- Да, это человек интересный и удивительный, - ответил Владимир. - И сразу похоже на сказку, но уже не так это непонятно. Ему все очень удалось, да. Он застал ее одну, заговорил с нею, затронул в ней все, что в ней осталось неиспорченного и хорошего… Когда он выходит из своей странной холодности и отчужденности, когда начинает говорить с жаром, то всегда очень увлекателен. Он победил ее совсем, и естественно, что она решилась на такой, ну, скажем, мужественный поступок.
- Да, - перебила Груня с легкой усмешкой, - и появилась перед вами именно, как он заранее сказал, в одиннадцать часов?.. Володя, дорогой мой, милый, ты путаешь!
- Как путаю?
Но он уже и сам чувствовал, что его объяснения не совсем ясны. Однако что же ему было делать? Конечно, все это должно было произойти самым простым способом. Ведь не мог же он, в самом деле, предполагать, как, видимо, предполагала его тетка, что Николай Владимирович почерпнул в своей каббалистике или вынес из своего давнего путешествия в неведомые страны какую-то волшебную силу?!
Ведь он сам, Владимир, в годы детства и отрочества мечтал о разных волшебствах и верил в их существование. Но теперь не может же он верить разному вздору.
- Как путаю? - переспросил он Груню.
- А так, твой дядя подействовал на нее совсем иначе, чем ты думаешь.
- Да, каким-нибудь волшебством - так, что ли?
- Волшебством? Нет, но особенным способом… Он магнетизер, твой дядя… Магнетизер, да еще какой! Из твоего рассказа я вижу, что он знает очень многое такое, чего пока еще мало кто знает.
Владимир невольно заинтересовался и совсем оживился.
- Да ты-то откуда все это знаешь, Груня… и что ты такое знаешь?
- Знаю случайно и очень поражена тем, что мне пришлось видеть. Я много обо всем этом думала и думаю. И давно даже хотела поговорить с тобою… А тут вот твой дядя… Он, должно быть, интересный человек.
- Конечно, он интересен, как и всякий человек, живущий не как другие и что-то про себя таящий; но к нему никак не подступишься - он аскет, пустынник, хотя и живет с нами… его иногда по целым неделям никто не видит.
- Господи, как это интересно! - воскликнула Груня. - Ему бы в Париж к моему знакомому, Берто… Они бы хорошо поняли друг друга.
- Берто? Кто это такой?
- Это в Париже старичок такой, доктор… Прошлой зимою, после катастрофы с моим горлом, я приехала в Париж, и мне посоветовали к нему обратиться. И вот я с ним познакомилась. Он меня не вылечил, как тебе известно; но все же помог, облегчил, а главное, я с ним подружилась… Очень, очень интересный старичок, мы много вечеров провели вместе, и он почувствовал ко мне такую симпатию, что, несмотря на свою сдержанность, показал мне изумительные опыты, которые держал в секрете. Он магнетизер, был близок с известным бароном дю Потэ… Он уверял меня, что теперь не он один, что некоторые молодые французские ученые уже начинали заниматься этим.
- Чем этим?!
- А вот этим самым… это гипнотизм… новое слово… У Берто был, как он называл - sujet : молодая девушка, Paulette, нервная, страдающая истерикой, сенситивная. Она живет у него в доме; он уверяет, и я ему верю, что она была почти безнадежно больна. Благодаря его лечению ей стало лучше. С нею он и делал опыты… Я сама видела, сама своими глазами… Позовет он ее в кабинет - она является, спрашивает, чего ему угодно… Берто подходит к ней, глядит ей пристально в глаза и вдруг повелительным голосом говорит: "Dormez!" Впрочем, он не всегда глядит ей в глаза, иной раз заставляет ее смотреть на какой-нибудь блестящий предмет… и все же происходит то же самое. В одно мгновение с нею делается что-то непостижимое: глаза ее открыты, но совсем неподвижны. Ей поднимают, например, руку - и рука так и остается, ей придают какую угодно позу - и она остается неподвижная, как статуя. Но тут всего интереснее вот что: представь себе, например, подносят руку к губам - как будто она посылает воздушный поцелуй… И вдруг все лицо ее начинает улыбаться нежной улыбкой… сожмет ее руку в кулак, как будто она грозится, - и в лице сейчас делается выражение гнева и угрозы… Затем Берто закрывает ей глаза, берет иголку, начинает втыкать ей в руки. Она ничего не чувствует. Потом поколет он в одном месте - вдруг начинает сводить один палец, в другом месте - сводит другой. Но мне было противно глядеть на такие истязания…
- Все это, конечно, очень интересно, - перебил Владимир, - и может быть, очень важно, но какое же это имеет отношение к дяде Николаю, к его таинственным познаниям?
