- Алексей, - проговорила старая графиня, - последнее время от тебя слова не добьешься. Я хочу знать, как ты намерен дальше жить?
- У Алексея Алексеевича есть средства, - сказала из своего угла Елизавета Витальевна.
- Какие это средства по нынешним временам! - махнула рукой Софья Сергеевна.
- Большие. Очень большие, - Елизавета Витальевна точно рассчитала эффект. - Двести пятьдесят миллионов золотом.
Платон застыл с открытым ртом. Горчаков опустил глаза.
Старая графиня смотрела на старшего сына не мигая.
- Это правда, Алеша? - тихо спросила старая графиня.
- Почти правда. Правда, что двести пятьдесят миллионов, но неправда, что мои.
- Так чьи же? Объяснись.
- Да уж объяснись, пожалуйста, - брат Платон обрел дар речи. - Такие деньги - не фунт шоколада.
Алексей встал, прошелся по столовой.
- Эти суммы, - начал он говорить с расстановкой, словно читал лекцию, - аккредитованы царским правительством на войну, на вооружение русской армии. Как военный атташе России во Франции, в союзной стране, я несу за них ответственность. Суммы эти распределены по различным банкам, в основном находятся в Банк-де-Франс. Я не стану вам объяснять, это долго и не нужно, каким образом сложилось так, что ни одного су нельзя получить без моей подписи. Вот и всё.
Алексей сел и закурил.
- Так. Так. Так, - Платон старался осмыслить полученную информацию. - Государь отрекся. Временное правительство кануло в Лету. Так. Ты обязан отчитаться в суммах перед правительством Франции?
- Нет. Сам военный министр Франции подписал договор, по которому я единолично распоряжаюсь этими суммами. В то время это было выгодно французам, снимало с них всякие денежные обязательства.
- Так кому же они принадлежат?
- России.
Теперь поднялся Вадим Горчаков:
- Какой России? Той самой России, которую мы знали, любили, больше не существует. И ты это прекрасно понимаешь. Путь назад для нас отрезан. Мы не можем жить в раю для кучерских детей, жидов, дворников и кухарок. Да нам и не дадут там жить: нас там расстреляют, повесят только за то, что мы - это мы. Сегодня мы и нам подобные - все, что осталось от России. И если эти проклятые деньги принадлежат России - они принадлежат только нам.
- Нам! Мы! Нам!!! - Алексей вскочил. - Мы Николай Второй!
- Замолчи! Ты присягал, поклявшись защищать царя и отечество до последней капли крови!
- Царя? Кто он теперь для нас?
Друзья встали друг против друга.
- Помнишь, ты хотел на месте застрелить солдата, покинувшего строй во время боя? Тогда, в Маньчжурии… А что прикажешь думать о "первом солдате" Российской империи, покинувшем во время войны свой пост главнокомандующего, наплевав на то, что станет с русской армией? Уж на что жалкой фигурой казался мне всегда Павел Первый, но и тот нашел в себе мужество сказать в последнюю минуту своим убийцам, предлагавшим ему отречение: вы можете меня убить, но я все равно умру вашим императором.
Вадим закрыл руками лицо. Алексей закончил:
- Позорное отречение уничтожает присягу. А теперь ты хочешь, чтобы я бросился разворовывать солдатскую казну? Пусть этим занимается твой приятель, граф Бобринский.
- При чем тут Бобринский? - вступился Платон. - Не трогай его, он страдалец! Его большевики трижды арестовывали, реквизировали имущество. Оставили всего одну шубу.
- Всего одну шубу! Страдалец! Этот страдалец добился лично у государя подряда на партию патронов для русских винтовок. Сделал французам заказ по высочайшему повелению, через мою голову. Нажил миллионы. А патроны эти в русские ружья не лезли: калибр не подходил. Наши солдаты с его патронами в Галиции тысячами полегли. А он сам про это по всем парижским салонам рассказывал, как о забавном конфузе, со смехом. В армии не знали, что это его, Бобринского, проделки, зато знали, что военный атташе в Париже я, полковник граф Кромов! Я его хотел здесь, в Париже, судить военным судом. Так он успел сбежать, подлец.
