Тауберту двадцать четыре года - ровно столько, сколько было ему, Шумахеру, когда он прибыл в Россию, дабы попытать счастья. За плечами у него был Страсбургский университет и степень магистра богословия - ничего более. Однако благодаря своей расторопности он сумел добиться того, чего не добиваются ни родовитые, ни именитые, ни более талантливые. Госпожа Фортуна, торжествен но обходившая шеренги молодых людей, выстроившихся на плацу жизни, поравнялась и с ним. Он встал перед нею навытяжку, во фрунт, сделал грудь колесом, ел ее глазами, он тянулся к ней на цыпочках, и она таки заметила его и повернула к нему свое прекрасное лицо. Вскоре он, молодой Шумахер, стал секретарем лейб-медикуса Арескина. Его почерк, его манеры, его живые внимательные глаза - все это очаровало Арескина. Лейб-медик не преминул представить его самому императору. Петр Алексеевич по достоинству оценил его сметливость, аккуратность, умение слушать и исполнять и назначил сперва своим библиотекарем, а затем смотрителем Куншткамеры. Немецкий порядок, наведенный в том и другом заведовании, так понравился государю, что он стал давать ему, Шумахеру, разного рода поручения. Дошло до того, что ему была доверена одна весьма ответственная миссия в Европе, которая способствовала развитию российской науки. Ведь это именно он, Иоганн Даниил Шумахер, вел переговоры с европейскими учеными, в том числе с профессором Вольфом, дабы они переехали в Санкт-Петербург и положили начало Российской Академии. И когда первый глава Академии господин Блюментрост, он же лейб-медик, призванный из Германии на место покойного Арескина, стал создавать окружение, то правой своей рукой сделал его, Иоганна Даниила Шумахера, поручив ему сперва секретарские дела, а потом и денежное содержание Академии де-сиянс.
С тех пор на российском троне сменились четыре персоны. На посту главы Академии поменялись четыре президента. А он, Шумахер, как был, так и остается на своем месте, являясь, по сути, вторым лицом в Академии и подменяя зачастую первое. Чем не пример для подражания, тем более молодому и честолюбивому Тауберту?
Вертя в руках табакерку, Шумахер благодушно поглядывает на подопечного. Нартов, главный механик академических мастерских, при обращении его,
Шумахера, заупрямился было, мол, недосуг, срочный заказ для адмиралтейской экспедиции - градуировка астролябий, это когда речь зашла о гравере. На что он, Шумахер, не удостоил главного механика даже словом, а только поднял палец вверх, дескать, заказ свыше. И тут понимай как знаешь: то ли для президента Академии, то ли для императорского двора, то ли для самого Господа Бога.
Шумахер рассказывает это все с усмешкой, не забывая в назидание добавить несколько реплик. Для знатной персоны особенно хорош презент тот, что всегда будет у нее под рукой или перед глазами: постоянная памятка о том, кто сие преподнес. Подарок должен быть не великим по размеру, дабы, как говорят русские, не мозолил глаза, однако основательным и богатым. И еще одно - это уже для дарящего, то есть для себя - особенно хорош презент тот, который ничего не стоит. Пример вот: как и прочие подношения ко двору или именитым персонам, табакерка, предназначенная для графа Остермана, изготовлена за счет академической казны.
- Во плаго! - добавляет по-русски Шумахер, поднимая палец. В чье благо - Отечества, двора, Академии, Остермана или его, Шумахера, - он не уточняет. Во благо - и все тут.
На этом назидательная беседа заканчивается.
- Перепиши, - протягивает Шумахер испорченное кляксой поздравительное послание. Это не столько поручение, сколько честь и немного плата за наставничество. Все стоит денег и за все надо платить. А в том, что Тауберт выполнит поручение с прилежанием и усердием, господин советник не сомневается: почерк у Иоганна безупречный, как и у него.
