После романа "Кочубей" Аркадий Первенцев под влиянием творческого опыта Михаила Шолохова обратился к масштабным событиям Гражданской войны на Кубани. В предвоенные годы он работал над большим романом "Над Кубанью", в трех книгах.
Роман "Над Кубанью" посвящён теме становления Советской власти на юге России, на Кубани и Дону. В нем отражена борьба малоимущих казаков и трудящейся бедноты против врагов революции, белогвардейщины и интервенции.
Роман написан приподнято, задушевно, с большим знанием Кубани и ее людей, со светлой любовью к ним и заинтересованностью. До сих пор эта эпопея о нашем крае, посвященная событиям Октября и Гражданской войны, остается непревзойденной.
Аркадий Первенцев
Над Кубанью. КНИГА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Земля казача зайнялась
И кровью, сыну, полылась,
И за могылою могыла
Неначе горы поросли
На нашей, сыночку, земли.
Шевченко
ГЛАВА I
Зима тысяча девятьсот восемнадцатого года уходила неохотно. Колючий снег, сметаемый с жилейского плоскогорья, облачно опускался в леса ирикубанской долины. Кубань пробивала звонкую береговую кромку, кружила и хрипела. Замело лесные гужевые дороги и тропы. Протока замерзла, но была опасна, кое-где протаивали мокрые круги, кипели ключи.
Раньше станица замирала в эти редкие буранные дни. Улицы пустели, а скот перестаивал, укрытый в надежных базах и зимовниках.
- Дуй не дуй, не к рождеству, а к великому дню, - говорили обычно казаки, пережидая непогоду в теплых хатах.
Теперь же не было спокойно в станице. Третий день Егор Мостовой отгружал хлеб из греческих ссыпок, брошенных бежавшими в Екатеринодар владельцами. У просторных амбаров, украшенных гигантскими гиревыми весами временами скоплялось до сотни подвод. Тут были и воловые сани, и мажары, и дроги. В амбарах, при свете керосиновых фонарей, работали артели профессиона-лов-грузчиков и люди боевой жилейской дружины.
Они насыпали мешки и выносили наружу. Подводчики, в большинстве насильно выгнанные, были угрожающе хмуры. Мостовой появлялся везде. Он носился либо на своем трофейном Баварце, либо на запряженной общественными жеребцами тачанке. Егора можно было видеть и в Совете, и на ссыпках, и на захолустном жилей-ском разъезде, превращенном им в гомонящий лагерь. Мостовой будто охмелел от радостного сознания своей силы. Уже тогда, на фронте, когда казаки 2-го жилейско-го полка выбрали Егора полковым командиром, он с гордостью определил свое место в новой жизни, внезапно открытой его взорам. Позже короткие дни командирской власти сменились горьким возвращением в свое постылое, неуютное жилище. Тогда он почувствовал, как наполнялось его сердце злобою. Резкий поворот: загремела батарея Богатуна, из рук атамана вырвана булава, Жи-лейская станица признала Советы, и Егор снова вздохнул и расправил плечи. Он не забыл поведения казачьего старшинства и, наблюдая истощение ссыпок, готовил план выгрузки кулацкого зерна.
Сегодня, возвращаясь домой, он внимательно присмотрелся к пяти амбарам соседа Литвиненко. Туго, по самые двери, насыпаны ядреным зерном эти амбары. Разве тут не было доли и его труда? Разве один богатей Литвиненко хозяин этому хлебу? Отца встретил Сенька, недавно прибежавший от Карагодиных. Мальчик уже успел затопить русскую печь.
- Батя, тетка Лизавета вареников принесла, - сказал Сенька, - я их в глечике грею, чтобы отошли с мороза.
- Люблю вареники, Сеня.
Мостовой разделся, повесил на гвоздь шинель, затвердевшую от мороза, башлык, пояс. Подошел к печке и кочергой начал разбивать кизяки. Повалил густой дым, потом веселыми языками полыхнуло пламя.
- Завтра начну трусить Литвиненковых, - сказал он, привлекая к себе сынишку. - Начну со своего соседа, чтоб другие не обижались.
- По станице что-сь дурные слухи ходют, - сказал Сенька.
- Какие слухи?
- Убить тебя хотят, батя, - Семен погладил шершавую отцову руку. - Может, не надо куркулей трогать, а?
Мостовой поднялся, потянулся, улыбнулся.