- Постой! Погоди! - горячо отвечала Груня, крепко сжимая его руку. - Постой, я тебе сейчас расскажу самое интересное, что я видела. Один раз Берто привел эту девушку в такое особенное состояние и стал говорить с нею, а она ему отвечала. Потом он ей сказал: "Посмотрите, что это такое вокруг вас? Какие чудесные цветы!" Она опустила глаза на пол, улыбнулась и шепчет: "Да, цветы! Чудные цветы! Какие душистые розы!" Наклоняется, нюхает, потом набирает, рвет эти цветы. Всякий малейший жест так натурален, вот будто у ней букет… Вдруг доктор говорит: "Осторожнее! Разве вы не видите: из-за куста змея выползает!" Она в ужасе отскочила, бросила свой незримый букет, вскрикнула… Ах, надо все это видеть действительно, чтобы так вскрикнуть… Змея ушла… Доктор говорит: "Глядите наверх, смотрите хорошенько, что вы видите на небе?" Она смотрит, смотрит - вдруг по ее лицу разливается благоговейное выражение. Она робко шепчет: "Я вижу… вижу ангелов… да, это ангелы!.." Она падает на колени и начинает молиться. Таким образом Берто обращал ее внимание то на одно, то на другое. И она видела именно то, что он ей приказывал видеть. Никакая актриса не может так тонко разыграть эту сцену… В другой раз Берто подошел к ней и велел ей смотреть ему в глаза. Она смотрит пристально, странным взглядом. Он спрашивает: "Вы видите то, о чем я думаю?" - "Вижу!" - "Вы все это сделаете?" - "Да". А перед тем он сговорился со мною, что заставит ее, когда она уже придет в нормальное состояние, идти в соседнюю комнату и вдруг там увидеть свою подругу, которой в действительности, конечно, нет. Она должна с нею говорить, потом проститься… Я сама все это придумала и назначила, и Paillette никак не могла слышать моего разговора с Берто… Потом я с них не спускала глаз… Так вот, когда она ответила "да", он дунул ей в лицо… Она пришла в себя, это сейчас ведь по лицу видно… Он объявил ей, что она может уйти. Она нам поклонилась, выходит, вдруг останавливается посередине соседней комнаты, именно на том самом месте, которое я назначила. Я прошла за нею и вижу. Она глядит перед собою изумленными глазами.
"Tiens, mais c'est toi, Lucie! D'où viens tu?.. Bonjour, Lucie!" Она обнимает пустое пространство. Она начинает разговор со своей подругой и, очевидно, слышит ее ответы, слышит ее вопросы, потому что на них отвечает… Потом она прощается с этой незримой Lucie, возвращается опять назад и с изумлением глядит вокруг себя. Этого мало! Послушай, если бы я не видела все своими глазами, я ни за что бы не поверила, - в этом странном состоянии доктор велит ей через час что-нибудь сделать, потом дует ей в лицо - она очнулась, она уходит. И ровно через час, как ей было приказано, возвращается и делает именно то, что надо. Ее спрашивают, зачем она это сделала? И она не знает, что отвечать. Она сама не понимает, зачем сделала…
- Груня, ты меня дурачишь! - воскликнул Владимир.
- Уверяю тебя, что нет! Говорю тебе: все видела своими глазами. И слушай еще более, я чуть с ума не сошла от этих опытов. Он ведь и из меня хотел сделать "sujet". Один раз упросил… что было со мною - я не помню.
- Как же ты могла согласиться? Ведь это бог знает что такое!