Послушно склонив голову, Тауберт бесшумно ускользает за свой примощенный позади господина советника стол. Тем временем Шумахер открывает другой ящичек секретера. Там еще одно изделие - и тоже изготовленное по его распоряжению академическими умельцами. Это колье из пряденого золота, а предназначено оно для младшей дочери. Скоро у Элеоноры тезоименитство, хочется порадовать ее презентом, тем паче что она, увы, не красавица.
При мысли о дочери на сердце у Шумахера теплеет. Думал, уж окончательно засидится в девках - никакое положение, никакое приданое не спасут. Но Фортуна, перед которой он всегда благоговел, и тут не оставила его, сподобив в родство молодого соотечественника. Тауберт - отличная партия, отличная во всех отношениях. Это и дочери радость - он моложе ее. Да и ему, тестю, помощник и наследователь дела. А то, что Иоганн не шибко любит дочь, так дело наживное. Стерпится - слюбится, говорят как в России, так и в Германии. Он, Шумахер, тоже женился, выбирая не столько сердцем, сколько рассудком, когда брал в жены дочь императорского повара Фельтинга. А нынче скоро дедом станет.
Мысль о наследнике окончательно смягчает сердце. Он звонит в колокольчик. На пороге кабинета тотчас появляется Раух.
- Ну, давайте, - Шумахер слегка брезгливо поводит рукой, - письмо это… Когда оно?..
- Отправлено из Марбурга в ноябре…
- В ноябре… А нынче у нас что?..
- Конец февраля, - подобострастно гнется делопроизводитель, - последний день.
Шумахер пожевав губами, роняет:
- Ладно. Читайте.
- "Высокородный и высокоблагосклонный господин библиотекарь!" - Клаус Раух начинает читать писанное по-немецки письмо Ломоносова. Первые два слова вызывают у адресата милостивый кивок. А при концовке обращения он поджимает губы: ведь ведает шельмец, что по титулу он, Шумахер, - советник канцелярии Академии Наук, так нет, норовит по старинке, словно не желает признавать его новое положение. Досада опять перекосила Шумахерово лицо, но усилием воли он подавляет ее. Ничего, как аукнется - так и откликнется. Так, кажется, русская поговорка гласит.
Письмо Ломоносова Шумахеру знакомо. Он читал его в начале декабря и сути не забыл. Вместе с Виноградовым и Райзером штудент Ломоносов после университетского курса в Марбурге обязан был отправиться во Фрейберг и продолжить учебу под началом бергфизика Иоганна Фридриха Генкеля. Во Фрейберге русские студенты оказались в середине лета 1739 года. Поначалу взаимоотношения с Генкелем складывались более или менее нормально, но с течением времени обострились и привели к затяжному конфликту.
- "…он, горный советник Генкель, начал задерживать назначенные нам Академией Наук деньги. Мы принуждены были раз по десяти к нему ходить, чтобы хоть что-нибудь себе выклянчить. При этом он каждый раз по полчаса читал нам проповедь, с кислым лицом говоря, что у него денег нет; что Академия уже давно обещала выслать половину следующей ему платы, 500рублей, и все же слова своего не держит".
Шумахер машинально выводит на чистом листе цифру "500". Оба нулика живо превращаются в улыбающиеся рожицы, а над ними - ни с того ни с сего - вырастают зубчиками две короны. Со стороны эти почеркушки едва ли кто поймет. Державных пар в империи нет с кончины Петра Великого. Нынешний император Иоанн Антонович - младенец, в лучшем случае он обзаведется парой лет через пятнадцать. Так что с этой стороны искать подобия нет смысла. Тогда, может быть, поискать в другом месте? Где? Да, например, в церкви, где пары идут под венец. Ведь совсем недавно герр Шумахер выдавал замуж младшую дочь. И это пы-ышная свадьба была. Бо-га-тая…
- "…Что же касается до курса химии, то он в первые четыре месяца едва успел пройти учение о солях, на что было достаточно одного месяца; остального времени должно было хватить для всех главнейших предметов, как то: металлов, полуметаллов, земель, камней и серы".
