- Где ты был? - радостно говорила она. - А я уже было подумала, что ты бросил меня, как и Антоний - да поразят его стрелы Зевса!
- Не брани господина, он помнит о тебе. Вот деньги от него, он приказывает мне жениться на тебе… Ослушаться - значит навлечь на себя кару могущественного мужа.
Халидония поникла головою. Антоний ей нравился, и она мечтала после смерти Фульвии стать его женою. Эрос, не замечая горя гречанки, обнял ее и уселся рядом с нею.
- Не плачь, - говорил он, лаская ее руки и плечи, - мы заживем хорошо. У меня есть дом в Риме, лавки, дающие прибыль, небольшой виноградник. А разбогатею, еще больше будем иметь! Ты станешь госпожой, может быть, даже матроной. И мы пригласим к себе Антония и его друзей.
- Нет, нет! - сквозь слезы вымолвила Халидония, вспомнив Фульвию. - Я согласна жить в глуши, лишь бы их никогда не видеть…
- Глупенькая, - сказал Эрос, вытирая ее глаза. - Я понимаю, что ты сердишься на господина, но поверь мне, он ни в чем не повинен, - так захотели боги. А ты мне нравишься… Будь же моей женою…
Халидония не возражала. Что было лучше - любовница Антония или жена вольноотпущенника Эроса? Она знала, что Антоний непостоянен - он меняет женщин каждую неделю - и удивительно было, что она прожила с ним несколько месяцев. А Эрос? "Если господин приказал ему жениться на мне, я буду под опекой господина".
Эрос долго не мог заснуть, - мешали ночные сторожа; обвешанные колокольчиками, они ходили кругом дома, и звон назойливо застревал в ушах. Рядом лежала Халидония, и Эрос думал о превратностях судьбы. "Не помышлял жениться, а пришлось: получил подержанную вещь". Халидония тоже не спала. Ласки Эроса надоели, - господин ласкал не так: он вкладывал в каждое движение душу, его слова были сладки, как гиметский мед.
"Жизнь - это игра, - думала она, - в выигрыше тот, кто сумеет обмануть своего противника. А не сумел обмануть - иди в плен, подчиняйся другому, становись рабом".
Эта грубая философия разъедала сердце Халидонии, и Эрос, покидая гречанку в габийской вилле, поневоле сравнивал Халидонию Бононии с Халидонией Габий: вместо скромной, доверчивой и ласковой женщины перед ним стояла насмешливая, недоверчивая жена, которая говорила:
- Не успеешь прибыть в Галлию, как обзаведешься простибулами - забудешь жену, станешь пьянствовать вместе с Антонием. Но берегись: заболеешь от потаскухи - не пущу на порог дома. Даже господин не сумеет меня уговорить!
Напрасно Эрос убеждал ее, что он испытывает отвращение к продажным женщинам, - Халидония не верила. Обнимая его, она всхлипнула. А когда Эрос вскочил на коня, - не выдержала: обхватив обеими руками ногу мужа, сунутую в бронзовый башмак, она прижалась к ней щекой и повторяла, сжимая ее сильней и сильней:
- Обещай не забывать меня. Люби крепко… Прости, если язык мой выговорил злые слова.
Эрос с трудом освободился от жены. Покидал ее с тяжестью на сердце.
- Будь спокойна, - сказал он, - сердце мое с тобою. И ударил коня плетью.
XVI
После загадочной смерти консула Педия, умершего внезапно (он опубликовал эдикт, в котором сообщалось об осуждении только двенадцати человек), Антоний, Октавиан и Лепид прибыли один за другим в Рим, каждый с легионом и преторианской когортой.
На другой день они заставили утвердить закон, устанавливавший триумвират сроком по тридцать первое декабря семьсот шестнадцатого года от основания Рима, и опубликовали проскрипционные списки.
Наступили страшные времена Суллы.
- Кто убьет осужденного, - кричали на площадях глашатаи, - тот получит награду! А кто спрячет проскрипта или поможет ему бежать - будет отвечать своей головой за укрывательство врага отечества.