- Я тебе говорю, он меня совсем с ума свел… Но это было всего один раз - и больше уж он меня ничем не мог упросить… А за то, что он мне показал, я все же ему благодарна. Он все это пока держит в секрете и говорит, что это только начало, азбука… Он надеется дойти до изумительных результатов… Он уверял меня, что уже другие доктора, молодые, принадлежащие к новой школе, и вместе с ними специалист по нервным болезням Шарко начинают додумываться до того, до чего додумался он… Он приходит в экстаз, когда говорит об этом. По его словам, для науки откроется новая эра, когда будут признаны за действительность явления магнетизма - и он верит, что не пройдет и пяти лет, как это совершится. Он говорил мне: "Там эти молодые доктора думают, что они первые открывают какие-то законы, какую-то силу. А все это давно уже известно было некоторым, только иначе называлось…"
Груня остановилась, а потом прибавила:
- Я тогда невольно много, много обо всем этом думала и пришла к тому, что все старые сказки - все это правда. Волшебство теперь становится наукой… Вот и твой дядя! В Париже доктора понемножку открывают вещи, которые он уже давно знает, и неужели ты не видишь теперь, что он с этой особой сделал как раз то же самое, что Берто на моих глазах делал с парижской Полеттой?!
Владимир был изумлен и сильно заинтересован.
- Да, - сказал он, соображая, - конечно, конечно, это то же самое. Но, послушай, ведь если это так, хоть трудно этому верится, то это бог знает чем может кончиться! Ведь нервных людей в наше время сколько угодно, а уж нервных девушек и молодых женщин - тем более, так это какой-нибудь негодяй, знающий эти новооткрытые секреты, придет, повертит перед тобою чем-нибудь блестящим, как ты говоришь, и затем ты в его власти, ты его вещь. Он может тобою распоряжаться…
- Конечно!
- Да ведь приводя человека в такое состояние, - продолжал Владимир, - можно заставить его совершить преступление… все что угодно!.. И он сделается преступником, вором, убийцей, отравителем - бессознательно.
- Я думаю, что это уже и бывало, даже наверное и нередко…
- Мало ли что бывало и что может быть на свете, - проговорила в раздумье Груня.
Она все еще держала руку Владимира. Комната-бонбоньерка была погружена в розовый полусвет фонарика. Расставленные всюду цветы наполняли теплый, неподвижный воздух своим все будто усиливающимся пряным, раздражающим запахом.
XXIV. ЧЕГО ОН ТРЕБУЕТ
Владимир тряхнул головою, будто этим движением хотел отогнать от себя новые мысли, вызванные неожиданным и долгим раздумьем Груни.
- Да, - сказал он, - все это очень, очень интересно, может быть, даже гораздо интереснее и важнее, чем кажется сразу. И, конечно, мы об этом еще много раз потолкуем с тобой, Груня, и с дядей я буду говорить об этом непременно. Но теперь довольно. Будем говорить о другом. Мне очень надо говорить с тобою, Груня.
Он привлек ее к себе и крепко обнял.
- Милый, говори о чем хочешь, я буду тебя слушать! - прошептала она, отдаваясь его ласке.
- Когда наша свадьба, Груня? - спросил он.
Она вдруг отшатнулась от него, взглянула на него изумленными, широко раскрывшимися глазами.
- Что? Что ты такое говоришь? Я тебя не понимаю, - прошептала она.
- Я спрашиваю тебя: когда наша свадьба?
Она продолжала все так же изумленно глядеть на него пока наконец не увидела, по выражению его лица, что он нетерпеливо ждет ответа.
- Я никогда не буду твоею женою! - твердо и спокойно сказала она. - Я думала, что ты понимаешь это и никак не ждала от тебя такого странного вопроса…
- Как понимаю?! Как странного вопроса? - воскликнул он. - Что это значит? Что же все это было, разве ты меня обманываешь? Разве ты меня не любишь?