- Эх ты, сынок! - воскликнул он и, внезапно схватив его под мышки, подкинул вверх. - Ну, пущай меня убьют, пущай. На фронте четыре года изо дня в день убивать меня собирались, не спужался.
- Так то на фронте, - оправляя рубаху, сказал Сенька.
- Тут пожеще фронта, сынок, - опускаясь на лавку, произнес Мостовой, - но эта война чистая какая-сь. Жизни стало не жалко, Сенька. Смысл чувствую. Ну, что моя жизненка для такого дела? Два медных пятака. Правда, живой больше может сделать, чем мертвый. Поэтому за жизнь крепко надо держаться, не поддаваться.
Егор вынул из кармана гимнастерки свернутую вчетверо бумажку и подсел к лампе.
- Сеня, иди ближе, - позвал он, и на лице отца мальчишка увидел новое, просветленное выражение. Егор выкрутил фитиль, огонь языком лизнул по стеклу, оставив мягкий след сажи. Егор бережливо развернул бумажку.
"Горячий привет от имени петроградских рабочих братьям казакам и крестьянам Советского Кубано-Чер-номорья. Товарищи, революция переживает продовольственный кризис. Красный Петроград без хлеба. Единственная наша надежда - это вы, братья казаки и крестьяне".
Мостовой раздельно читал документ, изученный им уже наизусть.
- Ты слышишь, Сенька? "Красный Петроград без хлеба". Мы знаем, что такое без хлеба. Помнишь, как я вернулся? Мы тоже тогда были без хлеба, нам помогли люди. - Егор водил пальцем по бумаге. - "Единственная наша надежда - это вы…" - Мостовой поднял глаза. - Мы единственная надежда Петроградской коммуны. Коммуны! Может, там сам Ленин без хлеба, Ленин… - Мостовой крепко сжал Сенькину руку, - а тут… рядом… пять амбаров держит Литвиненко. С десятого года цену выжидает, а? Зоб ему вырву, а хлеб заберу. Завтра же за него возьмусь.
Не слушая, что ему говорил сынишка, Егор снова подсел к столу. Еще ближе придвинул лампу, ощутил ее теплоту.
"Если вы хотите, чтобы Красный Петроград и впредь имел возможность быть передовым борцом за социалистическую революцию, за освобождение всего человечества от гнета помещиков и капиталистов, не дайте умереть рабочим Красного Петрограда от голода. Мы твердо верим, что трудовое казачество и трудовое крестьянство сделают все для снабжения Петрограда хлебом". - Мостовой водил пальцем по мелким буквам и качал головой. - "…не дайте умереть рабочим Красного Петрограда". Нет, мы не дадим вам умереть, не дадим. Сенька, если революция умрет, стоит ли нам тогда жить? Тогда надо нас с каменюкой на шее в Кубань пустить. Коммуна просит нас, Сенька. Коммуна просит вот таких, как мы. Ты думаешь, они Литвиненковых просят или Ляпиных? От этих дождешься! Горячего до слез дождешься. Эти ждут, чтобы там повымерли, им тогда получшает. На меня говорят, злой я. Нет… Они злые, Сенька. У них в сердце больше злобы…
Егор начал быстро разуваться. Портянки были мокры и коричневы от кожи сапог. Он бросил их под лавку.
- Батя, ты что, спать? А вареники?
- Спать, Семен, спать. Вареники на завтра оставь. Зорькой начну амбары Литвиненкова рушить. Как ты думаешь, Сенька?
- Да как ты, так и я, батя, - ответил Сенька, приготавливая постель. - Шут с ними, с амбарами. Только на глаза мозоли набивают. Ну, разбирайся, батя, постель готовая. Перины взбитые.
Егор бросился на жесткую постель, натянул рваное стеганое одеяльце, а полушубком укрыл Сеньку.
- Гляди не смерзни. Ишь окна как раскружавило.
- Не смерзну, - успокоил Сенька.
- Спи, - отвернулся отец, - завтра работы прибавится.
- Работа мускул нагоняет.
- Вот-вот… Ты чего поднялся?
- Надо трубу закрыть. Кизяки уже жаром рассыпались.
Мостовой быстро заснул. Сенька осторожно спустил ноги, нащупал опорки и пошел к столу. Зажег лампу, чуть выкрутил фитиль. Достал бумажку из отцовской гимнастерки и долго, пришепетывая, по слогам перечитывал слова, становившиеся в тревожный огненный ряд. Казалось мальчику, к нему протягиваются скрюченные пальцы умирающих от голода. Он почувствовал свою беспомощность, одиночество, по спине поползли мурашки. Задул лампу, направился к кровати. Подлез к отцу. Вот оно близко, это жесткое горячее тело. Сенька успокоился.