- Яйцо курицу учит, - брезгливо цедит Шумахер. Клаус Раух подобострастно улыбается.
- "Но при этом большая часть опытов вследствие его неловкости оказалась испорченной. Подобные роковые происшествия (которые он диктовал нам с примесью своих пошлых шуток и пустой болтовни) составляют половину содержания нашего дневника".
- Экая заносчивость! Экая неблагодарность! - качает головой Шумахер, так что пукли на парике вздрагивают. - Дана тебе возможность учиться - так слушай, набирайся ума. Но ведь нет! Надо свое упрямство показать, свой гонор… Мужик. - Это слово Шумахер произносит по-русски, а к нему приноравливает и целую фразу: - Мужик, он и ест мужик!
Молодые соплеменники по достоинству оценивают эти слова. Раух умильно скалится. Тауберт - позади - хмыкает. Господин советник удоволенно кивает: это ведь для них он изрекает истины - не для Ломоносова.
Все эти реплики Шумахер бросает, не особенно сообразуясь с текстом письма, поскольку слушает вполуха. Его больше занимает то, каков должен быть вывод, какое выгоднее принять решение.
- "…злость его не имеет пределов. Первый случай к моему поруганию представился ему в лаборатории в присутствии господ товарищей. Он понуждал меня растирать сулему. Когда я отказался, ссылаясь на скверный и вредный запах, которого никто не может вынести, то он не только назвал меня ни на что не годным, но еще спросил, не хочу ли я лучше сделаться солдатом, и наконец с издевательскими словами выгнал меня вон".
- Сулему! - вскидывает палец Шумахер. - Сулему он, видишь ли, не пожелал растирать! - Глаза его полны искреннего гнева. - Я под началом лейб-медикуса Арескина клистиры, бывало, ставил, в рот ему глядел, дабы уловить малейшее его желание, господина Арескина, моего благодетеля. Попугая его за брата своего почитал… - Из глаз господина советника сыплются искры. Слегка косясь на зеркало, висящее сбоку, он чувствует, что хорош в этот миг. Прямо-таки судья, пророк и громовержец в одном лице. Но, как всегда это с ним бывает, чего-то Шумахеру недостает, опять мало, потому вдогон уже сказанному бросает еще одну реплику: - Судно с испражнениями выносил… А не то что!
Праведный гнев, почти что непритворный, направлен опять же в назидание. Какой же он начальник, коли упустит такую возможность? Тут и лукавство не грех допустить, ибо все во благо… Меж тем мысли Шумахера бегут в прежнем направлении: что делать с Ломоносовым? Вариантов у него три: первый - вердикт по этому смутьяну передать на рассмотрение Академического собрания, второй - предоставить решение новому президенту Академии господину фон Бреверну, и третий - взяться за это дело самому.
Очередной отрывок из письма советник канцелярии пропускает мимо ушей и почти невпопад начинает расхваливать бергфизика Генкеля, выуживая из своей цепкой памяти все, что ему известно. Что Генкель окончил университет в Йене; что с 1721 года он - "городской физикус" во Фрейберге, то есть главный горный медик; что лечил успешно ревматизм - широко распространенную среди горняков болезнь, что досконально изучил, часто сам спускаясь в шахты, горное дело, а с 1732 года стал горным советником и создал уникальную лабораторию.
Он умеет убеждать, советник канцелярии. Вон как умильно и преданно глядит ему в рот делопроизводитель Раух, довольный, что патрон сменил гнев на милость и дозволил предстать пред его светлые очи. Да и Тауберт, судя по репликам, слушает со вниманием, недаром к месту напоминает, что Генкель был принят в члены общества естествоиспытателей Королевской Леопольдовской Академии и получил условное имя "Архагатус", то есть "Добрый".