- Вот Артемка рыжий его и повесит.
- И правильно сделает.
- И тебя рядом с ним.
- И поделом.
- И нас с мама! - заключил Платон.
Повисла тяжелая пауза.
- Но не все же так поступали, Алексей, - решилась вмешаться Софья Сергеевна.
- Не все. Все воевали без патронов, умирали, защищая Россию, чтобы благоденствовал Бобринский.
- Ах, вот ты как заговорил! - Вадим презрительно сощурился, - Ничего, новые народятся. Рабье племя плодовито.
- Один из таких рабов ради меня жизнью рисковал.
- Ну и получил за это унтер-офицера.
- Господин унтер-офицер! Господин полковник! Ваше высокоблагородие, ваше сиятельство! А мы испокон веку даже именами их не интересовались: человек, эй, человек! Это они - эти человеки - без патриотической болтовни, без парадов и пустого бахвальства веками считали себя должниками России. А мы - самозваные кредиторы! Я всю жизнь гордился, что выполняю свой долг перед Отечеством. А на самом-то деле был убежден, что Отечество у меня в долгу. Недостаточно ценит мои заслуги, задерживает звания, не продвигает по службе. Весной в Баден-Бадене, летом в Ницце, зимой в Альпах. Не перевели деньги из России? Должны были прислать! Должны, должны. И выходит, вся Россия у меня в долгу.
- Ты что же, в революцию играешь?! Ты… - Горчаков задохнулся.
- Революция, Вадим, это, конечно, страшно. А слабоумный самодержец, а его жена, а вор Гришка Распутин, торгующий родиной, - это не страшно? Это безнадежно страшно. Еще тогда, на фронте, а потом здесь, в Париже, среди политиканов, спекулянтов на солдатской крови, барышников всех мастей и рангов я так разуверился в наших идеалах, что хоть пулю в лоб! А революция - это, по крайней мере, надежда на лучшее, Вадим. Я не знаю, куда приду, но от чего ушел навсегда, я знаю.
- Алексею Алексеевичу предлагался чин генерала французской армии, - сказала Елизавета Витальевна. - Он отказался. Если ваш сын думает, что я буду счастлива разделить его нищенское существование, - он ошибается.
- Глупости, - сказала Софья Сергеевна. - Вы венчаны.
- Православие хорошо в России. Во Франции главенствует католическая церковь. Я в любом случае останусь христианкой.
Софья Сергеевна, всплеснув руками, повернулась к невестке, но Платон вдруг всхлипнул, как ребенок, забормотал сквозь слезы:
- Алеша, брат… Я ехал к тебе… надеялся… Что же это, Алеша? Одумайся, брат… Одумайся. Ну, хочешь… хочешь, я на колени перед тобой стану?..
Он сделал попытку сползти с кресла на пол. Софья Сергеевна удержала его.
- Довольно! - Она повернулась к Алексею: - Пока еще я глава семьи, и последнее слово останется за мной. В нашем роду никогда не было казнокрадов. Кромовы всегда верно служили России, и им не пристало носить французский мундир. В этом я признаю твою правоту, Алексей. Но идеалы, в которых ты разуверился, которые презираешь, - это мои идеалы. Мне семьдесят два года, и поздно в моем возрасте меняться. У меня есть моя правота, и я требую, чтобы ты признал ее! Я прожила жизнь и умру графиней Кромовой. Для меня в революции нет надежды. Если старая Россия обречена богом умирать здесь, в Париже, я хочу умереть вместе с ней. И ты не смеешь мне в этом мешать! - Последние слова она выкрикнула.
Горчаков стоял, отвернувшись к окну.
- Мама! - Платон протянул к ней руки.
- Помолчи! Самый трудный путь в жизни, Алексей, это путь к самому себе. Ты отвергаешь старую Россию, и она отвергнет тебя. Не жди от нее ни помощи, ни пощады… Ступай же. Ступай!
…Кромов снял с вешалки пальто.