- Батя, ты хороший, ты не злой, - шептал он, осторожно поглаживая его плечо.
Сенька был горд за отца, за его поступки, и никакое сомнение не закрадывалось в сердце мальчика. Все было ясно, четко разграничено. Прояснились враги и друзья. И те далекие люди, на тысячи верст отнесенные от Жи-лейской станицы, были неизмеримо ближе и роднее, нежели соседи Литвиненковы.
ГЛАВА II
Ляпин, вместе с сыновьями, стремительно облетал кварталы, поднимая людей. Станица загудела, как растревоженный улей. К Саломахинскому гирлу, ко двору Литвиненковых, помчались пешие и конные.
- Собирайся, сосед, - торопил Лука, забежавший за Карагодиным, - Егорка казачество рушит.
Семен поднялся, высунул из-под одеяла ноги, почесал под мышками.
- Илью Муромца нашел, Егора Мостового, - он зевнул, - где ему со всем казачеством справиться.
Время было раннее, на улице угадывался хороший мороз, Семену не хотелось выходить и расстраиваться.
- Может, без меня, сосед, управитесь? - виновато попросил он.
- Так ты что, - опешил Лука, - не в Егоркину ли компанию подписался?
В голосе Батурина почувствовалась явная угроза.
- Не пужай, Лука Митрич, - вздохнул Карагодин, и без твоей пуганки под ложечкой точит. Вчера весь вечер рассол пил. Помереть не дадите. Сейчас оденусь.
- Куда все, туда и я, - шепнул он перед уходом жене, - не ровен час в какой-ся измене обвинят.
К Литвиненко поехали по дороге, с утра проложенной ' прямо по Саломахе. Солнце играло снегом. Глаза слепило. Затишное русло реки располагало к дреме и покою. Кони бежали споро. Подрезовые санки оставляли узкий след. По свежим, вчера наметанным застругам кругами прошел волк. Поверх глинищ торчали полузасыпанные снегом кусты бузины и бешенюки. На усах Батурина, поржавевших от курева, намерзали сосульки. Лука покрикивал на лошадей и жаловался на свое житье-бытье и нелады с сыном.
- Чего ты его конфузишь, сосед, - увещевал Караго-дин, - Павло твой вылез в большое начальство. По всей станице говорят…
- От тех разговоров под лед бы спрятаться. Лаврентьевич, - сетовал старик, - вроде забор дегтем вымазали. Ну, пришло новое управление, шут с ним. Ну, пошел Павло в правление служить, или там в Совет… - старик сплюнул, плевок зацепился в усах, и он долго выдувал его и выбивал неуклюжей рукавицей, - так бери уже атаманскую булаву, а не на побегушках у этого лодыря Егорки. Выходит - Егорка ума больше имеет. Откуда видать это? - Он помолчал, покряхтел.-Предупреждал меня чисто по-родственному Никита Севастьянович. Прав был… генерал же… не какой-нибудь там тюха-матюха…
- Где он теперь? - осторожно спросил Карагодин.
Лука оглянулся, наклонился к нему.
- Как прогнали его с Армавира товарищи, он на Ка-теринодар подался. Рада вся там…
- Выходит, в Катеринодаре?
- Нет, - Батурин поднял брови, - в Новом-Черкас-ске под Ростовом-городом. Там дела заворачиваются крепкие, соседушка. Сам его высокое превосходительство Лаврентий Корнилов туда прибыли. Донское войско поднимать прибыли, - Лука подстегнул кнутом, вздохнул, - отмолю ли вот только за своего, за Павлушку? Простят ли? А тут еще за воровство принялись. Казацкое зерно место им пролежало…
Двор и улица возле Литвиненко были уже запружены народом. Белые овчинные шубы женщин были редко вкраплены в мужские красные и черные дубленки. Над забором вытянулся обоз однолошадных дрог соседнего Богатуна. Подводчики держались особняком, собравшись в кружок у головной повозки. Кое у кого на плечах висели винтовки.
- Ишь опять за оружию, - Лука нахмурился, - как на наш берег, так в магазинник пять патронов загоняют. Вроде против волчиной стаи.
- А у казачества оружие содрали, - буркнул подошедший Мартын Велигура, постукивая сапогами, - в черкеску и то боязно облачиться.