Халидония, вызванная в Рим Эросом, насмотрелась ужасов на улицах города: здесь вели пойманного сенатора, переодетого рабом, и толпа бросала в него камнями и навозом; там гнали выловленных из подполий, сточных труб и усыпальниц гордых нобилей, награждая их пинками и оплеухами; а дальше - рабы убивали всадников, умолявших о пощаде, обнимавших их колени; многие оптиматы бросались навстречу убийцам, чтобы поскорей избавиться от мучительного ожидания смерти.
Эрос говорил, сжимая руку жены, дрожавшей всем телом:
- Слуги убивают господ, развратные матроны обвиняют ненавистных мужей, стараясь, чтобы они попали в списки проскриптов, сыновья предают отцов, указывают, куда они скрылись…
- О, боги, - шепнула Халидония, - скоро ль все это кончится? - И вдруг прижалась к мужу, когда они подходили ко дворцу Антония. - Куда ты меня ведешь?
- Господин желает тебя видеть…
- Меня?
Она рванулась, но Эрос удержал ее:
- Не бойся, ведь ты - моя жена.
Она поднималась по мраморным ступеням, устланным ковром. Рядом с ней шел Эрос в нарядной одежде, и рабы кланялись им, громко приветствуя. И Халидония думала: почему так случилось, что она входит во дворец не супругой повелителя мира, а женой его вольноотпущенника?
Вошли в триклиниум. Она видела возлежавших гостей, слышала гул и смех. Антоний говорил ровным голосом, не повышая его, что служило признаком сдерживаемого раздражения:
- Они бегут к морю, бегут к Сексту Помпею, который старается притти им на помощь,
- Он подошел к Сицилии, чтобы принять верховное начальствование над морскими берегами, - поддержал его Октавиан. - Эдикты Секста, обращенные к италийским городам, вызывают волнения; он собирает беглецов на берегах…
Лепид что-то ответил. Халидония не расслышала: зазвенели систры, запели лиры, и свежие молодые голоса наполнили триклиниум ликующими напевами.
Эрос подошел к ложу, на котором возлежали Антоний, Октавиан и Лепид, нагнулся к господину, что-то шепнул. Антоний повернулся к гречанке и несколько мгновений вглядывался в нее.
- А, это ты, - небрежно сказал он. - Как жаль, что война разлучила нас! Ты поторопилась выйти замуж, не захотела подождать…
Халидония растерялась.
- Господин мой, - пролепетала она, - ты ошибаешься. Не ты ли приказал Эросу жениться на мне?
Антоний привстал.
- Я - приказал? Когда это было, Эрос? И было ли? Что-то не помню.
Эрос испуганно замигал глазами.
- Это было, господин, в Форуме Юлия… Антоний прищурился.
- Подойди, Халидония! Я ли тебя не любил? О, молодежь, молодежь! Как ты неблагодарна!.. Поистине, Халидония, ты сменила одну любовь на другую, по греческому выражению: "Клин клином вышибать".
- Господин мой, - шептала она, - я ничего не понимаю. И Эрос не понимает - взгляни на него! Сжалься над нами, господин!..
- Встань, Халидония! Я хотел испытать тебя… твою любовь… Ты вышла за Эроса… Так угодно было богам…
Он притворно вздохнул и повернулся к Эросу:
- Отвези жену в габийскую виллу и возвращайся поскорее: ты мне нужен.
Эрос не успел ответить, - донесся хриплый голос Фульвии:
- С кем ты беседуешь, Марк Антоний? С Эросом? А кто эта женщина?..
- Жена его, - ответил Антоний, сделав обоим, знак удалиться, и обратился к падчерице: - Что ты скучна и бледна, Клавдия? Приляг за нашим столом.
Эрос и Халидония вышли.
Фульвия и Клавдия заняли места легатов, которые напились до бесчувствия и были рабами отнесены в спальню.
Октавиан перешел на другое ложе и принялся ухаживать за Скрибонией, младшей дочерью Либона: он любовался ее ожерельем из сардских ясписов с фиолетовым отливом и говорил:
- Твои глаза, как эти ясписы… Скрибония, обмахиваясь веером, ответила:
- До сих пор ты мало обращал на меня внимания…
- Ошибаешься. Ты мне нравишься, но я тебе не мил… Шум у дверей отвлек его внимание. В триклиниум ввалилась толпа воинов с кожаными мешками. Антоний, как старший триумвир, подошел к ним.
