- Не помешали тебе, Цезарь? - спросил Квинт Сальвидиен Руф. - Мы были на форуме и беседовали с народом. Почва для твоего выступления подготовлена.
- Хорошо, - сказал Октавий таким голосом, точно это известие имело для него второстепенное значение.
- Я намекнул, что каждый плебей получит обещанные Цезарем триста сестерциев, и эти деньги будут выплачены, как только ты получишь наследство…
- Хорошо.
- Мы виделись с обоими Антониями - претором Гаем и народным трибуном Люцием. Они не будут тебе препятствовать…
- Хорошо.
Лаконические ответы Октавия раздражали Агриппу больше, чем Руфа. Но Агриппа был осторожен. Боясь рассердить молодого полководца, он терпеливо привыкал к его характеру, - привыкал несколько лет и не мог привыкнуть; каждый раз, когда он замечал несправедливость Октавия, его охватывало возмущение. Однако он переносил все безропотно, надеясь на блага будущего. Но не таков был Сальвидиен Руф. Менее хитрый, более прямой, он нередко любил откровенно высказать свое мнение, невзирая на дурное настроение начальника. Так случилось и теперь.
- Одними "хорошо", Цезарь, не добиться успеха. Если ты не знаешь, что делать, посоветуйся с нами, и мы тебе поможем…
Не кончил. Октавий вскочил, лицо его исказилось.
- Вон, вон! - кричал он, топая, брызгая слюною и размахивая руками.
Руф поспешно вышел.
- Глупец, он хотел советовать, что делать, когда все уже решено, - глухо вымолвил Октавий, обращаясь к друзьям. - Что? обедать? - обратился он к вошедшей рабыне. - Скажи госпоже, что сейчас придем. А ты, Марк Випсасий, разыщи все-таки Руфа. Только не медли, потому что мать моя не любит ждать.
Спустя несколько дней Октавий с друзьями, клиентами и вольноотпущенниками (он нарочно взял с собою побольше людей, чтобы показать, что сын Цезаря пользуется влиянием в столице) отправился на форум. Он заявил претору, что прибыл из Иллирии принять наследство диктатора, но, так как Антония нет в Риме, он подождет его возвращения; что же касается усыновления, на которое он имеет право, согласно завещанию отца, то отныне он будет называть себя Гай Юлий Цезарь Октавиан.
- Не имеешь права! - закричали сенаторы, стоявшие обособленно от народа. - Разве прошел куриатный закон о твоем усыновлении?
- Закон пройдет, - невозмутимо ответил Октавиан, - никто не станет препятствовать воле Цезаря.
- Пусть сперва пройдет! - не унимались сенаторы, перебивая друг друга. - А раньше срока не смеешь величать себя Цезарем.
Дерзко пожав плечами, Октавий повернулся к народу, толпившемуся у ростр, и произнес речь, в которой превозносил память Цезаря.
- Квириты, - говорил он, и голос его дрожал, а слезы капали из глаз, - я осиротел, и вы так же осиротели, как весь римский народ. О горе, горе! Несчастны мы! Я вам выплачу деньги, завещанные нашим отцом, устрою игры в честь его побед, чтобы память о нем жила вечно среди десятков и сотен поколений, как о величайшем популяре, консуле, диктаторе и императоре! Кто равен ему? Он превзошел даже Александра Македонского, которым любят хвалиться греки и египтяне, ибо ему покровительствовала богиня Венера, наша родоначальница…
Всхлипнув, он прикрыл полою тоги свою голову и несколько мгновений оставался в этом положении, слушая крики ветеранов о мести убийцам и возгласы плебеев, называвших Цезаря великим популяром.
Октавий медленно спускался с ростр походкой убитого горем человека, с несколько склоненной головой, и друзья его думали, что он расчувствовался, вспомнив об отеческом отношении к нему Цезаря. То же думал и простодушный Сальвидиен Руф. Один только Агриппа не верил словам Октавиана. Привыкнув к его лжи и лицемерию, он удивлялся, с каким бесстыдным притворством была проведена эта игра.
"Ему быть не вождем и не магистратом, а гистрноном, - думал он. - Октавий способен обмануть даже родную мать, а ведь ему всего девятнадцать лет. Что же будет дальше? Неужели он перейдет от обмана к насилиям и подлости? О боги, что мне делать? Я начинаю бояться его".