- "Добрый"! - подхватывает Шумахер. - Ведь не зря же он, Генкель, получил это научное имя. Знать, есть основания. А этот… - он брезгливо поводит рукой, имея в виду автора письма, - платит за его доброту черной неблагодарностью.
Пафос речи Шумахера достигает высот ораторского искусства. А мысли все никак не найдут выхода. Положение нового двора шаткое. После кончины Анны Иоанновны на престоле - полугодовалый Иоанн Антонович, регентом при котором три недели был Бирон, а теперь- мать Анна Леопольдовна. Легкость, с какой пал всесильный прежде курляндец, показывает, сколь непрочны устои власти. У Анны Леопольдовны, молодой особы, нет воли, за нею не стоят преданные силы. Напротив, за спиной ее плетутся интриги, а то и нити заговора, о чем дает понять канцлер Остерман, коему готовится подношение. Взоры армии, молодых офицеров устремляются, по всему видать, к персоне дочери Великого Петра - Елизавете Петровне. Значит, верх возьмет русская партия. А коли так, то при дворе и в государстве будет сделана ставка на все русское. В этой партии штудент Ломоносов не ахти какой козырь, но в тресет, бывает, и малый козырек помогает добиться выигрыша. А значит… "Удастся - будет квас, а не удастся - кислые щи", - так, кажется, твердят русские.
До Шумахера вновь доносится голос делопроизводителя: "Я живу с уверенностью, что вы по природной доброте вашей не захотите отвергнуть меня, несчастного и преследуемого, и погубить человека, который уже в состоянии служить Ея Величеству и приносить пользу Отечеству…"
- "По природной доброте", - маслено жмурится господин советник и жестом прерывает чтение. - Довольно, Клаус. Готовьте реляцию. Хватит сему мужлану шляться по Европе. Будем вызывать. Вексель для Ломоносова выпишете на имя профессора Вольфа. Сто рублей. Не более. Ступайте.
Раух бесшумно затворяет двери. Столь же бесшумно Иоганн Тауберт подносит перед очи патрона переписанное послание. Это образчик каллиграфии. Ни единой помарки, ни единого лишнего завитка, ни единого упущенного росчерка. Все чисто и безукоризненно.
- Благодарю, Йехан, - по-родственному, но покровительственно улыбается Шумахер. Тауберт расцветает до кончиков волос. "Он тоже не красавец, но если будет внук, пусть лучше походит на него".
Шумахер сворачивает торжественный адрес в трубочку. Теперь остается перевить его соответствующей лентой. Какого цвета? Естественно, голубого - цвета Андреевского флага. Именно такой цвет приличествует графу Остерману, тезке Андрея Первозванного. Ведь он, вестфалец, был зван на царскую службу одним из первых, едва семнадцать годков исполнилось, а уж следом за ним и другие сыны Германии потянулись в Россию. Это господин советник говорит своему зятю с глазу на глаз. "Ubi bene, ibi patria" - "Где хорошо, там и родина", - он с этим согласен. Но при этом никогда не следует забывать и о фатерлянде.
9
1743 год, 26 апреля. С вестового адмиралтейского корвета гремит полуденная пушка. Выстрел эхом отдается на стрелке Васильевского острова. И тотчас, словно раскаленное ядро, в Академию врывается адъюнкт Михайла Ломоносов. Полы его кафтана распахнуты. Они пластаются по сторонам, точно ястребиные крылья.
Вот они, чертоги учености, к коим он, Михайла, столь страстно стремился! Беломраморная лестница - ровно путь на Олимп, и ступени ее, аки строки ироической поэмы. Но для кого?