- Как я люблю тебя - я объяснять этого не стану и потому что не могу объяснить, да и не нужно, это ты сам можешь видеть… я никого никогда не любила, кроме тебя, и никогда не буду… Ведь ты знаешь… Но не обижай меня, не считай меня способной на то, на что я не способна… Во мне, конечно, много дурного, но я все же не такая… Я люблю тебя… я твоя… я не уйду от тебя, пока ты сам этого не захочешь… но быть твоей женой… эта мысль не приходила мне в голову, и я никогда не способна допустить ее… Я не могу быть твоей женой и знаю это…
- А я тебя опять спрашиваю: когда наша свадьба? - перебил ее Владимир.
- Никогда и никогда!..
- Груня, да что с тобой, наконец? Я тебя не понимаю, ты просто меня оскорбляешь… Если ты меня любишь, то должна была меня понять… ты должна была знать, что теперь я иначе не могу приходить к тебе, как твоим женихом… и я не успокоюсь до тех пор, пока мы не обвенчаемся.
Груня встала и сделала несколько шагов по комнате. Лицо ее было грустно. Она молчала.
- Что же ты не говоришь ничего? За что ты меня оскорбляешь?
Она остановилась перед ним все с тем же грустным лицом и тихо качнула головою.
- Ах, Володя, как ты еще молод!.. Володя!
Она порывистым движением опустилась на колени и к нему прижалась.
- Но если ты еще так молод, если ты еще такой фантазер - я уже не так молода… я уже немного понимаю жизнь и не допущу тебя до чересчур больших глупостей… Зачем же ты хочешь заставить меня мучиться и страдать всю жизнь?
- Как? Будучи женой моей, мучиться и страдать? Спасибо, Груня!
- Не перебивай меня! Мучиться и страдать, видя как я тебе испортила всю жизнь, как я выбила тебя из колеи…
Он серьезно рассердился.
- Ты не имеешь права так говорить со мною… Как можешь ты мне испортить жизнь? Да и знаешь ли ты, как я смотрю на жизнь и чего я от нее желаю?
- Фантазии… фантазии, Володя!
И говоря это, она его горячо целовала.
- Да и, наконец, я о себе думаю: я - Груня, и до тех пор только могу спокойно жить, пока остаюсь Груней. Моя жизнь, если только ты не перестанешь любить меня, может быть очень, очень счастливой и блестящей, и многие мне позавидуют… Но садиться не на свое место, очутиться в обществе, с которым у меня нет и не может быть ничего общего…
- Мне кажется, - перебил ее Владимир, - что прежде всего общего у тебя с ним - я.
- Совсем не то… - и она опять его поцеловала. - Не лови меня на словах, а лучше слушай, что я тебе говорю. Пойми, что это очень серьезно, пойми, я не могу, я не хочу сесть не на свое место, я не хочу быть вороной в павлиньих перьях. Я слишком самолюбива… Ты меня еще мало знаешь…
- Но пойми и ты! - воскликнул он, даже отстраняя ее от себя резким движением. - Пойми и ты, что теперь ты можешь быть только моею женою… и если ты этого не понимаешь… если ты отказываешься, так знай, что ты отравила меня. Ты меня считаешь ребенком… ты меня считаешь какой-то светской дрянью, одним из этих господчиков, которые каждый день звонят у дверей твоих!.. Я думал, Груня, что ты поняла меня… а если и не поняла, то хоть почувствовала, по крайней мере… Я думал, что мне не придется объяснять тебе себя, а вот приходится… ну, так знай, что я требую… слышишь - требую от тебя окончательного ответа - когда наша свадьба?.. Или ты хочешь, чтобы я подумал, что я в тебе обманулся, что я тебя не так понял… Что-нибудь одно: или ты меня действительно любишь, или это… это счастье, которое ты мне подарила, только каприз с твоей стороны…
Глаза ее блеснули. Она так стиснула себе руки, что хрустнули пальцы.
Он продолжал все горячее и горячее:
- Если ты меня действительно любишь, я должен быть для тебя все… слышишь, все… другой любви мне не надо… я не хочу тебя разделять ни с кем и ни с чем! Несколько дней тому назад я не имел на тебя никакого права… Я не смел вмешиваться в твою жизнь и должен был выносить все, хотя про то я знаю, чего мне это стоило… Теперь ты дала мне над собою все права, дала сама, и я говорю тебе - этой жизни больше не должно быть! Ты ошибаешься, думая, что это твоя настоящая жизнь, что ты к ней предназначена… ошибаешься… тебе предстоит совсем другое. Ты должна быть женщиной, которую бы всякий уважал… К тебе никто не должен сметь подойти с таким взглядом, с каким теперь подходят эти господа… Ты сделаешься тем, кем должна быть, кем быть имеешь право…
- А прошлое? Ведь его не сотрешь… - прошептала Груня.
