Настасьюшка сказала ему именно то, о чем он сам тревожно думал весь вечер. Он очень был расположен к Владимиру Горбатову и считал его прекрасным и благоразумным молодым человеком. Видеть его у себя в доме он принимал за честь и очень ценил его редкие посещения. Со времени смерти Бориса Сергеевича, занимаясь вместе с Владимиром семейными делами, он почувствовал еще большую симпатию к молодому человеку, находя в нем большое сходство с покойным, которого чрезвычайно почитал.
Он ничего не имел против того, чтобы Владимир встретился у него в доме с Груней, и даже почти обрадовался, когда тот выразил желание ее увидеть. Он, конечно, сразу заметил, что Владимир приезжает теперь для Груни, что его предлоги шиты белыми нитками. Но до сегодняшнего дня все же он этому не придавал большого значения. Сегодня же ведь вот Владимир два раза приехал с Басманной. Но и это бы ничего.
Дело в том, что Кондрат Кузьмич сегодня прочел многое и в лице Владимира, и в лице Груни, а главное - он увидел из залы своими старыми глазами Владимира, целующего руку Груни. И когда он вошел, они оба были, видимо, смущены, а у Груни даже глаза были заплаканы…
Кондрат Кузьмич не подал им виду, даже оставил их и ушел к себе, но он был сильно встревожен, смущен и негодовал.
Да, Настасьюшка сказала именно так, как и он говорил себе:
"Нехорошо, и у меня в доме! Груня - актриса, певица, примадонна известна в Европе, красавица… И покойник Борис Сергеевич… туда же - одобрял!.. Нет, мы с тобою, Олимпиада Петровна, видно, правы были! Загубила себя девка, совсем загубила… В эти-то годы бог ведь знает, что с нею творилось, может, и впрямь пропащая, дива никакого нет… Но в доме моем ничего такого не могу позволить. А как тут не позволишь?" - сердито прервал он себя.
Он понимал, что не может же отказать Владимиру от дома или хотя бы даже просить его приезжать пореже. Не может он тоже прямо заговорить об этом с Груней. Он знал ее характер. Может, и в мыслях у них ничего еще нет, так она нарочно какую-нибудь глупость сделает. А главное было то, что он любил эту загубившую себя Груню, любил несравненно больше, чем сам думал, и ему было бесконечно жаль ее.
"А что, если и впрямь они крепко слюбятся? - вдруг мелькнуло у него в мыслях. - Груня ведь, она такая красавица, ведь такой красавицы я во всю мою жизнь не видывал! Вскружит она совсем голову Владимиру, возьмет он да на ней и женится… Разве такого не бывает?"
"Нет, - решил он, - это не может быть, да и не должно быть. Опять-таки и этого я допускать не смею…"
Он решился следить хорошенько и, если что еще заметит, осторожно, с подготовкой, как он мысленно выражался, любовно поговорить с Груней. Но от этого решения ему не стало легче. Он едва нашел в себе силы настолько подкрепить дух свой, чтобы иметь возможность помолиться без соблазна. В его горячую молитву то и дело врывались совсем неподходящие мысли.
На следующий день, вернувшись от обедни, Кондрат Кузьмич нашел у себя в доме рабочих, принесших пианино. Владимир был тут же.
Старую Степаниду перетащили с великим трудом на чердак, так как места ей в маленьких, загроможденных мебелью комнатах не оказалось. В бедной зальце, под древней гравюрою, изображавшей, хотя и довольно неудобопонятно, что-то вроде "Превращения жены Лота в соляной столп", теперь красовался прелестный инструмент. Настройщик с глубокомысленным видом немецкого философа приводил его в порядок.
Владимир и Груня о чем-то оживленно беседовали в гостиной.