VI
Возвратившись в Рим, Антоний стал добиваться получения провинции Децима Брута. Аристократия понимала, что он готовит ей удар. Поход против Децима был выступлением против сената; носились слухи, что Люций и Фульвия подстрекают Антония уничтожить амнистию и привлечь к суду убийц Цезаря.
В этот день Фульвия сидела на катедре, беседуя с мужем. Она не утратила еще былой красоты и продолжала нравиться мужчинам; вокруг нее увивалась молодежь, потому что Фульвия умела влиять на Антония. Всем было известно, что консул пользовался большим авторитетом в сенате и мог содействовать получению магистратур. И молодые люди расточали свое красноречие, изощряясь в льстивых похвалах, сравнивая стареющую Фульвию с Венерой и Дианою.
Рядом с ней стоял Люций, щеголь с женоподобным лицом, подведенными сурьмой глазами и крашеными губами, рассеянно слушая, как Фульвия убеждала Антония захватить власть.
- Чего медлишь, - говорила она, - ветераны на твоей стороне, ты могущественнее Цезаря, стоявшего некогда во главе коллегий Клодия. В твоей власти македонские легионы, и ты можешь набирать воинов среди ветеранов.
- Все это так, - в раздумьи ответил Антоний, - но народные трибуны против меня, аристократы и Долабелла строят козни.
- Ты - глава государства, - поддержал Фульвию Люций, - и тебе ли, слону, опасаться визгливых щенят? У тебя надежная охрана, состоящая из астурийцев, купленных на невольничьем рынке; твой дворец охраняется стражей; твое слово - закон…
Антоний не успел ответить, - раб возвестил о прибытии Октавиана.
Сначала Антоний решил не принимать его. Он смотрел на Октавиана как на ничтожного человека, выходца из ростовщической семьи, считая усыновление его Цезарем слабостью старика к юноше; он даже намекнул Клеопатре, когда она приезжала в Рим, об отношениях Цезаря к Октавию; египтянка ответила со смехом; "Я предпочитаю, чтобы он тешился с юношами, чем с женщинами". Грубый ответ царицы изумил его, но, поразмыслив, Антоний пришел к заключению, что Клеопатра, может Пить, права: "Она хочет держать Цезаря в руках, а другая женщина могла бы отнять его". И Антоний принужден был сознаться, что царица умнее и дальновиднее многих мужей.
- Гай Октавий? - переспросил он, избегая называть его Октавианом. - Пусть войдет.
Фульвия и Люций отошли к имплювию.
На пороге появился Октавиан в сопровождении Агриппы. Оба приветствовали поднятой рукой хозяина, его жену и брата.
Антоний, едва сдерживаясь, пошел ему навстречу; он знал, что Октавиан целые дни проводит на улицах, беседует с ветеранами о Цезаре как сын диктатора и возбуждает народ против него, консула. Но не так возмущал его Октавиан, как Агриппа; недостойное поведение "красногубого ментора", руководившего действиями Октавиана, приводило Антония в бешенство.
"Наглец подстрекает Октавия против меня, - думал Антоний, - а тот, очевидно, подчиняется. Клянусь богами! этот Октавий недалек, и, не будь Агриппы, едва ли бы он осмелился явиться во дворец Помпея".
Принял обоих стоя, не пригласив даже сесть. После обыкновенных слов любезности Октавиан сказал:
- Я пришел к тебе как к другу убитого отца, его коллеге по консулату и высшему магистрату, охраняющему законы римского государства. Отец мой Цезарь оставил мне наследство и…
- Что? - вскричал Антоний. - Ты считаешь себя способным наследовать Цезарю, ты, мальчишка…
- Но позволь, Марк Антоний, - растерялся Октавиан, едва владея собою, - закон на моей стороне…
Антоний с оскорбительным смехом повернулся к жене и брату:
- Слышите, что лепечет этот безумец?.. Наследство, закон, ха-ха-ха! Наследством распоряжается консул для блага государства, а закон - ну, обойди его, если посмеешь!
Вмешался Агриппа:
- Прости, консул! Мой господин не намерен обойти закон, а хочет соблюсти его. Все права…
- Молчи, я тебя не спрашиваю, раб своего господина!
- Позволь, - побледнев, вымолвил Агриппа, - я человек свободнорожденный, и оскорблять меня…
- Еще слово и - клянусь Зевсом Ксением! - невольники выкинут тебя за дверь.
Фульвия расхохоталась. В ее смехе слышались злорадство и ненависть.
- Ты очень мягок, Марк, - сказала она, - я бы поступила иначе. Разве прибытие в твой дом этих людей не есть оскорбление твоего величества? Зови, Люций, рабов…
Агриппа и Октавиан бросились к двери. Бледный, дрожащий, Октавиан остановился на пороге и вымолвил, заикаясь:
- Никогда, Марк Антоний, никогда… я не прощу тебе… этого оскорбления… Клянусь тенью Цезаря!..
- Берегись, Гай Октавий! Ты угрожаешь консулу, другу и коллеге Цезаря!
Октавиан выбежал, прихрамывая на левую ногу, хлопнув дверью.
Фульвия смеялась; она была довольна, что Антоний "проучил зазнавшегося мальчишку", но больше радовала ее твердость мужа, отказавшегося вернуть наследство,
- Брат, - спросил Люций, - ты еще не оставил мысли Цезаря о парфянском походе? Нет? Значит, ты прав: наследство Цезаря нам понадобится.
Однажды утром Антоний сказал, одеваясь:
- Тень Цезаря бродит среди ветеранов. Фульвия, встававшая с ложа, возразила:
- Не тень Цезаря, а Октавий… Берегись его: он способен запятнать грязью не только своих друзей, но и свою старую мать. Этот юноша… о, этот юноша, Марк, отвратительнее самой грязной субурранки… Не спорь. Я тороплюсь. Пройди в конклав и подожди меня. Нам нужно поговорить.
Возле нее суетились рабыни: одна помогала снять тунику, другая надевала на узкие ступни матроны легкие сандалии, третья держала затканное золотом покрывало, которое госпожа должна была набросить на себя, выйдя из лаватрины.
Антоний направился к дверям.
В конклаве находился его брат Люций. Ходили слухи, что он - любовник Фульвии и подчинен ей так же, как Антоний, но муж не знал об этом, а если б и услыхал, то едва ли бы поверил, - Люция он любил и в нем не сомневался.
Брат сидел на катедре перед серебряным зеркалом, между курильницей и вазой с цветами (обыкновенное место Фульвии после купанья) и забавлялся тем, что дразнил обезьяну, просовывая между прутьев клетки палочку: зверек визжал, и глаза его казались раскаленными угольками. Люций хохотал, отнимая орехи у обезьяны (он отодвигал их), и она бросалась в бессильной ярости на прутья клетки.
Когда вошел Антоний, Люций полуобернулся к нему, продолжая дразнить обезьяну.
В конклаве было душно от благовоний и дымившихся курильниц. Коричневотелая рабыня - девочка, полунагая, с прозрачной опояской вокруг бедер, вытирала пыль со статуй, ваз, кресел и треножников. Антоний загляделся на нее, - стройная, как тростник, красивая, она смущалась, чувствуя на себе взгляды господина, и старалась поскорее кончить работу. Но Антоний уже заговорил, и она, подняв голову, застыла с тряпкою в руке, слушая ласковые слова:
- Халидония, почему ты так торопишься? Разве не приятно тебе поговорить с господином?
Невольница опустила голову:
- Господин мой, я боюсь…
- Боишься? Кого?..
И вдруг понял, - дикая ревность Фульвии была ему известна; чувствовал, что не мог бы защитить рабыню от гнева жены. И все же, подойдя к ней, коснулся ее руки.
- Не бойся, госпожа добра, она…
Не договорил, - дверь распахнулась, и в конклав вошла Фульвия. Увидев мужа рядом с невольницей, она нахмурилась. Люций, поднявшись с катедры, приветствовал ее рукою.
- Садитесь, друзья, - кивнула она обоим и, повернувшись к Халидонии, крикнула: - Вместо того, чтобы болтать, делала бы свое дело! Подай мне тунику да кликни служанок!.. Подожди. Узнай, встала ли молодая госпожа и что она делает.
Речь шла о Клавдии, дочери Клодия, с которой она соперничала в красоте и которую ревновала к своим поклонникам, мужу и его братьям.
- Что нового? - спросила Фульвия, прикрывая дряблую грудь, выглядывавшую из-под покрывала, и бросая на Люция многообещающий взгляд. - Надеюсь, боги привели тебя, Люций, не по поводу Гая Октавия?
- Именно по поводу его, - ответил Люций, - этот юноша очень вреден. Но вреднее его, конечно, Агриппа.
- Красногубый? И ты, Марк, такого же мнения? Клянусь Олимпом, я не узнаю тебя, Марк Антоний, полководец великого Цезаря! - говорила Фульвия, наблюдая искоса в зеркале за Антонием, который посматривал на возвратившуюся рабыню. - Ты, лев, боишься щенка, которого можешь уничтожить одним ударом лапы.
- Я не боюсь, - ответил Антоний, продолжая следить за движениями невольницы. - Осторожность - мать удачи.
В конклав входили рабыни.
Фульвия пожала плечами и приказала им завить ей волосы, надеть перстни и браслеты, подать зубной порошок, сурьму и сделать притирания щек, рук и груди. Потом тихим голосом, предвещавшим гнев, обратилась к Халидонии:
- Узнала, что делает молодая госпожа?
- Госпожа встает, - пролепетала испуганно невольница.
- Кто у нее в конклаве?
- Никого, госпожа моя!
- Значит, она не заглядывается на чужих мужей? Халидония молчала. Антоний, чувствуя готовую
вспыхнуть ссору, сказал:
- Мы хотели посоветоваться с тобою…
- Не мешай мне расправиться сперва с дерзкой развратницей! - воскликнула Фульвия и, когда Антоний попытался вступиться за рабыню, выговорила прерывистым шепотом: - Молчи! Любая девчонка готова свести тебя с ума!.. Подойди ко мне, Халидония!..
Невольница упала на колени.
- Подойди! - повторила Фульвия, и судорога свела со лицо. - Не хочешь? Эй, служанки, схватите ее и тащите ко мне!.. О, боги, видано ли, чтобы презренная тварь не повиновалась своей госпоже?..
Испуганные рабыни тащили упиравшуюся девушку. Она рыдала, боясь расправы жестокой женщины.
- Не смей заглядываться на чужих мужей! - воскликнула Фульвия и, схватив длинную шпильку, замахнулась на Халидонию, чтобы проткнуть ей глаз, но Антонии схватил жену за руку.
Фульвия яростно боролась, пытаясь освободиться; она осыпала Антония грубой бранью, называла развратником и, обращаясь к девушке, оскорбляла ее. Однако Антоний, зная, что вспышки гнева у жены непродолжительны, держал ее руку.
- Успокойся, дорогая моя! - говорил он. - Я знаю, что еще сегодня ты пожалела бы о своем поступке. Твоя доброта и милосердие известны всем, а я не хотел бы, чтобы тебя, вдову Клодия и Куриона, супругу консула, величали именем "жестокая". Эта рабыня, - указал он на Халидонию, - проиграна мною в кости Требацию Тесте, и я не имею права послать ему искалеченную девушку…
Это была ложь, - Антоний твердо решил спасти понравившуюся ему невольницу.
- Требацию Тесте? Как ты смел играть в кости на моих служанок? Бессовестный!.. Клянусь Фуриями! если ты солгал…
- Ты можешь справиться у Требация.
Гнев ее утихал. Антоний отнял у нее шпильку и сделал знак Халидонии удалиться.
Невольницы с удивлением посматривали на консула, - не было еще случая, чтобы он заступался за рабов перед разгневанной женою.
Люций молча наблюдал за супругами. Настойчивость брата удивила его, и он думал, как сделать, чтобы невольница не попала к Тесте: "Если я отдам Халидонию в ее руки, сердце Фульвии смягчится, и она будет действовать со мной заодно. Мы заставим Антония вести нашу политику. А если Фульвия будет мешать мне… Но нет, не посмеет. Она была любовницей Цезаря, у меня есть две эпистолы от него, и стоит только показать их брату…"
- Нужно ладить с аристократами, - говорила Фульвия, - Лепид будет наш - разве он не друг детства Цезаря? Долабелла (ярость мелькнула в глазах Антония) - тоже, Цицерон - враг, Октавий - бунтовщик. Аграрный закон Люция, опиравшегося на популяров, сделал свое дело, - народ и ветераны требуют уничтожения амнистии, и нам нечего опасаться аристократов, которые натравливают на тебя демагога Октавия.