- Груня, дорогая моя! - воскликнул он, сжимая ее руки. - Этим-то прошлым ты и доказала - кто ты… Другая на твоем месте, среди этой грязи, одна, без поддержки, окунулась бы в эту грязь… а ты осталась среди нее чистой… И после этого ты смеешь отказываться идти за мною! Делить мою жизнь! Я не хочу больше слышать этих звонков… Я не хочу видеть этих лиц, эту комнату с цветами, этих присылаемых тебе букетов, записочек, этой твоей Кати…
- Так ты хочешь невозможного!.. Ведь я певица…
- Да, ты певица и останешься ею… Но ведь ты мне сказала, что в этот последний концерт ты пела для одного меня… Я не намерен запирать тебя в комнату и только один слушать твой чудный голос, пусть его слушают все, кто захочет и может прийти к нам… Но не надо этих подмостков… не надо сцены!.. Что-нибудь одно - или я, или все это.
Груня стояла совсем растерянная и с изумлением на него глядела. Конечно, она никогда не могла себе представить, что он будет так говорить. Она видела, что совсем его не знала.
- Да ведь это что же… это, наконец… деспотизм! - готовая не то улыбнуться, не то заплакать, прошептала она.
Между тем он совсем уже владел собою.
- Если хочешь - деспотизм! - спокойным и твердым голосом сказал он. - Я проклинаю себя за свою слабость, еще более проклинаю себя за мою вину перед тобою, за то, что я допустил в себе несправедливые относительно тебя мысли, что я вопреки тому, что чувствовал, на тебя глядя, с ужасом и страхом представлял себе твое прошлое… Но я постараюсь всей моей жизнью, если ты меня любишь, искупить эту мою вину… Да, если ты меня любишь: в этом весь теперь вопрос, и ты должна мне ответить.
- Ты хочешь, чтобы я отказалась от сцены и концертов, да? Так я тебя понимаю?
- Да, - сказал он, - это необходимо.
- Но ведь это жестокость с твоей стороны… Сцена - это призвание, цель моей жизни!
Мрачное выражение скользнуло по его лицу.
- Цель твоей жизни - что? Искусство или собирающаяся вокруг тебя толпа?.. От искусства я не отдаляю тебя, оно будет отрадой нашей жизни. Но между толпой и мною ты должна выбирать…
- Ты требуешь от меня такой жертвы, что я… я сомневаюсь совсем в любви твоей…
- Я требую от тебя жертвы, большой, серьезной жертвы. Мое требование кажется тебе жестоким, эгоистичным, бессмысленным… все что угодно… Если твоя любовь ко мне - каприз, вспышка пламени, который должен скоро потухнуть - ты права. А если твое чувство не каприз, не вспышка, если оно для тебя все и на всю жизнь, тогда эта жертва тебе должна казаться легкой, и ты мне принесешь ее… Ты говоришь: я ребенок - это неправда! Если бы я был ребенком, ты из меня могла бы сделать все что хочешь, и уж, конечно, я бы теперь не ушел от тебя, потому что каждая минута, когда ты не со мною, для меня теперь тягость, потому что вся душа моя к тебе рвется, Груня!
Он прижал ее к груди своей, он покрывал лицо ее поцелуями, но вдруг оторвался от нее и опять заговорил:
- А теперь прощай! Я уйду и не вернусь к тебе до тех пор, пока ты не решишь моего вопроса…
- Сумасшедший! - воскликнула Груня. - Да что это, в самом деле, с тобою? Успокойся!
- Я спокоен!
Она засмеялась.
- Это и видно!
- Я спокоен, по крайней мере настолько, чтобы знать, чего мне надо… Я не могу быть иначе, как твоим мужем… слышишь, не могу… не способен… Или все… или ничего!