Кондрат Кузьмич, все еще пахнувший церковным ладаном, с просфорой в руке, любезно поздоровался с гостем, спросил нет ли чего нового, не получено ли от папеньки давно ожидаемое письмо из-за границы. Он услышал в ответ, что нет еще, как-то помялся на месте, потом благоговейно положил просфору на стол, вынул табакерку, набил себе нос, нахмурился, взглянул на молодых людей тревожным взглядом и ушел к себе.
- Что это Кондрат Кузьмич такой странный сегодня? - спросил Владимир.
- Да! - нерешительно отозвалась Груня.
И им почему-то стало даже как бы неловко.
Но вот настройщик окончил свое дело. Груня подошла к пианино, пробежала пальцами по клавишам, прислушалась.
- Чудесно! - сказала она. - Это самой последней конструкции… я уже знаю такое пианино.
Владимир придвинул ей стул. Мягкие, будто бархатные звуки огласили зальцу, затем зазвенели и рассыпались колокольчиками, то поднимаясь, обгоняя друг друга, то замирая и доходя до едва слышного шепота.
- Что-нибудь старое… знакомое, милое! - произнес Владимир, останавливаясь за стулом Груни, невольно склоняясь над нею, чувствуя неопределенный легкий запах ее волос и замирая от охватившего его вдруг порыва безумной страсти.
Для тебя в тиши прохладной
Льется мой напев…
вырвались из груди Груни звуки старой шубертовской серенады.
Отчего она именно ее запела?
Ей вспомнилась озаренная летним солнцем огромная терраса Знаменского дома…
Груня, только что прибитая в девичьей замарашка, вся в слезах, с бессильной злобой и мукой в сердце, притаилась в кустах сирени у этой террасы.
И вдруг она услышала: звучный, за душу хватающий голос пел:
Для тебя в тиши прохладной
Льется мой напев…
Это пела молодая красавица барыня, мачеха Володи.
Груня слушала в каком-то опьянении восторга, а когда чудные звуки замерли, она, как безумная, кинулась в самую глубь парка, бежала долго, наконец остановилась в чаще - и сама запела, повторяя только что слышанное ею. Она не пропустила ни одной ноты… она все запомнила, ее детский чистый голосок выводил те же самые сладкие звуки, и мучительное блаженство наполняло ее сердце…
Это была первая ее песня. Поэтому она невольно и теперь ее запела в ответ на просьбу Владимира.
Приходи, мой друг отрадный,
Под навес дерев…
Груня вложила в эту серенаду столько огня, сколько нежности, столько гордой всепобеждающей силы любви… В этих влюбленных звуках была такая власть, что Владимир потерял совсем сознание действительности. Он жадно впитывал их в себя, эти звуки… и все ближе и ближе склонялся к Груне…
Кондрат Кузьмич не усидел в своей комнате.
"Ну, что же ты тут поделаешь!" - буркнул он сам себе.
Он прошел в гостиную.
Вдруг Груня прервала свое пение и быстро обернулась. Ее щека чуть не коснулась щеки Владимира.
- Вы думаете, так можно петь? - сказала она и блеснула на него таким раздраженным, почти злым взглядом, что он сразу пришел в себя и смутился, как ребенок.
Кондрат Кузьмич стоял у двери, вытираясь клетчатым платком, и глядел мрачнее ночи.
- Так, значит, голос не пропадает… пианино недурно и сегодня все благополучно, - торопливо и смущенно проговорил Владимир.
Он еще торопливее простился с Груней и хозяином и почти выбежал из домика.
Он был раздражен, недоволен собою, почти бессмысленно повторял себе:
"К чему же все это, к чему?"
И в то же время перед ним неотступно блестели глаза Груни. Он чувствовал запах ее волос, в ушах у него звенели влюбленные звуки серенады. И над всеми его вопросами, недоумениями и терзаниями стояло, заслоняя их всех, невыразимое счастливое ощущение молодой, в первый раз с полной силой вспыхнувшей в нем страсти.
XXII. ГРИША
Вернувшись домой, Владимир в передней услышал от швейцара, что "Григорий Николаевич из Петербурга изволили приехать".
