И вот Софи, решив наконец свой мучительный вопрос, теперь только и думала, как бы обворожить старого и холодного князя. Она пустила в ход все свои средства, какими владела, и не пренебрегала ничем. Скоро ей стало казаться, что он понемногу теплеет и тает в ее присутствии.
Он действительно как бы еще чаще стал приезжать к Марье Александровне. Если случайно Софи не было дома, то он несколько раз во время посещения о ней спрашивал. Марья Александровна даже ей, наконец, сказала:
- Друг мой, ты совсем обворожила нашего князя, поздравляю тебя. Ведь он разборчив, и пленить такого человека, как он, это большая честь…
- Отчего же это уж такая честь? - улыбнулась Софи.
- Оттого, что это один из самых замечательных наших людей. Я говорю это не потому, что он мой родственник и что я с детства люблю его, - все ведь так на него смотрят. Разве ты с этим не согласна?
- Совершенно согласна! - отвечала, вдруг делаясь очень серьезной, Софи. - Я так уважаю князя, он, в самом деле, необыкновенный человек… Я думаю, что мне уж во всяком случае досаднее, чем ему, что меня сегодня не было дома. Поговорить с ним - это настоящее удовольствие…
Марья Александровна была очень рада, что племянница так относится к ее дорогому другу. Но, конечно, ей никогда и в голову не могло прийти, чтобы у этой племянницы были на князя какие-нибудь виды. Эта мысль показалась бы ей самой несообразной и смешной нелепостью…
Между тем Софи продолжала действовать. Она сделалась как бы ученицей князя. Теперь в разговорах с ним она приняла грустный, почти скорбный тон и выражала ему, что жить трудно, что теперешняя жизнь лишена для нее всякого смысла.
- И это вы говорите! - вскрикивал князь. - Vous jeune, belle!.. Вы должны веселиться, должны брать от жизни полными руками только цветы!.. Скорбеть предоставьте нам, старикам…
- Отчего же, князь, вы считаете меня недостойной скорбеть вместе с вами? Если вы старик, то ведь и я уже не так молода (вот до чего она дошла!). Прежде, конечно, я жила, как ребенок и брала, как вы говорите, от жизни только цветы; но цветы завяли, и я вижу одни сухие ветки, я не могу закрывать глаза на то, что делается вокруг нас… я не могу принимать участие в этой вакханалии.
- Вакханалии, - крикнул князь, тряся головою, - c'est le mot!
- Oui, c'est le mot! - подхватила она. - Бессмысленная вакханалия - и ничего больше! Конечно, я не стара годами, но чувствую себя старухой. Мое время не теперь, и я несчастна, что родилась в это ужасное время, которое могут хвалить только наши красные журналы и газеты… cette presse dévergondée…
- Cette presse dévergondée!.. Bien juste, bien juste! - повторял князь.
Он даже взял руку Софи и поднес ее к своим губам, а потом прибавил:
- Умница!
Кончилось тем, что он перестал совсем стесняться с нею, высказывался при ней так же откровенно, как и при Марье Александровне.
В начале января, в день рождения Марьи Александровны, когда Софи уже непременно ожидала увидеть князя, он не приехал и прислал кузине записку, где говорил, что простудился в Крещение во дворце, и, по настоянию доктора, должен несколько дней просидеть дома.
"Сегодня мне лучше, - писал он, - я принялся за работу, но меня дальше моего кабинета не пускают".
На следующее утро Софи спросила тетку, свободна ли она после завтрака.
- А я тебе разве нужна?
- Да, ma tante, мне пришла в голову мысль, я хотела предложить вам вместе со мною навестить нашего милого князя.
- Я непременно к нему поеду, - сказала Марья Александровна, - но не раньше как завтра. Сегодня, сейчас после завтрака у меня соберутся члены нашего общества.
- Очень жаль! Так знаете что? Я поеду к нему одна.
- Подожди до завтра. Завтра я целый день свободна.
- Нет, я поеду сегодня и одна… это даже лучше! Он это оценит. Je pense, il n'y a rien d'inconvenant?
- Certainement, non! Что же тут такого? Он старик, и при этом… наши отношения… Да, ты права, ему это будет приятно, поезжай, мой друг!
Во втором часу карета Софьи Сергеевны остановилась у подъезда дома, где жил князь Сицкий. Посетительница даже не послала своего человека узнать, принимает ли князь, а прошла прямо в его приемную и послала дежурного курьера, растерявшегося от неожиданности, доложить о себе. Через минуту ее провели в обширную комнату, всю заставленную шкафами и книгами. У старого огромного стола, заваленного бумагами и папками, в кресле, согнувшись в три погибели, сидел князь, быстро подписывая что-то.
При ее входе он бросил перо и пошел к ней навстречу с протянутыми руками.