- Что вам, друзья?
- Получай, триумвир, головы проскриптов, - выступив на середину триклиниума, сказал центурион и потряс мешком. - Принесено шестьдесят голов. Что прикажешь сделать с ними?
- Выставить на рострах. Мы, триумвиры, благодарим доблестных коллег и друзей великого Цезаря за верную службу отечеству, - и, кликнув писца, приказал:
- Выдать завтра награды этим храбрым ветеранам. Клавдия, обиженная невниманием Октавиана, смотрела, как он подходил к Антонию. В голове ее назойливо билась мысль: "Для него политика важнее и дороже любви".
Всадники и крупные землевладельцы были казнены, а их имущество разделено между популярами, за вычетом приданого, оставленного вдовам, и части денег - сыновьям и дочерям: первые получали одну десятую и вторые одну двадцатую отнимаемых состояний. Жадные триумвиры покупали виллы за бесценок; их примеру следовали воины, которых боялись раздражать,
- Победа бедноты! - насмешливо говорил Лепид, поглядывая на Антония и Октавиана. - Если погонщик мулов стал консулом, то не есть ли это торжество охлократии?
Это был намек на Вентидия Басса. Антоний стал с жаром защищать консула. Он говорил, что храбрость и распорядительность этого мужа затмили великие дела знаменитых полководцев и что Вентидий получил консулат по заслугам.
- Справедливость нашего дела, за которое мы стоим, и наших действий очевидна, - добавил Антоний. - Мы не грабители, потому что если бы мы были ими, то разве оставили бы вдовам, сыновьям и дочерям проскриптов часть отобранных богатств? Все отнятые сокровища находятся в эрарии Сатурна, и если вы, - обратился он к триумвирам, - желаете взглянуть, на них и получить опись ценностей, находящихся в подземельи, то идемте.
Они спустились по мраморной лестнице дворца Антония и вышли на Палатин, взявшись под руки - справа рослый тучный Антоний, рядом с ним маленький тщедушный Октавиан и, наконец, надменный широкоплечий Лепид. Впереди них шли ликторы. Народ расступался - квириты, женщины и дети кланялись.
В сокровищнице Сатурна был сумрак. Вызванный квестор снимал печати в присутствии народного трибуна, общественные рабы отодвигали железные полосы, за которыми находились двери.
Триумвиры спустились вниз по каменным ступеням. При свете смоляных факелов засверкала добыча, полученная ценой человеческих жизней. Это были сокровища проскриптов - золотые и серебряные слитки и утварь, вазы, статуи, ковры, безделушки, драгоценные камни, долговые обязательства на третьих лиц, оставленных на время в живых, чтоб они могли выплатить свои долги.
- Это далеко не все, - сказал Антоний и повелел рабу-счетоводу подать описи отнятых невольников, роскошных вилл Лациума и Камлании, всаднических имений южной Италии и Сицилии, сенатских земель Цизальпинской Галлии и Африки, италийских поместий, обрабатываемых колонистами. Затем он читал описи лошадей, быков, коров, овец и вьючного скота, земледельческих орудий, повозок, рабов-ремесленников и рабынь-рукоделъниц.
- Все это, - заключил Антоний, - даст нам возможность победить заговорщиков, наложивших руки на Цезаря.
- Да, если нам удастся обратить эти богатства в деньги, - сказал Октавиан. - В противном случае придется пожертвовать стариками и ростовщиками.
Антоний нахмурился.
- Ты намекаешь на Варрона и Аттика? Но Варрона взял под свое покровительство благородный Кален, а Аттика - я, триумвир.
Октавиан стал возражать. Антоний добродушно похлопал его по плечу:
- Будь справедлив. Я не противоречил тебе, когда ты щадил мужей по просьбе сестры твоей Октавии… Я не посмел бы сказать "нет", глядя в чистые глаза благородной Октавии, в глаза, в которых отразилась нежная Женственность и трогающее сердце Милосердие!..