- Где же он? Где?
- А вот сейчас только прошли вниз, в ваши комнаты.
Владимир обрадовался нежданному приезду двоюродного брата. Их нельзя было никак назвать друзьями; они были совсем различные люди, расстались в детстве, воспитывались под совсем иными впечатлениями. Потом встретились в Петербурге, жили в общем огромном горбатовском доме, но тесной связи между ними все же не образовалось. Они вращались в различных кругах.
Несмотря, однако, на это, Владимир сохранил к двоюродному брату большое расположение, гораздо большее, чем это могло показаться со стороны. Когда они бывали вместе, то спорили редко, но в обращении Владимира с молодым офицером иногда даже замечалось как будто нечто пренебрежительное, как будто он глядел на него свысока и был им недоволен.
Там оно и было в действительности; но это все же ничуть не мешало его искренней привязанности к брату, и если бы Григорию Горбатову в серьезную и трудную минуту понадобилась дружеская помощь, то, конечно, прежде всего он нашел бы ее во Владимире. Если бы с ним случилось какое-нибудь несчастье, Владимир отнесся бы к этому несчастью со всею искренностью и теплотою своего сердца.
Обращение Гриши с Владимиром было гораздо, по-видимому, задушевнее и дружественнее, а между тем он любил его несравненно меньше. По крайней мере, когда Владимир, несколько лет тому назад, уже в Петербурге, был сильно болен, почти умирал, Гриша оставался равнодушным и так как болезнь была - тиф, то даже не входил к двоюродному брату, боясь заразиться.
Теперь Владимир отыскал приезжего, они обнялись и звонко поцеловались.
Гриша был высокий, стройный молодой человек с густыми, коротко остриженными блестящими черными волосами. Большие темные глаза его были очень красивы, так же как и все лицо, смуглое, с правильными чертами, с несколько большим ртом, верхняя губа которого прикрывалась мягкими, лихо закрученными усами. Блестящий военный мундир еще более выделял эту молодую, выхоленную красоту.
В своей товарищеской компании, в гостиных и на балах Гриша был очень мил, весел и оживлен, производил на всех блестящее впечатление. Он часто добродушно улыбался, глаза его несколько щурились, манеры у него были мягкие, доходившие иногда даже до женственности. За ним в Петербурге сначала установилось название "прелестного мальчика", теперь его считали "милым и симпатичным молодым человеком".
Он отдал значительную дань юности, то есть по выходе из пажеского корпуса изрядно кутил, но особенных шалостей и проделок за ним не числилось. В полку он был на отличном счету, товарищи его вообще любили, хотя в последнее время некоторые и поговаривали:
- Горбатов… да, конечно, он славный малый… но "мягко стелет…" и далеко не так прост, как кажется…
- Гриша, как же это ты так вдруг?.. Вот уж не ожидал тебя видеть… Надолго ли и зачем?
- Да я только вчера утром решил эту поездку. Во-первых, с поручением от родителей к тебе. Есть некоторые вопросы по дедушкиному наследству. Вот погоди, разберусь - тогда изложу все по порядку. Ну, а затем так, просто прокатиться, то есть не совсем просто, а видишь ли, кое-что нужно было обдумать, а там, в этой канители нет никакой возможности… Я всегда так люблю - знаешь, дорогой в вагоне я никогда ни с кем не разговариваю, лежу с закрытыми глазами - и думаю… это самое лучшее… Дня три-четыре пробуду здесь - и обратно… От Михаила Ивановича тоже поручение есть. У него что-то на новой фабрике здешней случалось, так просил меня переговорить с управляющим…
Двоюродные братья сели друг перед другом, и несколько секунд продолжалось молчание. Владимир глядел на Гришу. Он никогда не видал у него такого серьезного и сосредоточенного лица.
- О чем же тебе так думать надо? - произнес он с маленькой усмешкой. - Какие такие серьезные дела?.. А это что такое?
