочередно отвечают и ударяют кулаком в грудь. Подходит черед Михайлы. Неуверенно глядя на Хырса, он пожимает плечами. Тогда вожак переходит на жесты. Сплетенные пальцы рук, поднятые над головой, - это знак оленьих рогов. Михайла кивает: понятно. Рогаткой из двух пальцев одной руки Хырс бодает другую. Ясно дело - это поединок. Обводит рукой круг. Значит, олени - это молодые лопари. А затем опять нацеливает палец на Михайлу. Михайла супится: что он хочет? Согласен ли русский олень помериться силой с саамским?
- Я? - тычет Михайла себя в грудь, коротко окидывает взглядом круг и опять кивает.
Вожак доволен. Он показывает русскому гостю на юную деву. Ее зовут Лумь. Объяснять Михайле, что к чему, тут и вовсе не надо: дева достанется победителю. Таков закон: мертвым - навьи сны, живым - ристалища и свадьбы.
Вместе с Михайлой бойцов оказывается четыре пары. Лучше бы, конечно, стенка на стенку, гуртом-то веселее, поболе куража. Ну, да ништо. Мы и поодинке стоим на поединке!
Лопари скидывают малицы, оставшись в меховых безрукавках. Кожа у них белая, только от запястий руки черные. А сами они без малиц щуплые, хотя и жилистые.
Михайла бросает взгляд на женщин. Они собрались возле нарт, на которых свадебной царицей восседает юная дева, и расплетают невесте косицы. Коротко перекрестившись, Михайла скидывает тятину рубаху. Свои-то отнялись, а новой у ведьмы-мачехи не выпросишь. Вот и спер с повети, когда уходил на Выг.
Соперники сумрачно, а иные опасливо оглядывают Михайлу. По летам все его старше, один не иначе годов на десять. Но ростом и статью он всех опередил. Грудь широкая, плечи налитые, отовсюду катыши мышц выпирают. Вон какой взгляд метнула на него юная Лумь. То непроницаема была, глядя на солнечный диск, что наполу канул в воду, а тут вдруг зыркнула черными глазенками, руку от шеи оторвала - едва окутку свою не обронила.
Хырс подает знак. Соперники сближаются. Противника надо подмять под себя - таково условие. Ни кусаться, ни царапаться нельзя, - показывает жестами вожак. Предупреждение явно предназначается гостю. Михайла на это укоризненно хмурится - дескать, обижаешь, хозяин!