- Mais vous êtes bonne, bonne comme un ange! - закричал он, целуя ее руку. - Ваше посещение - это для меня праздник! Я от одного этого выздоровлю.
- Да вы совсем и не больны, князь, - весело говорила Софья Сергеевна. - Смотрите, у вас такой здоровый, цветущий вид!
Князь был страшно желт. Его крупный нос покраснел от насморка, а сухие горящие руки указывали на лихорадочное состояние.
- Так это вы меня наэлектризовали! - крикнул он и засуетился, пододвигая ей кресло, усаживая ее.
- Пыльно у меня, нехорошо, простите! - говорил он. - Эта комната для работы, для черной работы.
- Нет, у вас хорошо! - сказала Софи, оглядываясь. - Комната, в которой всегда живет человек, это… это верное изображение и объяснение его внутреннего мира, и ваша комната говорит мне о большом труде целой жизни, о работе серьезной и важной, до того важной, что некогда думать о том, чтобы ее, так сказать, ну хоть бы вставлять в блестящую золотую рамку. Некогда, и не надо! Она ценна сама по себе, не нуждается в украшениях.
- А все же пыли, пыли много и в комнате, да, пожалуй, и в работе! - серьезно сказал князь.
- А пыли много оттого, что нет заботливой женской руки, которая бы ее вытирала! Вы очень одиноки, князь, неужели и всегда так были?
- Всегда, конечно! - проговорил он, быстро проглотив последнее слово, так как почувствовал необходимость чихнуть.
Он чихнул и долго сморкался. Его насморк в этот день сильно его беспокоил.
- И вам никогда не было и не бывает холодно в этом одиночестве?
- Привычка!..
Он опять чихнул.
- Привык… но как не бывает! Иной раз и делается холодненько. Прежде я в таком случае отогревался у покойницы тетушки, у графини Натасовой, вот у нее! (Он указал на большой портрет старушки, висевший над его письменным столом.) Теперь отогреваюсь у моей милой кузины Марьи Александровны… да вот с вами.
- Бог не без милости, не без милости! - вдруг крикнул он. - Не без милости!
Софи сделала совсем грустное лицо и задумалась.
- Что это вы так? - заметил князь, пристально взглянув на нее из-под темных стекол очков. - Уж не меня ли жалеете?
Он едва заметно улыбнулся кончиками губ.
- Отчего же мне и не пожалеть вас? - произнесла Софи.
- Не стоит, голубушка, не стоит! - перебил ее князь, слегка прикоснувшись к ее руке. - Чего меня жалеть, да и поздно… Моя песенка уже спета.
- И это говорите вы?! - внезапно оживляясь, воскликнула Софи. - Вы, полный сил, энергии… с вашим светлым умом… и в то время, как ваша деятельность так необходима, так благодетельна… когда именно вы… вы так нужны!
Он опять едва заметно усмехнулся и опять взглянул на нее из-под очков.
- И вы говорите, что ваша песенка спета? - между тем продолжала она. - Да именно теперь она должна звучать громче, чем когда-либо, князь.
Ее голос оборвался, и она остановила на нем взгляд, в который постаралась вложить как можно больше нежности и ласки.
- Князь, прошу вас, не говорите мне так никогда. Мне слишком тяжело и больно вас слушать!
Он зачихал.
- Х-ах! - вдруг крикнул он и вскочил с кресла. - Что же это я, уезжайте, уезжайте скорее, Софья Сергеевна!
Она глядела на него в изумлении.
- Что такое? Зачем? Зачем вы меня гоните?
- Да помилуйте, голубушка, ведь это у меня грипп… Это заразительно… никогда себе не прощу, что впустил вас! Вы так добры, так милы, а я отплачу гриппом…
Он замахал руками.
Она засмеялась.
- Вы меня испугали, право! Я не знала, что и подумать. Я не боюсь вашего гриппа, и если б была уверена, что вам со мной не скучно, то готова хоть на целый день у вас остаться.
- Не найду и слов благодарить вас! - повторял князь. - Не стою я вашей доброты, совсем не стою!.. Хорошо было бы посидеть и побеседовать с вами, вместо того чтобы исписывать эти листки!.. Но болен, здоров ли, а работать надо… к вечеру вот должен кончить, к вечеру-с!
Он указал на свою работу.
Раздался звонок. Князь быстро зашаркал к двери, приотворил ее и кому-то крикнул.
- Сейчас, батюшка, сейчас, к вашим услугам!
Затем, обратясь к Софи, кланяясь, потирая руки и качая головою, он объяснил:
- Вот видите, не смею быть больным… текущие дела… Прошу вас, Софья Сергеевна, простите великодушно… Вот сюда-с, сюда-с, простите… - указал он ей дверь. - Эх, задержат меня! - прибавил он с видом величайшей досады.