- Алексей! - Софья Сергеевна вошла в прихожую. Старое лицо ее было мертвенно-страшно. - Я все прощала твоему отцу, хотя никогда не понимала его мыслей… все вынесла: опалу, его ожесточение… Я любила его, терпеливо несла свой крест, оберегала вас, моих сыновей… Отец своей смертью освободил меня… И теперь ты, Алеша… Все снова… Я не могу… Не хочу… выше сил… Оставь нас… Прости. - Беззвучно шепча что-то сморщенными губами, она перекрестила сына, потянулась поцеловать его, но почему-то раздумала.
Он открыл дверь и вышел. Когда очень медленно спускался по лестнице, было слышно, как часы в доме бьют полночь.
X. Июнь 1918 года. Голубой конверт
Кромов в очередной раз возвращался с марсельского причала. Темнело. В узком проходе из-за пирамиды ящиков навстречу ему выступил человек: котелок, узкий черный сюртук, черный сложенный зонт с массивной ручкой, черный портфель.
- Господин Кромов? - спросил черный человек.
Алексей Алексеевич остановился.
- С кем имею честь?
- Вы меня не узнаете?
Незнакомец уперся в лицо Кромова выпуклыми черными глазами.
- Извините, нет. Мы с вами встречались в России?
- Нет, в Париже, я работал в управлении у Цитрона.
- У…?
- У Андре Ситроена. Мы с ним оба одесситы, земляки. Фирма "Ситроен" выполняла ваши военные заказы, вы несколько раз посещали наше парижское предприятие.
- Чем могу быть вам полезен сейчас?
- Вы облегчаете мою задачу. В данный момент я представляю интересы не "Ситроена", а другой фирмы.
Незнакомец щелкнул замочком портфеля, извлек голубой конверт.
- Вы деловой и опытный человек, господин Кромов! Крупное акционерное общество, которое я в данный момент представляю, надеется видеть вас в роли управляющего. Дело вам знакомое - распределение военных заказов. Контракт здесь, любые поправки внесете сами. Кроме того, здесь два оплаченных билета на теплоход "Королева Виктория" до Нью-Йорка. Там вас встретят и отвезут в ваш новый дом: Сан-Франциско, Альворадо-стрит, 116. Теплоход отплывает раз в две недели из Бордо.
Незнакомец протянул Кромову конверт. Алексей Алексеевич взял.
- Вам приходилось бывать во Фриско?
- Нет, - сказал Кромов, - но я знаю одну песенку:
Один молодой паренёки
Соскучился жить одиноки.
И вот в город Фриско
К податливым киско
Спешит на свидание он…
Незнакомец приподнял котелок и быстрыми шагами стал удаляться.
- Передайте мой привет господину Ситроену, - бросил вслед ему Кромов.
- К сожалению, это невозможно. Французское правительство отказало ему в кредитах, и он умирает от кровоизлияния в мозг! До встречи во Фриско!
Выйдя из здания вокзала в Париже, Кромов взял такси.
Машина проехала через ночной, освещенный яркими рекламами город, выехала на набережную и свернула в узкую улочку.
За низкими оградами светились окна особняков.
Машина затормозила у тротуара. Алексей Алексеевич зашагал вдоль оград. Остановился у ворот одного особняка. Дом был залит огнями.
Кромов отступил в густую тень дерева. Из дома до него долетели пассажи рояля. Голос, знакомый голос Натальи Владимировны, запел по-русски: "Нет, не тебя так пылко я люблю".
Алексей Алексеевич слушал.
Потом раздались аплодисменты. В освещенном окне задвигались силуэты людей.
Кромов вышел из-под дерева и поспешил к своему такси.
XI. Июль 1918 года. Продажа коня
В жокейской парижского отделения "Жокей-клуба", где по стенам в строгом порядке были развешаны уздечки, шпоры, хлысты и седла, на табуретке сидел одетый по всей форме профессиональный жокей, платный сотрудник клуба - англичанин - и натягивал сапог. Рядом стоял Кромов.
- А кто покупатель, Бен?
