- А потому, друг мой Гриша, - прибавил с улыбкой Михаил Иванович, - может, ты и еще отставку получишь… не ручаюсь, это уж твое дело, а я сторона. Приезжай завтра утром и старайся выиграть сражение, пока еще не снял эполеты.
- Нет, я приеду именно без эполет, - сказал Гриша. - Я снимаю их сегодня вечером и облекаюсь в штатское платье. Я с Лизой буду говорить таким, каким отныне должен быть всегда перед нею, то есть без всяких прикрас этого мундира. Может быть, я ей покажусь смешным, безобразным, но именно потому и явлюсь штатским.
- Дело, дело, мой друг, одобряю! - сказал Михаил Иванович.
Он крепко сжал руку Гриши и потом его обнял. Насколько мог, он начинал любить его. Он был им до последней степени доволен.
Гриша так и сделал, как сказал. Приехал на следующее утро в черном сюртуке и цилиндрической шляпе.
Внизу великолепный швейцар укоризненно покачал головою и осмелился заметить:
- Эх, что это вы так, сударь Григорий Николаевич, в военном-то вам не в пример больше к лицу было!
- Ничего, сойдет и так! - проговорил Гриша.
Хотя и уверенный в себе, но он был несколько нервен и чувствовал себя не совсем ловко.
- Его превосходительство с полчаса как изволили выехать, - доложил швейцар, - барыня тоже от обедни еще не возвратилась.
- А барышня?
- Барышня дома, надо полагать в концертном зале, слышно было, как играла… Да вот, извольте прислушаться, это, наверно, они играют…
Откуда-то издали действительно доносились звуки рояля.
Гриша быстро поднялся по широкой мраморной лестнице, взглядывая в зеркала. Он чувствовал себя очень странно, очень неловко в своем новом костюме, как будто он был не одет, будто в халате. Он почти вбежал в концертный зал и увидел в глубине этой обширной, великолепной, но строгой и холодной комнаты Лизу.
Она сидела за роялем, лениво перебирая клавишами. Отрывистые и довольно беспорядочные звуки уносились к высокому куполу. Заметя вошедшего, Лиза встала с табуретки и пошла ему навстречу, скользя своими маленькими ножками по блестящему, как зеркало, мозаичному паркету. Она щурила глаза и вглядывалась, так как была близорука. Она почти совсем подошла к нему и все еще не узнавала, - он это ясно видел по изумленному, вопрошающему выражению ее лица.
Он отвесил глубокий поклон, и ему опять показалось, что он раздет и в совсем неприличном виде.
Наконец Лиза засмеялась.
- Григорий Николаевич, так это вы, нет, это не вы… Прочь, прочь, я и знать вас такого не хочу!.. Уходите, слышите?.. Фу, какой противный… Mais vous savez, vous êtes même ridicule!., tournez-vous… comme èa… non, décidément èa ne vous va pas! Vous devez reprende vorte jolie uniforme… слышите - уезжайте и являйтесь прежним… а так я с вами и говорить не стану… не принимаю, меня дома нет… слышите!..
В то же время она протянула ему руку, которую он пожимал и не выпускал.
- Отчего у вас такая холодная рука? - спросил он, наклонился и поцеловал эту действительно холодную руку.
- Да разве вы не чувствуете, что здесь совсем мороз? Я замерзла, знаете, уж совсем сон клонил, совсем. Пойдемте скорее вот сюда, в зеленую комнату, там камин затоплен.
Она взяла его под руку, и они побежали и остановились только в самом изящном уголке у пылающего камина. Лиза упала в кресло и вытянула к камину ножки.
Гриша придвинул себе кокетливый пуф и очутился совсем рядом с нею.
- Так я кажусь вам очень безобразным в этом моем новом наряде? - спрашивал он, заглядывая ей в глаза.
- Очень!
- Но ведь что же мне делать, ведь это неизбежно, таким я всегда теперь буду…
Она окинула его быстрым взглядом…
- Если неизбежно, так что ж и говорить об этом! Конечно, мне жаль вашего мундира, это мой любимый мундир, и он очень шел к вам… Но успокойтесь, я вам скажу правду, я думала, что это будет гораздо хуже… Всякий отставной военный, особенно в первое время, просто невыносим, даже какая-то неприличная фигура!.. Ну, а вы ничего, вы приличны даже… даже это вам идет, только вы совсем другой, в новом роде.
- Вот и прекрасно!
И опять его рука подобралась к руке Лизы и ее охватила.
- Теперь потеплела, - сказал он.
Лиза сделала вид, что не замечает, что не чувствует его пожатия, но все же высвободила свою руку.
- Что же вы намерены теперь делать, Григорий Николаевич?
- Как что?! Служить… ведь вы же знаете…
- Да!.. И вы уже получили место?