Софи вышла в красивую, но несколько мрачную комнату, что-то среднее между приемной и гостиной.
- До свиданья, князь! - говорила она, протягивая руку хозяину. - Поправляйтесь скорей. Je dirai à ma tante que vous allez bien, que nous aurons le plaisir de vous revoir bientôt, n'est ce pas?
- Certainement, èa peut durer encore tout au plus deux, trois jours… Видите - не смею быть больным, не смею! А уж как я вам благодарен, что посетили, - и выразить не могу!
Он начал раскланиваться и проводил ее до передней, в дверях которой она заметила какого-то лысого господина в вицмундирном фраке.
- Пожалуйте, батюшка, Петр Семенович! - крикнул ему князь, пропустил его к двери, а сам остановился и ждал, пока Софи подавали ее шубку.
Когда он возвращался в кабинет, по его тонким губам блуждала усмешка.
- Вот-с, батюшка Петр Семенович, - шутливо объяснил он господину в вицмундире, стоявшему перед его письменным столом, - на старости лет дамы молодые навещать меня стали, о здоровье моем беспокоятся… вот мы теперь как!
- Как себя изволите чувствовать, ваше сиятельство?
- Благодарствуйте, Петр Семенович, понемножку, понемножку, батюшка… присядьте… Что у вас нынче?
Господин в вицмундире поместился в кресло, на котором перед тем сидела Софи, и стал выбирать из портфеля бумаги.
XIV. ПОСЛЕ КОНЦЕРТА
В этот раз Груня пела удивительно.
На нее нашло особенное оживление, нечто как бы лихорадочное. Хороша она была в этот вечер необыкновенно. А к концу ее охватило просто вдохновение - она пела, ничего не сознавая, всецело уйдя в мире звуков.
Успех ее был полный. Огромная зала дрожала от рукоплесканий… Наконец Груня уже оказалась не в силах выходить на вызовы. У нее кружилась голова. Она просто шаталась. Владимир ее почти снес в карету. Она грациозным движением простилась с толпой провожающих ее знакомых и полузнакомых мужчин и шепнула Владимиру:
- Садитесь скорее!
Но он медлил.
- Мне что-то нехорошо, - громко сказала она.
Тогда он вскочил в карету, захлопнул за собою дверцу. Лунная морозная ночь глядела в покрывшиеся легким узором каретные окна. Застоявшиеся лошади быстро мчались.
Груня крепко запахнулась в пушистую ротонду и тяжело дышала.
- Груня, что вы? - с некоторым беспокойством спросил Владимир.
- Ничего, теперь прошло, - ответила она, взглянув на него горящими глазами. - У меня сильно голова закружилась… и потом - я ужасно устала… я не могла говорить с этими господами. Теперь хорошо!
Она прислонилась головою к подушкам кареты.
- Хорошо я нынче пела? - спросила она через несколько мгновений.
- Лишний вопрос, вы сами знаете… с каждым разом вы поете лучше и лучше. Каждый раз я в вашем пении нахожу все новое и новое.
- Что же нового нашли вы сегодня?
- Много, так много, что и у меня голова кружилась, может, еще больше, чем у вас. На ваших концертах я живу одной жизнью с вами.
- А ведь вы не хотели ехать со мною! Если бы я не сказала, что мне дурно, вы так бы меня и оставили.
- Конечно. Я поехал бы за вами, я бы вошел к вам, если б вы меня пустили. Но ехать вместе, садиться к вам в карету перед этой толпой, мне это было неприятно.
- Да… моя репутация!.. - с полунасмешкой и в то же время будто печально протянула Груня. - Вы о ней все заботитесь!
- Я думаю, в этой заботе, во всяком случае, нет ничего дурного.
- Поздняя забота, друг мой… Репутация певицы! Да если бы я была совсем святою или если б я была совсем последней грешницей, репутация моя осталась бы все одна и та же. Никто, а уж тем менее вы, не можете защитить ее.
- Я далеко не согласен с вами!
- Ну и хорошо, довольно об этом! - вдруг как бы рассердясь воскликнула Груня.
Они замолчали и молчали так всю небольшую дорогу до Троицкого переулка.
Карета остановилась. Прежде чем Владимир успел поддержать Груню, она уже в один легкий прыжок была у подъезда. Луна освещала ее высокую, закутанную в бархат фигуру. Из-под пушистого меха, в который она спрятала лицо свое, глядели только ее огромные черные глаза и блестели в лунном свете.
- К вам?! - тревожно, мучительно, почти желая, чтобы она ответила "нет", спросил Владимир.
- Ко мне, - прошептала она.
Двери растворились. Когда они поднялись на третий этаж, Катя уже встречала их со свечою.
Она окинула и Груню и, главное, Владимира веселым, ласковым взглядом и объявила, что самовар кипит и что все приготовлено.