- Он не назвал себя. По обличью - французский офицер. - Жокей мучился с сапогом.
Сапог наконец сдался и налез на ногу. Жокей встал и притопнул.
Кромов достал часы, взглянул:
- Без двух минут десять. Пора, пошли.
Англичанин надел цилиндр.
Они вышли из жокейской - высокий, начавший полнеть Кромов и маленький сухощавый жокей, миновали полутемный, идеально выметенный коридор конюшни, жокей толкнул калитку в сплошных деревянных воротах, и они шагнули через высокий порог на залитое слепящим солнечным светом скаковое поле.
Оба зажмурились от яркого света, и, едва глаза привыкли, Кромов увидел, что через скаковое поле к нему, стараясь не спешить, идет мужчина в форме французского офицера. Он показался Алексею Алексеевичу знакомым.
Да это же Петька Воронский! Петька, его однокашник по Пажескому корпусу, всего на год моложе. Почему он во французском мундире?
- Кромов! Алешка!
- Петька Воронский! Как прикажешь понимать сей маскарад?
Англичанин невозмутимо наблюдал встречу старых приятелей: объятия, похлопывание друг друга по спинам.
- Это, брат, не маскарад, - сказал Воронский, двигая полными красными губами. - Ты имеешь честь разговаривать с полковником французской армии.
- Вот как? - Выражение радости от встречи сбежало с лица Кромова. - Маньчжурскую кампанию ты начинал прапорщиком.
- А два года назад получил ротмистра. Ты знаешь, как туго у нас продвигаться по служебной лестнице. Французы сразу оценили меня - по достоинству.
И Петька Воронский подмигнул.
- Поздравляю, - Алексей Алексеевич перешел на французский язык.
- Благодарю. Ну что же, покажешь своего бесценного жеребца? - Воронский продолжал говорить по-русски.
Кромов кивнул жокею. Англичанин поджал сухие губы и резко дважды свистнул.
Ворота конюшни распахнулись, и двое конюхов вывели на растяжках каракового англизированного жеребца, переливающегося на солнце, словно он был облит глазурью.
- О, хорош! - изумленно протянул Воронский, когда конюхи проводили жеребца перед ним.
Англичанин вскочил в седло, собрал повод. Конюхи разом отстегнули растяжки. Жеребец, сдерживаемый поводом, пошел по кругу упругой рысью.
- Какой шаг, какой шаг! - восхищался покупатель. - Красавец, что твой Нижинский!
Англичанин перевел коня в галоп. Жеребец пошел тротом, четко выбивая ритм сухими, сильными ногами. Мускулатура рельефно выступала под блестящей шерстью.
- Это верно, что ты собирался записать его на приз? - спросил Воронский.
- Верно, - отвечал Кромов. - Это не единственная глупость, которую я мог бы сделать во Франции.
Воронский весело расхохотался. Теперь жокей пришпорил жеребца.
- Однако, - сказал покупатель и покрутил головой. - Однако!
Жокей остановил коня. Тот грыз трензель, нетерпеливо перебирал ногами. Казалось, двух кругов и не было пройдено.
- А каков он в конкуре? - спросил Воронский, ласково похлопывая жеребца по шее.
- Останешься доволен, - ответил Кромов.
- Сердце старого кавалериста не выдерживает! - воскликнул Воронский. - Я хочу сам попробовать. Где здесь можно переодеться?
…Жокей держал жеребца под уздцы. Воронский, переодетый в бриджи и сапоги, сидел в седле. Жокей и Кромов стояли в центре скакового круга, там, где на зеленом газоне были расставлены препятствия.
- Согласись, Алеша, - сказал Воронский, - в Пажеском корпусе я уступал тебе в полевой езде, но в конкуре мы были почти на равных.
Кромов подтвердил кивком головы. Воронский собрал повод, жокей отступил в сторону. Воронский картинно смотрелся в седле. Он сделал полукруг и послал коня на препятствие. Четкий глухой перестук копыт, и вдруг перед самым препятствием жеребец присел на круп и вильнул в сторону.
- Анкор! - крикнул жокей. - Повторить!