- А Вер рее и Цицерон?..
- Не сегодня - завтра головы их будут у наших ног, - спокойно сказал Антоний.
Когда они пересекали форум среди безмолвствующей толпы, чей-то громкий голос нарушил тишину:
- Злодей Октавиан, ростовщик и скотоподобное чудовище, долго ль нам еще терпеть твои преступления?
Октавиан побледнел. Вспомнились слова Агриппы: "В Риме говорят, что Антоний и Лепид требуют прекратить проскрипции, а ты, пьяный, препятствуешь им и в списки вносишь мужей, которые владеют многоценными греческими вазами"… Неужели это была правда? Он не верил Агриппе, но однажды- сам убедился, проходя мимо базилик, в правоте друга. На колоннах были нацарапаны надписи, оскорбительные для его предков и для него самого: предки были названы ростовщиками и его, мать - простибулой, а сам он - наложником Цезаря.
И теперь, вспомнив об этом, он пришел в ярость, приказал ликторам оцепить место, откуда послышался голос. Однако виновник не был найден. А на другой день он получил дерзкое письмо, которое кончалось словами:
"Не ищи квирита, который справедливо назвал тебя злодеем и чудовищем. Так величает тебя весь Рим, подлый ублюдок проклятого лено и развратной простибулы". Весь день Октавиан не находил себе места, - жажда мести доводила его до исступления. Он готов был на какое угодно кровавое дело, чтобы утопить эти оскорбления в крови обидчика. Однако виновник был неуловим, несмотря на то, что множество соглядатаев рыскало по всему городу; на улицах, в табернах и общественных местах они прислушивались к беседам людей, намекали за кружкой вина на таинственный возглас на форуме, восхваляя смелого патриота, не побоявшегося крикнуть правду, в лицо триумвиру, - люди отмалчивались, допивали свое вино и уходили.
Октавиан не спал ночей. Антоний и Лепид пожимали плечами. Антоний был воин, и оскорбления его не задевали; Лепид же презрительно относился "к лаю собак", как он называл анонимные выступления квиритов.
Не меньше этого удручало Октавиана требование ветеранов, чтобы он женился на Клавдии, дочери Клодия и Фульвии. Своенравная девушка внушала ему отвращение, он не любил ее, а жениться нужно было - требовали легионы. Опасно было озлоблять воинов, которые считали, что брак с дочерью Клодия закрепит союз плебеев с ветеранами и Октавиан станет вождем, будет заботиться о них, как делал это Клодий, боровшийся с нобилями.
Вскоре Клавдия, в глаза насмехавшаяся над Октавианом, преступила порог его спальни, но Октавиан не дотронулся до нее - лег спать отдельно.
XVII
Не так поразил Цицерона сговор Октавиана с Антонием и Лепидом, как последствия его - проскрипции. Когда весть об убийствах в Риме дошла до тускуланской виллы, оратор не сомневался, что будет осужден Антонием. Он высказал свою мысль друзьям, и они посоветовали ему бежать в Македонию к Бруту.
- Отправимся сперва в твое астуранское имение, - сказал Квинт, брат Цицерона. - Там находятся надежные друзья, которые сообщат нам о первой биреме, выходящей в море.
- Увы! - вздохнул оратор. - Опять бежать! Дайте мне умереть на родине, которую я не раз спасал…
- Мы возвратимся с войсками Брута, - прервал Квинт, - силы его увеличиваются. Лициния говорила, что, если Секст Помпей присоединится к Бруту, войска триумвиров не осмелятся выступить против них. Через несколько дней Лициния будет возвращаться из Сицилии, и мы узнаем…
- Через несколько дней! - вскричал Тирон. - Неужели мы будем ждать, чтобы убийцы перерезали: нам глотки?
- Ты прав, - согласился Цицерон и приказал собираться в путь.
Рабы, часто сменяясь, несли господ в лектиках. Квинт плакал, причитая:
- Я не взял с собой ничего из дому. Как буду жить? Нет, я вернусь домой, чтобы взять необходимое, а вы продолжайте путь.
И он расстался с ними.