- Где будете чай кушать, в столовой или в будуаре? Принеси туда! Да и вот что, пожалуйста, никого не принимай!
Груня обратилась к Владимиру:
- Я уверена, что кто-нибудь из этих господ непременно явится, тем более что ведь еще довольно рано.
Они прошли в комнату-бонбоньерку, которая теперь, вечером, озаренная мягким светом фонарика и зажженной Катей лампой под абажуром, потеряла свой пошлый характер и глядела очень заманчиво и уютно.
Скоро Катя внесла и поставила на столик поднос с миниатюрным серебряным самоварчиком, сандвичами и печеньем.
- Прикажете разлить?
- Налей.
Катя разлила чай в две маленькие прозрачные чашечки, а затем, с особенно скромным видом, неслышно удалилась.
Владимир глядел на Груню. Она в усталой позе откинулась на низеньком кресле.
- До того устала, что даже нет сил пойти и переодеться! - выговорила она.
Она была перед ним в черном бархатном, покрытом кружевами платье; с ее обнаженной шеи соскользнула легкая накидка; она уронила на колени свои полные, казавшиеся теперь даже чересчур белыми, будто фарфоровыми, руки…
И опять, как и в карете, они молчали, молчали долго и совсем не замечали своего молчания.
Наконец Груня протянула было руку к чашке с чаем, но сейчас же и позабыла об этом своем движении. Она только привела в порядок спустившуюся накидку и грациозно в нее спряталась.
- Так что же такое вы нашли сегодня в моем пении, вы мне не сказали? - спросила она. - Я хочу знать.
- Рассказать это довольно трудно. Прежде всего мне почему-то показалось, что сегодня для вас, Груня, какой-то особенный день. Я не знаю, что это может быть… какие-нибудь воспоминания… не знаю.
- Да, сегодня для меня особенный день! - медленно слово за словом выговорила Груня. - А потом что же?
- Потом… потом… уж это прямо ко мне относится, это уже мое собственное, совсем глупое ощущение… не следовало бы даже и говорить… мне показалось, что вы вторую арию пели для меня… Видите, какого я о себе мнения!
- Вы угадали! - воскликнула Груня. - Я ее пела только для вас, для вас одного. Да и не ее одну… сегодня весь вечер для вас пела…
С ее плеч снова упала накидка, и она этого не заметила. Лицо ее преобразилось, щеки вспыхнули, померкшие было глаза загорелись. Она с выражением чего-то невыносимого и неизбежного схватилась рукой за голову, потом быстрым, порывистым движением привлекла к себе Владимира и крепко держала его, будто боялась, что вот он вырвется и исчезнет.
- Слышите, для вас, для вас одного!.. Я вам там, перед этой толпой сказала все!.. Вы были недовольны мною… вы на меня сердились - я молчала… потом я хотела говорить - нам помешали… сегодня я вам сказала все… поняли вы меня или нет? Поняли?
Его охватил туман, его сердце замерло от счастья, он хотел сказать что-то - и не мог, язык не слушался. Он глядел на Груню, не отрываясь, с восторгом, с обожанием, почти безумно.
А она шептала:
- Я иначе говорить не умею, я молчала, потому что, мне казалось, что так лучше, да и теперь я думаю, что может быть, так было бы лучше… Но нет, зачем рассуждать! Это ни к чему… и бороться напрасно… не надо… так должно быть!.. Понял ли ты все, что я тебе сказала? Понял ли, что я люблю тебя… и как люблю?.. Что ты для меня все? Не понимая этого, я любила тебя всегда. Ты, может быть, ни разу, ни разу не думал обо мне, забыл, что я и существую на свете… Теперь я с тобою… возьми меня.
- Груня!
Он покрывал безумными поцелуями ее лицо, ее руки, ее похолодевшие плечи. Тихие слезы одна за другою катились из ее глаз. Она прижималась к нему, крепко обвила его руками и задыхающимся голосом шептала:
- Володя, помнишь… в Знаменском… мы были дети… но ведь мы и тогда любили друг друга… вспомни, вспомни!..
- Разве я не знал этого? - наконец едва слышно выговорил он. - Я знал это давно, почти уже тогда… Боже мой! - вдруг с отчаянием воскликнул он. - Зачем мы встретились так поздно?
Но это было мгновенно, он сейчас же и позабыл и слова свои, и мучительное чувство, их вызвавшее. А Груня и совсем не заметила слов этих.
Все исчезло. Раздвинулись, как декорация, обтянутые бледной материей стены с венецианскими зеркалами; умчался и скрылся потолок с фонариком. Над их головами тихо шумели и качались вековые сосны. У ног их расстилалась густая, мягкая трава, пестревшая цветами… Высоко, там, над темными ветвями сосен, синело летнее небо… Перекликались птицы… Где-то вблизи, тихо журча, катился с камня на камень лесной ручеек.