- Конечно, все устроено. Этот год прослужу здесь, а через год… через год - в провинцию.
- Надолго?!
- Нужно постараться, чтобы не надолго, там будет видно…
- И вы не соскучитесь?
- Полагаю, что соскучусь ужасно… если придется там жить без вас…
- Как без меня?!
Она вспыхнула, хотела было взглянуть на него, да и не взглянула.
У него немного пересохло в горле.
- Да, без вас!.. Я просто не буду в состоянии уехать из Петербурга, если вы со мною не поедете…
- Гри… Григорий Николаевич, что за глупости вы говорите!..
Но он уже завладел ее руками, он целовал их и шептал:
- Ли… Лиза, скажите, согласны вы?..
Она краснела больше и больше, но не отнимала рук своих и все ниже и ниже склоняла голову.
- Да?.. Да?! - шептал он и, сам не зная как, громко поцеловал ее пылавшую румянцем щеку.
- Да!.. - наконец расслышал он слабый, как бы нерешительный шепот.
Тогда он охватил крепкой рукою ее гибкую талию, он чувствовал под своими пальцами биение ее сердца, старался повернуть к себе ее лицо. Но она отворачивалась и наконец совсем от него вырвалась.
Она стояла перед ним, почти закрыв глаза, высоко подняв голову, и кончик языка так и бегал по горячим губкам, а прелестная родинка на правой щеке чернела, со всех сторон охваченная румянцем.
- Но если они не согласны? - наконец произнесла она, тяжело переводя дыхание.
- Согласны… согласны… я наверно это знаю! - почти закричал он.
Впрочем, ведь и она это хорошо знала.
- И ваши?.. - спросила она.
- И мои, конечно!
Лиза отошла за свое кресло, будто желая таким образом защищаться от возможности нового нападения. Вдруг по ее лицу скользнула лукавая усмешка.
- Хорошо, да, только с уговором - пусть это будет не раньше того времени, как вы поедете в провинцию.
Гриша даже растерялся.
- Лиза, да что это, бог с вами, за что же это мне ждать целый год, может быть, больше года?!
- А разве я вам здесь нужна, ведь я для провинции, чтобы там не скучать, ведь вы сами это сказали…
Он бросился вперед, оттолкнул кресло и, прежде чем она успела опомниться, стал обнимать и целовать ее в глаза, щеки, губы… И она не отбивалась. Но вдруг она проговорила, будто испугавшись:
- Слышите!
Он оставил ее, прислушался.
- Что такое? Что - слышу?..
Она ничего не ответила и выбежала из комнаты.
Он остался дожидаться возвращения Надежды Николаевны.
Все лицо его сияло радостью и сознанием блистательной победы, сулившей ему впереди, как он был уверен, только одно хорошее.
А Лиза между тем пробежала прямо к себе и остановилась взволнованная, с горящей головою. Но вот мало-помалу ее волнение стало стихать и стихло до того, что она даже задала себе вопрос:
"Что же это я такое сделала? Хорошо ли?.. Ведь это навсегда, навсегда!.."
Она склонила голову и вслушивалась в пробегавшие мимо нее мысли. Наконец она решила, что хорошо: он такой милый, такой славный, такой забавный. Конечно, он лучше всех. Перед нею в неясном, но светлом тумане промелькнула картина ее будущей жизни, широкой… веселой… Она представила себя первой дамой в губернии. Потом опять здесь, в Петербурге… и главное - свобода!..
"Отчего это Горбатовы не князья и не графы? - вдруг спросила она себя. - Даже странно!.. Папа говорит, что это чуть ли не самый старинный и знатный русский род… Все князья, все графы, а они нет!"
Она почувствовала большую досаду, даже очень большую; но успокоила себя тем, что, наверно, это можно устроить. Ее папа захочет и устроит. Пороются там где-нибудь в архивах и, конечно, найдут такие документы, по которым окажется, что Горбатовы имеют право на титул. А если так нельзя, в крайнем случае ведь можно купить себе княжество… Вот Демидов же купил. Сначала его называли Демидов, князь Сан-Донато, теперь уже его называют - князь Демидов. Так и они могут сделать… "А какой он милый-милый!.." - пришла новая мысль, и ощущение его поцелуев охватило ее трепетом.
"Как же я выйду? Ведь мама, наверное, приехала… Там он или нет?.."
Она подождала немного и вышла, наконец, из своей комнаты, как-то растерянно, смущенно оглядываясь…
VIII. ПЕЧАЛЬНЫЙ ГЕРОЙ
В одном из новых огромных домов, с необычайной быстротой выросших на месте деревянных лачужек Знаменской, занимал квартиру князь Янычев.