Прибыв в Астуры, Цицерон сел в бирему, отплывавшую в Цирцеи. На душе у него было тяжело. В Цирцеях ожидало печальное известие: Квинт с сыном были выданы рабами соглядатаям и убиты на месте.
Велико было горе Цицерона! Проклиная Октавиана, он говорил Тирону:
- Зачем жить, когда люди допускают такие страшные несправедливости? Октавиан Цезарь, который был ко мне расположен и клялся неоднократно в дружбе, изменил обещаниям, занес нож не только надо мной, но и над всей моей фамилией! О, боги, до чего мы дожили! Все попрано - и дружба, и честность, и гостеприимство, все это стало пустым звуком. О, куда преклонить мне голову?
Он плакал, в отчаянии рвал на себе одежды.
- Не убивайся, господин мой, - грустно сказал Тирон. - Находясь на стороне Брута, ты обретешь покой, И боги вдохнут в тебя силы для борьбы за республику! Не все еще потеряно…
- Мет, никуда я не поеду… Пусть священная земля родины примет в свое лоно мои старые кости.
- Что же ты думаешь делать?
- Отправлюсь в Рим, войду в дом Октавиана и покончу с собой на его домашнем очаге, чтобы обратить на Цезаря духов мести, чтоб они вею жизнь не давали покоя презренному сыну диктатора!..
Беспокойные мысли тревожили его. Великий оратор колебался, не знал, что делать. Каждый час он менял решение. И наконец отплыл морем в Формианум, где у него была прекрасная вилла.
- Я не в силах покинуть отечество, но и не в силах жить в нем. Рим гибнет, терзаемый тремя стервятниками, гибнут граждане, исчезают старые нравы, благочестие, доблесть, добродетель женщин и девушек, словом, отмирает поэтическая жизнь. Попраны древние законы, и новый закон навязан нам - сила кулака… Нет, жить так невозможно. Я чувствую такое отвращение к этой постыдной жизни, что готов сам наложить на себя руки.
Так говорил Тирону старый оратор, любящий- родину всем сердцем. Республика Катона Цензора казалась ему недосягаемым идеалом.
- О, какая была жизнь! - шептал он, прислонившись к корме старой биремы. - Тогда боги охраняли Рим, и тепло было в нем, как у очага Весты, радостно и солнечно в поле, деревне, городе - всюду! А теперь - черная ночь, и в ней, как черви, копошатся наемные убийцы с кинжалами!.. Нет, жить Нельзя!..
Старческие слезы скупо текли из воспаленных глаз, порой вырывалось заглушённое рыдание. Он оплакивал республику, как сын - мать, дрожа, как от озноба, горбясь и кашляя, - Нет, жить нельзя!
Любовь к отечеству! Кто пламеннее его любил Рим? Кто отдал ему все свои силы? Кто защищал дело сената и римского народа, избавив республику от мятежа Катилины и посягательств Юлия Цезаря? Он все он, Марк Туллий Цицерон, консуляр, Демосфен великого Рима!
Обратившись к Тирону, не смевшему утешать его, он сказал:
- Таковы дела (дословно: дела имеют такой характер), дитя!
Тирон молчал. Что он мог ответить? Величие оратора и его скорбь поражали вольноотпущенника.
Цицерон смотрел на морские волны, плескавшиеся за кормой, думая о страшнейшем произволе триумвиров.
- Кто спасет республику, кто? О, боги, дайте ответ, иначе я размозжу себе голову об эту корму! Спасите родину от убийц, остановите кровь! Тысячи погибли, тысячи гибнут и тысячи погибнут еще, если вы, боги, не вмешаетесь в это кровавое дело! Тирон, почему молчит Олимп? Или боги умерли? А может быть, не бывало их новее?
- Успокойся, господин, - шептал Тирон, целуя его руки. - Республика жива и будет жить, имея таких сынов, как Брут, Кассий и Секст Помпей!.. Они - твои друзья… Ты веришь им, господин?
- Должно верить друзьям.
Бирема мягко ударилась в песок.
Высадившись на берег, оратор пошел в храм Аполлона, находившийся неподалеку, в надежде, что сребролукий бог пошлет ему счастливую мысль.