Он указал на погоны офицера.
- А это - можешь поздравить, - улыбаясь отвечал тот, - чин только что получил.
- Поздравляю! Да ведь ты не ожидал… и так скоро…
- В этом и дело, никак не ожидал. Трое наших вышли в отставку - вот и производство… и это для меня очень кстати. Видишь ли, Володя, я тоже подумываю об отставке…
- Это к чему? Что за фантазия! Разве ты чем не доволен?
- Всем доволен.
- Ну, так что ж?
- А то, что пора серьезно подумать о будущем. Войны у нас пока, сам знаешь, никакой не предвидится… Да и хоть бы война! Ведь еще неизвестно, как и что, и что из этого может выйти… Разве можно рассчитывать, чтобы нас двинули? В Красном Селе всю войну просидим… а главное, какая же война?
- Так ты баклуши бить будешь совсем уж?
- Напротив, душа моя, надоело мне бить баклуши - вот что, пора приняться за дело.
- Да за какое, за какое? Я ничего не понимаю!..
- Постой, сейчас поймешь. Я решил выйти в отставку, но единственно затем, чтобы начать новую службу. Этот чин кстати, меня переведут по гражданской надворным советником, год буду числиться при министре, а затем вице-губернаторство… У меня все это очень хорошо и верно обдумано.
Владимир пожал плечами и усмехнулся.
- Что ж это у тебя такое уж влечение к административной деятельности?
- Не то, что влечение, но это самая прямая дорога.
- Однако ведь ты совсем не подготовлен.
Гриша громко рассмеялся.
- Отчего же я хуже подготовлен, чем другие? Разве я первый? Еще как управлюсь, увидишь и сам скажешь, что это мое настоящее дело. Но главное, главное, Володя!
Он положил руку на плечо брата.
- Между нами это, я говорю тебе первому: я хочу жениться.
"Совсем как Кокушка!" - невольно подумалось Владимиру.
- Ты шутишь? - сказал он.
- Нисколько!
- На ком же?
- На Лизе…
- Как? На Лизе Бородиной?
- Ну да, что же это тебя изумляет? Что ты тут находишь странного?
Владимир задумался.
- Ничего! - наконец проговорил он. - Только, если ты не шутишь… все это так вдруг, неожиданно, я никогда не думал об этом…
- Да ты разбери! - горячо заговорил Гриша. - Мне двадцать пять лет… Положим, с женитьбой можно было бы подождать… но я нахожу, что терять времени нечего, надо начинать серьезную деятельность, настоящую службу. И так как я уже сказал тебе, что надеюсь через год, через полтора, ну, скажем, через два, наконец, взять место вице-губернатора, то мне следует быть женатым… Это, по моим соображениям, неизбежно и во многих отношениях меня очень устроит и подвинет. Конечно, я мог бы сделать лучшую партию, но (он таинственно улыбнулся) я остановился на Лизе… она прелестная девушка…
- Да, действительно, прелестная девушка, - сказал Владимир. - Так ты ее любишь?
- Очень люблю! Конечно, не влюблен, ничего такого - это все вздор, особенно в деле женитьбы. Если б был влюблен, так, пожалуй бы, и не женился… Но я ее очень люблю; она такая славная, и именно такая, какую мне нужно будет… Затем она богата, гораздо богаче, чем ты думаешь, - прибавил он, понизив голос.
- Ну, богатство зачем тебе? Слава богу, и своего довольно.
- Не мешает, да и что такое - своего довольно? То, что у меня есть, и будет - ведь это ничто, в сравнении с богатством наших предков.
- Вот чего захотел.
- То-то и есть; значит, Лизино состояние поможет мне устроить мое собственное. Затем Михаил Иванович, хотя он и Бородин, но значит теперь гораздо больше, чем многие сиятельства и светлости… Все эти господа, то есть именно все те господа, которые мне будут нужны, у него в руках, он вот их как держит!.. Он совсем замечательный человек, Михаил Иванович. За это последнее время мы с ним близко сошлись, и я высоко, высоко ценю его.