- А то не боязно, Мартын Леонтьевич, - поддержал Лука, - само слово "казак" каким-ся окаянным становится.
Они пошли во двор, здороваясь со знакомыми и почитаемыми людьми.
- Видишь, Мартын Леонтьевич, какой народ стал, - сокрушенно вздохнул Лука, - вроде старцев-побирушек. Нема прежней выправки. Посгинались, будто кто им лопатки повывихнул…
- Ждут, - тихо сказал Велигура.
Батурин нагнулся.
- И дождутся.
- Дождутся? - переспросил Велигура. - Павлу стало чего известно, а?
- Павлу? Что ж, я с ним по таким делам разговоры веду? - Батурин обидчиво нахмурился.'-Павлушка от меня отдаленный стал.
- Зря, Лука Дмитриевич. Надо приручать сына. Он наш. Он пользу бы мог принести казачеству, - вкрадчиво сказал Велигура.
Батурин искоса взглянул на спутника. Тут Велигура ясно заметил, что у Луки чуть выворочено левое веко и глаз от этого становится круглым и злым.
- На это Павлушка не пойдет, - отрезал Лука и сразу замкнулся.
Игнат Литвиненко сидел на нижней ступеньке черного крыльца, накинув на плечи шубу. Вблизи заученно подголашивали невестки. Литвиненко был без шапки, седая голова нарочито всклокочена, клин бороды лежал на обнаженной впалой груди, покрытой реденьким серым волосом. Тощие кисти рук как бы безвольно опускались с острых колен, на которых, как на столбиках, обвисли широкие холщовые шаров&ры.
- Прибеднился, - сказал Карагодин, обращаясь к Луке, - смирения напустил.
Батурин, ничего не ответив, неясным поклоном поздоровался с Литвиненко и, бурча, укрыл ему колени полами шубы.
- Еще простынешь, Игнат… Этим иродам ничего, того и ждут, а у тебя детишки.
"Детишки"-Игната Литвиненко молча стояли возле отца, исподлобья оглядывая народ. Это были крепкие высокие казаки, среди которых даже Матвей казался щуплым малышом. Пройдет немного времени, и на широких путях гражданской войны поскачут эти упрямые раздраженные казаки. Многих осиротят эти сильные волосатые кистиь самой природой приготовленные к плотному охвату узкого и скользкого эфеса. Холодной ненавистью наливаются сейчас их сердца…
- Чего это он с тебя начинает, а? - шепнул Батурин. - Аль твои амбары крайние?
- По-соседски, - сказал Литвиненко, нарочито обнажая нательный крест, - по-соседски угадывает. Видать, за все мои благости благодарит.
Вмешалась словоохотливая старуха - жена Игната.
- И молока ему, и кизяков овечьих, и творожку, аль посуду какую куховарную, никогда не отказывали. Кто же думал, что змея горючего выкармливаем… - Внезапно ахнула и попятилась: - Сам, сам заявился!..
Старуха одернула концы платка и дрожащими пальцами начала оправлять волосы. Платок сполз, открыв черный засаленный чепчик.
Мостовой не спеша сошел с тачанки и направился к амбарам. Заметив протиснувшегося к нему побледневшего Сеньку, улыбнулся и подбадривающе кивнул.
Сенька, вначале испугавшийся за отца при его появлении в этой напряженной суровой толпе, успокоился. Мальчишка уважал храбрость и силу, а здесь он внутренним чутьем угадал, что отец сильнее тех, кто нарочито собран сюда для устрашения.
Отец шел, и Сеньке были видны его крепкие плечи и желтая папка с бумагами, свернутая вдвое и небрежно сунутая в карман шинели. Пообок Батурин и Шульгин, Павло и Степан тихо переругивались. Батурину было неловко. Степан же был весел и самодоволен. Лука, заметив сына в столь неподходящей компании, как-то сразу съежился и отодвинулся от Литвиненко. В голову ударила горячая стыдная мысль. Ему казалось, что шепот, возникший в толпе с появлением комитетчиков, относится прежде всего к нему, что все показывают на него пальцами укоризненно и враждебно. Старику хотелось, раствориться в толпе, пожертвовать всегдашним ненастным желанием первенства, сделаться маленьким и незаметным. Он цапнул руку Карагодина.
- Сыночек, чтоб ему…
- Сын ничего, - сказал Карагодин, заметив волнение Батурина. - У тебя, