Еще недавно он, magister equituin, собирал легионариев, объединял коллегии Клодия, разыскивал ветеранов, колонистов и приверженцев Цезаря, возмущая их речами, направленными против аристократов; потом, повинуясь демагогической политике Антония, пригласил Брута и Кассия на обед, на котором они оба восхваляли "освободителей отечества". Став вскоре после смерти Цезаря верховным жрецом, Лепид поселился во дворце Нумы Помпилия, называемом "Regia". Новые обязанности изменили его прежнюю жизнь: он должен был наблюдать за фламинами, весталками и иными жрецами, вести каждый год списки магистратов, анналы, жреческие книги, записи понтификов. Работы было много, но он не мог отказаться от политики и взирал на борьбу сословий с философским спокойствием. Даже казнь Герофила и бегство Брута и Кассия из Рима не могли вывести его из душевного равновесия.
"Подкупив Долабеллу, Антоний умно повел дело", - раздумывал Лепид, рассеянно поглядывая на папирус, полученный от Аттика. Это было сочинение покойного Нигидия Фигула об оракулах и искусстве вызывать тени умерших; оно было написано тяжелым и туманным языком, и Лепид не мог понять многих мест.
"Пусть Цицерон восхваляет "героев", предательски умертвивших Цезаря, пусть он твердит, что "мертвый Цезарь управляет Римом", пусть мечется между Долабеллой и Брутом, пусть ожидает помощи от Секста Помпея, - словами и действиями он доказывает свое бессилие. Но предложить ли ему, чтобы он последовал учению своего друга Фигула и вызвал тень Цезаря? Может быть, он успокоится, когда Цезарь скажет, что продолжателем его дела будет Антоний, который отомстит за него.
Раб возвестил, что в атриуме дожидается Антоний. Лепид поспешил ему навстречу.
- Знаешь, пес Октавий опять возбуждал против меня плебс и ветеранов, - заговорил консул, приветствуя хозяина. - Он стал демагогом. Я пригрозил, что посажу его в тюрьму, и представь себе, дорогой мой, хитрость Октавия: ветераны якобы потребовали, чтобы он примирился со мной, и этот ночной горшок Цезаря прибыл на рассвете к моему дворцу. Ветераны кричали: "Мир, мир!" И, когда я вышел к ним, я увидел Октавия, который дружески приветствовал меня. Пришлось пригласить его к себе, хотя он вызывает во мне отвращение.
Лепид в раздумье смотрел на него.
- Как-то вечером, - сказал он, - появилась большая комета, и Октавий, говорят, кричал на площадях, что это душа Цезаря, вознесшаяся на небо и занявшая место в сонме богов.
- Знаю, поэтому я решил обожествить Цезаря. Он, конечно, заслуживает этого. Но знаешь - больше всего меня беспокоит противодействие аристократов закону, отнимающему у Децима Брута Цизальпинскую Галлию. Меня и Долабеллу обвиняют в желании вызвать гражданскую войну.
- Разве ветераны не требуют передать Цизальпинкую Галлию стороннику Цезаря? - удивился Лепид.
- И, несмотря на это, находятся мужи, вроде Пизона, которые якобы пекутся о спокойствии в республике, а на самом деле, несомненно, помышляют о личном благополучии, о легкой наживе!
- Надоели мне эти распри, и я решил уехать в назначенную мне провинцию. А ты что думаешь делать? - спросил Лепид и, взяв серебряный колокольчик, позвонил. Вбежал раб. - Подай нам кайкубского и фуданского вина. Так ты говоришь, Марк…
- Я говорю, - нахмурился Антоний, - что положение становится тревожным. С одной стороны усиливаются ветераны и колонисты, якобы ненавидящие убийц Цезаря; конечно, они никогда не любили диктатора, а стремятся сохранить милости, дарованные или обещанные императором. Ты скажешь, что ветеранов и колонистов поддерживает плебс? А что такое плебс? Толпы нищих, ремесленников, вольноотпущенников и земледельцев, толпы бедняков, обремененных долгами. И действительно ли плебс поддерживает ветеранов? Я знаю, что положение его мало улучшено Цезарем. И потом, ремесленники, вольноотпущенники и земледельцы скорее пойдут за Брутом и Кассием, чем станут поддерживать ветеранов. С другой стороны нам угрожают все эти "отцы отечества", "Демосфены великого Рима", не сумевшие стать у власти после умерщвления Цезаря; они обижены, завидуют нам, честолюбие не дает им спать. И я решил провести законы, чтобы успокоить взволнованные умы. О, Цезарь, Цезарь! Зачем ты даровал амнистию псам-помпеянцам?
- А зачем мы даровали амнистию псам-убийцам? - отозвался Лепид, вставая. - Вот вино и фрукты. Возляг, прошу тебя, рядом со мною. Ты мне расскажешь о намеченных новых законах. А где же виночерпий? - обратился он к рабу. - Опять опаздывает? Скажи ему, что больше не буду марать своих рук о его варварское лицо!
Не успел раб выйти, как вбежал испуганный виночерпий. Это был лысый грек, с брюшком и маслянистыми глазами.
- Снова опоздал? - вымолвил Лепид свистящим шепотом. - Ступай к атриенсису, - пусть пришлет сюда Халидонию. Подожди. Не забудь сказать ему, чтобы он дал тебе тридцать ударов.
Грек упал на колени.
- Господин мой, - крикнул он с ужасом. - Прости меня еще раз… Ради высокого твоего гостя, друга трижды божественного диктатора! - И, обратившись к Антонию, заговорил по-гречески, умоляя его сжалиться над ним.
- Прости его, - сказал Антоний, - пусть наша дружба не будет омрачена криками истязуемого.
Лепид привстал на ложе.
- Встань, - сурово сказал он греку. - Я прощаю тебя последний раз. Позови Халидонию.
Когда вошла гречанка, настроение Антония изменилось.
- Поглядеть на нее - хороша! - воскликнул он.
Девушка была в легкой льняной тунике, обнажавшей колени, и в светлых сандалиях. От нее пахло духами - Лепид любил, чтобы рабы и невольницы, прислуживавшие за столом, душились.
Узнав консула, Халидония опустила глаза. Антоний подозвал ее. Гречанка хотела поцеловать у него руку, но он, не стесняясь Лепида, обхватил ее стан.
- Как живешь? - спрашивал он по-гречески. - Довольна ли? Господин отпустил тебя на волю?
Узнав, что она продолжает оставаться рабыней, Антоний шутливо обратился к Лепиду:
- Ты, наверно, влюблен в кого-нибудь, если не исполняешь обещанного.
- Не влюблен, а забываю, - ответил Лепид. - А забывчивость в такое тревожное время простительна.
- Я напоминаю тебе.
- Завтра она будет отпущена на волю. Антоний задумчиво поглаживал плечи девушки.
- Я хотел бы, чтоб она покинула твой дом и переселилась в мою виллу… Габии недалеко от Рима, и она могла бы бывать в Городе…
- …и видеться с тобою? - подсказал Лепид. - Понимаю. У тебя хороший вкус, Марк Антоний!
Девушка зарделась и, мягко освободившись из объятий консула, поспешила наполнить фиалы вином. Прислуживая, она избегала взглядов Антония: впервые ее удостоил внимания высший магистрат, и впервые она, бедная гимметская пастушка, могла помечтать о лучшей жизни.
Она слушала звучный голос Антония, но слов не понимала.
А консул говорил:
- Я изменю закон божественного Цезаря о судах: к декуриям всадников и сенаторов прибавлю третью декурию, которая будет состоять из центурионов и воинов. Таким образом в число судей должны будут выбираться центурионы и воины наравне с сенаторами и всадниками. Я возобновлю обжалование гражданами судебного приговора, уничтоженное Суллой и Цезарем: отныне каждый гражданин, обвиненный в преступлении против общественного порядка, не будет зависеть от воли продажных магистратов. И, наконец, предложу закон об обожествлении Цезаря.
- Твои законопредложения делают тебе честь, - сказал Лепид, подымая фиал. - Я должен обратить твое внимание на недовольство, которое вызовут выступления против законов Цезаря: противодействие твоих врагов…
Антоний тряхнул головою.
- Муж, предком которого был Геркулес, не страшится подлых нападок помпеянцев. Разве может меня уязвить стрела презренного Октавия, место которого было под ложем Цезаря?
Лепид засмеялся.
Допив вино, Антоний простился с другом, потрепал по щеке Халидонию и направился к двери.
VIII
Около восьми месяцев вел Цицерон упорную борьбу против Антония, и эти восемь месяцев подорвали его здоровье.
Сперва он написал I филиппику против Антония, в которой порицал его политику, обвиняя в нарушении законов Цезаря и в чрезмерном честолюбии, советуя следовать теории Аристотеля - быть первым гражданином среди граждан. Боясь македонских легионов, на которые мог опереться Антоний, чтобы уничтожить амнистию, оратор подстрекал друзей к неурядицам, советуя возбуждать воинов, сеять среди них рознь и недовольство. Когда Антоний и Фульвия отправились в Брундизий навстречу македонским легионам, аристократы склонили на свою сторону Октавиана, и тот поспешил в Капую под предлогом продажи вилл, принадлежавших его матери, а на самом деле - чтобы набрать себе телохранителей среди ветеранов Цезаря.
Переехав в Путеолы, Цицерон следил за деятельностью Октавиана, который распространял среди воинов эпистолы с обвинением Антония в измене делу Цезаря. Легионарии чуть не взбунтовались, и только обычное хладнокровие и присутствие духа спасли Антония: он велел казнить подозрительных центурионов в своем доме, в присутствии разъяренной Фульвии, - стареющая матрона выказала себя кровожадной гиеной, принимая участие в пытках людей, - одежды ее были забрызганы кровью.
Цицерон знал о злодействах Антония. Он стал писать II филиппику и, закончив ее, послал Аттику.
Шагая по холодному атриуму, в который врывался ноябрьский ветер, Цицерон говорил Тирону, оторвавшись от работы над трактатом "De officiis".
- Нужно умиротворить общество, изменить нравственный уровень жизни. Богатство и власть развращают людей, это не высшие жизненные блага, а бремя, которое должно переносить. Следует жить, занимаясь земледелием и торговлей, принимать участие в политической жизни. Целью правительства должно быть общее благо, а достигнуть его возможно строгим соблюдением законов, восстановлением добродетелей, щедростью нобилей, честностью, порядочностью…
- Но если идеальная республика, - возразил Тирон, - ставит целью своего существования благо народа, воздержание от наступательных войн, подобных тем, какие вели Красс и Цезарь, уничтожение жестокостей и вероломства, стремление сдерживать данное слово, то не есть ли это возврат к древним временам?
- Ты меня правильно понял, сын мой, - оживился Цицерон, - я стою за аристократическую республику, в которой не было бы ни Гракхов, ни Мариев, ни Сулл, ни Цезарей, а единый сенат, состоящий из ораторов, правоведов, ученых, философов и писателей…
- Но ведь ты, господин мой, пытаешься привить идеи Платона к римской жизни!
Цицерон не ответил. Он прислушивался к приближавшимся голосам людей.
- Кто там? - спросил он, приоткрыв дверь и выглянув на улицу.
- Письмо от Октавиана Цезаря! - крикнул грубый голос.
Тирон распахнул дверь, и в атриум проник вооруженный гонец в мокром плаще, в забрызганных грязью калигах.
"Что мне делать? - писал Октавиан. - Антоний во главе легиона Алауда двинулся на Рим. Задержать ли его в Капуе или идти на столицу?"
Не колеблясь, Цицерон посоветовал Октавиану двинуться на Рим: он боялся отмены Антонием амнистии и возникновения новой гражданской войны.
Вскоре Цицерону стало известно, что Октавиан ошибся, думая, что Антоний шел во главе одного легиона, - их у него было два.
"Октавиан трусит, - писали друзья, - и опасается, как бы Антоний не объявил его врагом республики". Узнав о походе Октавиана на Рим во главе трех тысяч воинов, Цицерон успокоился.
События следовали одно за другим. Вступив в Рим раньше Антония, Октавиан объявил его изменником дела цезарьянцев и предложил ветеранам поддерживать сына диктатора. В то же время, боясь аристократов, он пытался ладить с ними. Популяры считали его своим вождем, а аристократы - своим защитником, хотя многие не доверяли ему, видя его растерянность и двуличность. Прибытие в Рим Антония, эдикт его, в котором он презрительно отзывался о низком происхождении Октавиана ("из фамилии ростовщиков") и намекал на причину усыновления его Цезарем ("любовник диктатора"), а затем второй эдикт о созыве сената с предупреждением, что не явившиеся будут считаться приверженцами Октавиана, - возымели свое действие: воины покидали Октавиана, разбегались, а Цицерон побоялся вмешаться в это дело.
Однако восстание двух тибурских легионов, требовавших отомстить за смерть Цезаря, расстроило планы Антония, - войска перешли на сторону Октавиана. Римское общество растерялось: аристократы считали Октавиана своим, а он очутился во главе мятежных легионов, готовых мстить за убийство Цезаря.
Положение Антония стало опасным: если остальные легионы перейдут на сторону Октавиана, он очутится во власти аристократов. Однако Антоний не показывал беспокойства и на заседании сената старался быть веселым: с радостью в голосе он объявил, что Лепид заключил мир с Секстом Помпеем, и, восхваляя его, предложил благодарственное молебствие. Сенат рукоплескал.
Возвратившись домой, Антоний собрал друзей и спросил, следует ли ему примириться с Октавианом или отправиться в Галлию к Лепиду. Мнения разделились. Молчали только Люций и Фульвия.
- Что же ты, жена? - спросил Антоний. - Разве не одобряешь наших замыслов? А ты, Люций? Или мудрая Минерва подсказала вам мысль лучшую, чем высказали все мужи?
Матрона встала. В ее глазах была непреклонная воля.
- Октавиан умен. Ему улыбнулось счастье, а от нас улетело. Но надолго ли? Октавиана нужно бить его же оружием. И потому не тебе, Марк Антоний, первому мириться с ним, не тебе, Марк Антоний, просить убежища у Лепида. Стань же и ты мстителем за Цезаря, подыми легионы, созови опять сенат, распредели провинции между магистратами… Действуй!
Люций поддержал Фульвию.
- Изгони Децима Брута из Цизальпинской Галлии, и цезарьянцы будут на твоей стороне; Октавиан принужден будет присоединиться к тебе, иначе легионы его разбегутся.
- Так я и сделаю, - твердо сказал Антоний. - Буду действовать по примеру Цезаря - стремительно и внезапно.
Вечером он выехал неожиданно для всех из Рима, сказав родным, что отправляется к видному центуриону по важному делу, а на самом деле ехал в сопровождении верного вольноотпущенника Эроса в окрестности Габий, где находилась его вилла.
Ночь выдалась лунная. Вымощенная дорога гулко отдавалась под копытами лошадей. Дул прохладный ветер, и Антоний плотнее кутался в плащ.
Мост, сооруженный Гаем Гракхом, казалось, был построен недавно: ни единой трещинки на сваях и облицовке перил. Остановив коня, Антоний смотрел на волны, посеребренные лунным светом, на берега, поросшие кустарником, и улыбался своим мыслям.
"Она ждет меня, - думал он, - и обрадуется моему решению".
Выехав из городка, он помчался к вилле, расположенной на берегу той же реки, через которую был перекинут мост, сооруженный Гракхом.
При въезде в виллу он был встречен собачьим лаем. Раб-вратарь, узнав господина, низко кланялся. Из эргастулы вышел декурион и спросил, нужно ли разбудить невольников, чтоб они приветствовали хозяина. Антоний объявил, что не следует тревожить людей, которые должны чуть свет отправляться на работу.
Войдя в дом, он остановился на пороге атриума: Халидония приветствовала его поднятой рукой, а затем, упав к его ногам, обняла колени.
- Какая радость твой приезд! - говорила она. - Слава Зевсу Ксению, радетелю об амфитрионах, не знающих, как лучше провести время, - добавила она с легкой шутливостью в голосе.
- Уж не думаешь ли ты, Халидония, что я приехал поселиться или развлекать тебя? - сказал он, поднимая её и прижимая к груди.
- Да, господин мой, ты здесь, чтобы меня обрадовать.
Слова гречанки понравились Антонию. Обняв ее за стан, он вошел с ней в атриум и, сняв плащ, бросил его подбежавшему Эросу.
- О деле будем говорить позже, моя птичка, хотя оно не терпит отлагательств… Ты уходишь, Эрос? Отнеси плащ в спальню и разбуди нас на рассвете…
Вошли рабыни, неся амфору на палке, продетой в ручки. Пока они распечатывали ее, Антоний, облокотившись на ложе, беседовал с гречанкой; он хвалил ее прическу, восторгался глазами, нежным цветом лица. Халидония преданно смотрела на него, улыбаясь одними глазами. Когда невольницы поставили перед ними кубки, Антоний взял свой фиал и поднес к губам:
- За твое здоровье и счастливое путешествие!
- Путешествие? - удивилась Халидония. - Но я, господин мой, никуда не собираюсь ехать.
- Поедешь со мною?
- С тобой? А куда? Удивление ее возрастало.
- На войну, да поможет нам Арес!
Пили до полуночи. Мерцали светильни. Халидонию клонило ко сну, голова ее отяжелела.
- Господин мой, - пролепетала она, - я пьяна… Позволь мне удалиться…
Антоний засмеялся.
- Еще один глоток, и мы вместе отправимся в объятья Морфея. Пей!..
…Рассвет застал их на ногах. Антоний торопил Халидонию:
- В путь, в путь! Возьми с собой одежду, обувь и одеяло… Остальное найдется у меня. В Риме остановишься у одного из моих друзей. Вот письмо к нему. Скажи рабам, куда доставить вещи…
Сев на коней, они выехали на Пренестинскую дорогу, направляясь в Рим.
…Взяв деньги в сокровищнице Сатурна, Антоний выступил во главе двух легионов, преторианской когорты, конницы и ветеранов по направлению к Цизальпинской Галлии. С ним уезжало большинство цезарьянцев.
Действия Антония возмутили Цицерона. Оратор не находил себе места, не мог работать. Он то подстрекал Октавиана выступить против Антония, советуя помочь Дециму Бруту, то не доверял Октавиану, подобно многим аристократам, и искал вождя, способного возглавить движение. Когда же аристократы предложили ему стать вождем, Цицерон пригласил Аттика и Корнелия Непота, чтобы выслушать их мнение. Они советовали не отказываться. Однако у Цицерона не хватило решимости, и он сослался на старческие недуги.
- Заклинаю тебя твоими сединами - не отказывайся! - вскричал Тирон. - Будь тверд, как подобает мужу до Пунических войн!
Эдикт Децима Брута, объявившего, что не признает Антония правителем Цизальпинской Галлии, придал оратору бодрости. Друзья и родственники Октавиана настаивали, чтобы Цицерон разогнал цезарьянцев и восстановил республику. Но как это сделать?
Оратор произнес III филиппику, предложив сенату уничтожить распределение провинций, проведенное Антонием, и поручить Гиртию и Пансе наградить Децима Брута и Октавиана, оказавших услуги отечеству. И в тот же день обратился к народу с IV филиппикой, обрисовав тяжелое положение республики.