- А он знает о твоем намерении?
- По правде сказать, он мне и подал эту мысль. Entre nous - c'est son rêve… это его мечта… Ну, понимаешь, почему? И он все сделает, все, чтобы поставить Лизу в исключительное положение и чтобы поддержать наше, изрядно-таки, ох, как изрядно, расшатанное состояние…
- Да, все это действительно серьезно! - сказал Владимир. - Но… но я бы все же на твоем месте не женился на Лизе.
- Это почему? Да, да, понимаю, твоя там какая-то физиологическая теория близкого родства! Это, что ли?
- Хоть бы и это.
- Но, душа моя, все это чистейший вздор… Это вот maman только этим смущается. Так ведь ее архиереи совсем запугали.
- Да ты мне скажи одно, - перебил его Владимир, - дело это окончательно решено или еще нет?
- Нет еще… но оно будет решено скоро… Теперь главный вопрос в моей отставке и переходе в Министерство внутренних дел. Это нужно решить прежде всего. Дорогой я и это решил.
- Так что же, тебя поздравить можно?
- С этим еще погоди. Может быть, невеста откажет.
Он самодовольно улыбнулся и потом быстро, пристально взглянул на двоюродного брата.
"А ведь он мне завидует!" - подумал он.
Но Владимир ничуть не завидовал, даже больше, он внезапно забыл обо всем этом: перед ним мелькнуло лицо Груни, и огонь пробежал по его жилам.
А тут вдруг Гриша, отошедший в противоположный угол комнаты, где стоял его чемодан, крикнул:
- Ах, да, Маша говорит, что тут наша Грунька очутилась!
- Какая Грунька? - со злобой в голосе отозвался Владимир.
- И что ты теперь у нее пропадаешь.
Владимир подошел к нему с побледневшим и злым лицом.
- Послушай, Григорий, - прошептал он, стиснув зубы, - чтобы никакой Груньки больше не было, если ты хоть сколько-нибудь дорожишь нашими отношениями… Слышишь?
Гриша даже попятился и смотрел с изумлением. Но вот он засмеялся.
- Влюблен, совсем, совсем! Ну, прости, голубчик, никогда не буду так говорить… Она красавица, чудно поет… все такое… понимаю… Так вот и ты, наконец, растаял, скромник, монах!.. Ну, что ж, это хорошо!.. Надеюсь, ты мне сегодня же ее и покажешь, твою Травиату?
- Григорий!
Владимир готов был задушить двоюродного брата, он ненавидел его в эту минуту всеми силами души. Гриша притих.
- Tiens, mais alors c'est sérieux! - прошептал он.
Он употребил все свои кошачьи уловки, чтобы утишить гнев Владимира - и, наконец, почти этого достиг. Тот успокоился.
- Да ведь пойми же, - говорил Гриша, - я ее совсем не знаю; ведь у меня в памяти только то, давнишнее… Все же ты меня представь ей и увидишь - я буду почтителен. Ну, прости же, я сдурил. Конечно, она должно быть, замечательная женщина, а уж особенно если ты - ты! - так увлекся…
Владимир молча ходил по комнате, Гриша разбирал в чемодане.
"И ведь ничего с этим нельзя сделать, и все они так глядят и иначе глядеть не могут! - мучительно думалось Владимиру. - А может быть, они и правы… правы!.."
В нем поднимались опять тоска, ревность, почти отчаяние.
- А ваша старушка очень больна, - сказал Гриша.
- Какая старушка?
- Клавдия Николаевна! Я хотел ее видеть, сестры говорят, что ночью с нею был какой-то припадок, послали за доктором.
- Когда же?.. Что это такое? Я ничего не знаю… Я рано выехал из дому.
Владимир встревожился и поспешил наверх узнавать, в чем дело.