Горько-хмельная усмешка кривит губы Ломоносова. По возвращении из Германии он почти год обретался без должности, а стало быть, и без оклада. Жил на жалкие разовые подачки, кои получал в счет эфемерного будущего жалованья. А дело, к которому его приставили, было и вовсе сродни насмешке - перебирать в Куншткамере каменья, в том числе почечные, да составлять на них надлежащую опись. Камни из вельможных черевов - конечно, не булыги, и труд сей - не Сизифов, да токмо ежели учесть его, Михайловы, познания да сердечную жажду все силы отдать российской науке, каково ему было дни напролет, месяц за месяцем перебирать их! Ладно год, заглаживая вину за то, что своевольничал на чужбине, он отдал на те камни. Но еще-то доколе?!
Устремляясь наверх, Михайла перепрыгивает через две ступени. Точно так же, с лету, он готов одолевать и ступени знаний, лишь бы не чинили преград. А что выходит?
Через год в его судьбе вроде бы появился просвет. Звания профессора, обоснованного рескриптом, он, правда, не получил, но после преодоления препон, чинимых академической канцелярией, стал адъюнктом физического класса. Казалось бы, все - отныне можно всецело заниматься лабораторными опытами, ставить эксперименты, читать студентам лекции… Ан нет! Его, адъюнкта, помощника профессора, то и дело занимают переводческой работой, сводя энергию ученого к обязанностям толмача. Да если бы только его - всех природных русаков отодвигают на зады, уравнивая с ремесленниками и подмастерьями. Стон стоит в Академии.
По осени жалобы академической голытьбы наконец достигли двора. 30 сентября Сенат создал Следственную комиссию. 7 октября советник канцелярии и его приспешники были взяты под стражу, причем "со всеми их имениями" - и Шумахер, и контролер Гофман, и книгопродавец Прейсер, и канцелярист Паули… - все осиное гнездо. К руководству канцелярией пришел Андрей Константинович Нартов, главный механик Академии, к тому же - сподвижник императора Петра. То-то обрадели мужи русские: пришел-таки конец шумахерщины, капец теперь засилью немчуры, все теперь откроется - все лихоимства, поборы и хищения: и то, как Шумахер присваивал деньги, предназначавшиеся на угощение посетителей Куншткамеры - таковых за многие лета набралась баснословная сумма - 7000 рублей; и то, как на должность служителей Куншткамеры назначал собственных лакеев, не платя тем ни копейки, а в свой гроссбух положил ни много ни мало 1440 рублей; и то, как за счет Академии завел себе шестивесельный ял с наемными гребцами и пересекал Неву, точно адмирал; и то, как, радея своему тестю Фельтингу - прежде повару императора Петра Алексеевича, а теперь главному эконому Академии, он, Шумахер, втридорога оплачивал из академической казны все академические заказы; и то, какие деньги он прикарманил от доходов академической типографии и книжной лавки…
Перечислялось многое, да, разумеется, далеко не все, в чем преуспел коварник Шумахер. Это была лишь видимая часть айсберга, который громоздился на пути российского корабля науки. Куда большую опасность представляла нижняя, невидимая его часть, коя распарывала днище сего научного корабля, корежила его скрепы-шпангоуты, сокрушала сами устои Российской Академии - бесконечные интриги и каверзы Шумахера, пресекавшие русскую научную мысль; натравливанье иноземных ученых на русских; науськиванье научной молодежи против именитых ученых; и наконец, полный развал академического университета, детища Петра I, где, по его державным замыслам, должна была твориться свежая кровь российской науки.
Шумахеру вменяли в вину только очевидное, что подтверждалось свидетельствами, то есть факты казнокрадства. Однако даже и этих злодеяний было довольно, чтобы сослать лихоимца на веки вечные в Сибирь, а то и отправить на дыбу. А что вышло? Да ничего! Все обвинения, которые предъявили казнокраду, растаяли аки дым, словно ничего и в помине не было - ни взяток и подношений; ни шестивесельного адмиральского яла; ни даже дома на Васильевском острове, который целиком содержался на казенный кошт. Ничего!..