Воронский снова сделал полукруг и выслал жеребца. Тот же результат. Всадник с трудом удержался в седле.
- Черт знает что, - сказал он, подъезжая. - Не надо было хвастаться.
Он соскочил с седла и передал коня жокею. Лицо Воронского взмокло, покраснело, он снял синюю французскую фуражку, ладонью вытер щеки и лоб.
- Я покупаю жеребца. Англичанин сказал мне цену. Деньги немалые, но конь того стоит.
- В ваших руках, мосье мой полковник, он приобретет еще большую цену.
- Ай-ай-ай, - сказал Воронский. - Это мне наука. Не надо было хвастаться. Скажи, Алексей, разве французское правительство не предлагало тебе перейти к ним на службу? Я слышал, что…
- Нет, не предлагало, - прервал его Кромов.
- Хороши союзнички! Тебе не предлагало. Французы - легкомысленный народ!
- Мосье мой полковник очень строг к соотечественникам.
- К соотечественникам? Ах, да…
Кромов протянул руку:
- Жеребца оформишь через клуб. Прощай. - И зашагал через скаковое поле.
- Граф Кромов! - окликнул его Воронский.
Кромов остановился, обернулся. Воронский стоял, держась рукой за барьер, который он не сумел преодолеть.
- Алеша! - крикнул Воронский. - Ты все время говорил со мной по-французски. Отчего так?
- Из вежливости! - прокричал в ответ по-русски Алексей Алексеевич. - Просто я старался говорить с тобой на твоем родном языке. Прощай.
Петр Воронский долго смотрел вслед уходящему старому товарищу. Кромов так ни разу и не оглянулся.
XII. Август 1918 года. Букет для возлюбленной
Париж просыпается рано. Алексей Алексеевич медленно двигался в утренней деловой толпе. Август, но уже во всем чувствуется осень: в фасонах женских платьев, в ярких плакатах нового сезона на афишных столбах и особенно в названиях осенних цветов. Их продают на улицах из корзин, с тележек, просто предлагают, держа охапку букетов в руках.
- Мосье, купите букетик для своей возлюбленной.
Кромов купил астры. Подошел к уличному зеркалу, оглядел себя. Потрогал кончиками пальцев усы, поправил поля новой шляпы.
Из-за плеча в зеркале выплыло лицо Вадима Горчакова.
- "Стетсон" - модная шляпа, - сказал он. - Но я предпочитаю старую "барсолину". С годами приятно быть немного ретроградом.
Он положил руку на плечо Кромову. Так они стояли, глядя друг на друга в зеркале.
- Алексей, я был у твоих на днях. Мне сказали…
- Что мы разводимся с женой? Увы, да.
- И ты берешь весь позор на себя, как Каренин? Прости, что я вмешиваюсь, но я твой друг, я любил вас обоих… А то, что говорит твой брат Платон, это правда?
- Что именно?
- Что ты сильно "покраснел".
- Неправда.
- Я так и думал, что какое-то недоразумение. Значит, ты готов стать под наше знамя?
- Наше знамя?
- Знамя, на котором начертаны святые слова: за веру, царя и отечество.
- А как же парламент, реформы? Ты же говорил…
- Не я один. Мы говорили, а они действовали. Лучше слабоумный царь, чем остроумный псарь. Ты знаешь, что эти сукины дети, твоя обожаемая солдатня, бросили оружие и разбежались по домам? А те, что остались, братались с немцами по всему фронту. Опозорили родину-мать! Войдем в Москву, перевешаем их, как стрельцов при Петре.
- Хотите родину-мать лечить кровавыми припарками? Только палачи - плохие доктора…
- Руки боитесь запачкать, ваше сиятельство?
- Нет. Боюсь запачкать святые слова: вера, отечество…
Рука Горчакова соскользнула с плеча Алексея Алексеевича.
- Я запомню этот день, Алексей. Сегодня я похоронил друга.
Горчаков удалялся, раздвигая толпу.
- Вадим! - позвал Кромов.
Горчаков смешался с толпой.