Если спросить какого-нибудь истого петербуржца, знает ли он князя Янычева, такой петербуржец непременно отвечал:
- Как не знать, кто же его не знает! - и при этом улыбался. - Он, говорят, еще недавно какую-то удивительную шутку выкинул - жида-ростовщика Эршеля надул… понимаете ли, Эршеля! Этого выжигу, который сам говорит, что его даже черт ни под каким видом не надует. Жид от такой обиды чуть не повесился, заболел разлитием желчи…
Затем начинались удивительные рассказы о приключениях и шутках князя Янычева.
Всем, например, было известно, что он, служа где-то на Кавказе или в Сибири и наделав, по своему обыкновению, долгов, убедился в один прекрасный день, что дело его плохо, что вывернуться нет никакой возможности. Случилось это именно в такое время, когда ему до "последнего зареза" надо было ехать в Петербург. Кредиторы обступили его со всех сторон - не выпускают, целая облава. А не выедет он через дня два, три - упустит большое дело. Что тут придумать?
Князь послал за дюжиной шампанского и напился, по его выражению, до "белого слона". Все его лучшие вдохновения приходили ему именно тогда, когда он находился в подобном состоянии.
Так случилось и теперь; ему мелькнула счастливая мысль, и когда он вытрезвился, она не только не исчезла, а напротив, он развил свой план во всех подробностях.
Он заперся у себя на целый день, предварительно, впрочем, сходив в церковь и скупив там чуть не целый свечной ларь. Он растопил огромное количество восковых свечей, затем отесал круглый деревянный болванчик и стал налепливать на него воск. Мало-помалу под его искусными пальцами (он был художник-самоучка и, может быть, из него вышел бы очень хороший скульптор, если бы в юности он учился как следует) образовалась человеческая голова. Еще час, другой - и эта голова получила удивительное сходство с ним самим.
Тогда он вплотную обстриг себе волосы и украсил ими вылепленную им голову. То же самое сделал он со своими усами и роскошными бакенбардами. Затем он взял краски, художественно раскрасил ими восковое лицо, придал ему вид ужасающей мертвенности…
Наконец, когда работа эта была готова и он остался ею вполне доволен, вылепил он восковые руки. Потом, из туго набитых подушек, устроил род человеческого туловища, соединил это туловище с восковой головой и руками.
Остальное не представляло никакой трудности. Он облек куклу в свой мундир, в свои сапоги, уложил ее на стол и долго любовался ею с чувством художника, удовлетворенного своим заветным произведением.
Кукла действительно была несравненно больше похожа на князя, чем он сам теперь, остриженный, с обритыми бакенбардами и усами.
Потом он написал отчаянную пригласительную записку одному своему товарищу и закадычному другу, такому же теплому малому, как он, и послал ему ее с своим верным денщиком, преданным ему по гроб жизни малороссом, который помогал князю в его работе и с хохлацким злорадством заранее наслаждался шуткой пана и тем, как москали будут надуты.
Приятель князя поспешил на зов. Вошел в комнату, взглянул на стол, на куклу, подошел к ней, нагнулся - и отшатнулся в ужасе. Самого князя, стоявшего тут же в штатском платье, он не узнал.
- Бог мой! - воскликнул он. - Да когда же он успел умереть?.. Что же это?..
Князь захохотал счастливым смехом.
- Ну, значит, удачно сделано!
Он сговорился с приятелем, тот согласился помочь ему и все устроить…
На следующий день в городе узнали о смерти князя. Кредиторы не верили, сбежались со всех сторон. Князь лежал на столе, приятель его всем распоряжался. Он оказался его душеприказчиком и исполнил свою роль так удачно, что кредиторы согласились получить чуть ли не по пяти копеек за рубль. Получили они эти деньги от приятеля князя, и все векселя были разорваны. В тот же вечер кукла была уничтожена, а князь на следующий день спокойно выехал в Петербург…
Потом, через многие годы, подобную историю стали рассказывать как легенду, считая ее героем то одного, то другого. Но единственным истым героем, действительно творцом этой гениальной выдумки был князь Янычев.
Так как вдохновение его во время дней бед и напастей почерпалось в вине, то князь иногда чересчур часто искал этого вдохновения. И был период его жизни, когда он попросту говоря, дошел до запоя.
К этому времени тоже относится характерный о нем рассказ.
Он жил тогда в Москве. Наведывается к нему какой-то заезжий приятель.
- Дома князь?
Неизменный хохол-денщик, оставшийся при князе и по окончательном выходе его в отставку, отвечает, что пан дома, и проводит гостя в довольно обширную залу.