- Я решил, - нахмурился Антоний, - ввести в сенат центурионов Цезаря, имена которых нашел в папирусах диктатора…
Фульвия захохотала.
- Хорошо придумал! Эти "Хароновы" сенаторы поддержат тебя! Что за беда, если они - темные проходимцы? Добивайся получения Цизальпинской Галлии, - с заговорщиками нужно кончить, иначе они…
- Но Цицерон…
- О проклятый пес, враг народа! - с ненавистью выговорила она и, молитвенно воздев руки, зашептала по-гречески: - О Зевс и вы, боги Олимпа, продлите мне жизнь, чтобы я насладила свои глаза видом отрубленной головы консуляра, ненавидевшего Клодия и Куриона!
Консул пожал плечами, - он старался не верить заклятиям и надеяться только на себя и свою судьбу, хотя и был суеверен; Цицерона он ненавидел и думал так же, как и жена, что смерть оратора удовлетворила бы его больше, чем величайшие почести.
Выйдя из конклава, он кликнул атриенсиса и велел привести Халидонию. Рабыня робко остановилась перед ним. Он взял ее за руку:
- Халидония, я хочу снасти себя от гнева госпожи. Я подарю тебя Лепиду, а он отпустит тебя на свободу.
В черных глазах невольницы была такая благодарность, что Антоний невольно смутился, подумав, что он освобождает ее не ради человеколюбия, а ради своей похоти. Однако он овладел собою. Рабыня, опустившись перед ним на колени, прижала его руку к своим губам.
- Идем, Халидония, я сам отведу тебя к Лепиду… Невольница, не вставая с колен, целовала его руки, и
Антоний подумал: "Вот верное существо, которое будет служить мне преданнее, чем лучший друг, жена и братья".
Он поднял ее и, полуобняв, пошел с ней к выходу.
VII
Лепид, друг детства Цезаря, считал себя эпикурейцем: он любил пиры, женщин и наслаждения. Пристрастие к изящной обуви и роскошным тогам было у него привычкой, унаследованной от деда и отца. Преклоняясь перед эллинским искусством, он не увлекался им, считая, что если римляне и обязаны многим варварам, то явление это временное, обусловленное ходом исторических событий, случайно отодвинувших развитие римского народа па несколько столетий. Рим, по его мнению, должен был прежде всего завоевать весь мир.
Если бы Лепиду пришлось лишиться богатств и стать пищим, он, не задумываясь, пресек бы мечом свою жизнь. Стоило ли трудиться над свитками пергаментов и папирусов, дышать вековой пылью изъеденных молью хартий и терпеть лишения, не принимая участия в пирах и попойках, не созерцая юных тел танцовщиц, не наслаждаясь музыкой, песнями, поэзией, философией и любовью? Стоило ли жить, как живут десятки и сотни тысяч плебеев и рабов? Мысль об этом казалась ему безумием.
Когда Цезарь был умерщвлен, Лепид и Антоний сидели в таблинуме, прислушиваясь к крикам толп, ходивших по улицам. Антоний говорил: "Конечно, эти дикие звери, выпущенные из клетки римского закона, могут нас растерзать, но как только мы соберем войска, пусть они попытаются поднять головы!.. Помнишь, друг, как я усмирил восстание Долабеллы?.. О, этот урок они будут помнить, пока существует Рим". Лепид понял: власть хирургическим ножом закона произвела операцию государственного тела и отсекла гнилые члены; следовательно, власть, спасшая республику, священна.
Слова Антония утвердили его мысль, что нобили - избранники богов, управляющие толпою. Однако он вспомнил, что Цезарь никогда не говорил резко о народе.
"Что ж, Цезарь был хитер, Антоний же прямее, - подумал Лепид. - Если род Цезаря происходит от Венеры, то Антония - от Геркулеса". Он улыбнулся и решил обратиться к Аттику, чтобы тот порылся в родословных и определил, от какого бога или героя происходит род Эмилиев.