Дело было вечером. Гость остановился в изумлении. Зала была вся белая: белые обои, пол покрыт белым полотном, освещение ослепительное. По стенам зажжены свечи, зажжена огромная люстра. Свечи поставлены всюду. Мебели никакой. А под люстрой, посреди залы, на полу, в белом медвежьем меху сам князь. Лицо красное, глаза налиты кровью…
При входе гостя он зарычал, перевалился с боку на бок и затем самым серьезным тоном объявил:
- Я белый медведь… среди полярных льдов и вот, - он указал на зажженные свечи, - это северное сияние!
Оказалось, что уже третий день князь изображает из себя белого медведя…
Однако его натура была такова, что ему удалось вылечиться и он даже почти совсем перестал пить.
Когда его спрашивали приятели, каким образом он избавился от своей пагубной страсти, он говорил, что его вылечил какой-то знахарь, давший ему проглотить в рюмке с вином "лесного клопа". Хохол-денщик уверял, что точно так оно и было. Но так или не так, князь остался жив и невредим.
Переселился он в Петербург и здесь время от времени придумывал разные шутки. Но теперь эти шутки были гораздо осторожнее, в них замечалось гораздо меньше оригинальности, новизны. Вдохновение, очевидно, ослабело, выдохлось.
И такой-то человек был отцом семейства. В один прекрасный день, где-то в уездном городе и вряд ли в трезвом виде князь женился. Никто никогда не узнал, как это случилось, кто такая его жена, есть ли у нее родные и какие.
Княгиня была кроткая, забитая, невидная и неслышная женщина. Она пожила с мужем лет десять, видя его за это время в общей сложности не более как года полтора, а затем умерла - так, как и жила, невидно и неслышно, оставив ему пять человек детей. Детей из жалости прибрала какая-то его тетка и крестная мать, воспитывала их у себя в деревне. Но теперь она уже несколько лет как умерла, не позаботясь о духовном завещании. Ее имение перешло по закону к другим родственникам.
Князь забрал детей и в настоящее время жил с ними в Петербурге, чем и как жил - решить это было довольно трудно. Но, конечно, главным источником его доходов являлось опять-таки вдохновение. А так как вдохновение иссякало, то жизнь становилась все более и более трудной.
Когда-то князь был богат и, мало того, он несколько раз в течение жизни получал значительные наследства. Но все это давно было съедено, пропито, проиграно в карты, просорено направо, налево. У него еще оставалось где-то в Тамбовской губернии какое-то имение, оставалось потому, что продать его было нельзя - оно принадлежало детям. Но имение это давно уже было заложено и перезаложено, в него никогда не заглядывали и оно не давало почти никакого дохода.
Теперь князь Янычев был грузным, обрюзгшим человеком лет пятидесяти, заросшим черной, с проседью, курчавой бородою, с большой лысиной на голове, с налитыми кровью и вылезающими, как у рака, глазами, с хронически опухшим носом, испещренным синими жилками.
Он употреблял все усилия, чтобы казаться новым человеком, то есть приличным, солидным и даже изящным. Чем обстоятельства делались запутаннее, тем он больше франтил. Но большую часть жизни проведя в разных захолустьях, Бог знает в каком обществе, он носил на себе несмываемые следы своего легендарного прошлого, и ему никак не удавалось подойти под общий уровень. Где бы он ни появлялся, каждым своим бессознательным движением, каждой миной, каждым словом он обращал на себя внимание, выделялся, бил в глаза.
То общество, к которому он принадлежал по рождению, родству и прежним связям, уже не признавало его своим человеком, и с каждым годом он убеждался, что все усилия остаются тщетными, что для него мало-помалу закрываются все двери, куда он стучался.
В Москве у него было немало родных, и Москва оказывалась добродушнее Петербурга: его еще там кое-где принимали, и в минуты крайнего бедствия он даже и не один, а со всеми детьми, туда скрывался, находя гостеприимство у двух-трех кузин. В Петербурге же его общество было крайне смешанным. Все его знакомства заводились быстро и неожиданно, и еще быстрее и неожиданнее прекращались.
Каким он был отцом? Ему казалось, что очень хорошим, он даже нередко думал о своих детях, тревожился за их будущность. Для них он и хотел возобновлять прежние связи, казаться новым человеком. Прежде он рассчитывал, что та тетка, у которой они воспитывались, о них позаботится и их устроит. Когда этот план рухнул, он, по его выражению, делал для них что мог. Он перезаложил их имение и жил на эти деньги целый год, наняв в Петербурге прекрасную квартиру, меблировав ее, как ему казалось, "по-княжески". Он нанял для дочери гувернантку, сыновьям взял студента. Ему ужасно хотелось, чтобы его дом имел вид настоящего барского дома.
Но это не удалось. Деньги были съедены. Мальчиков он пристроил в военную гимназию; среднюю дочь отдал в институт и остался со старшей, княжной Еленой, которой уже исполнилось восемнадцать лет, и младшей, Нетти, девятилетней девочкой.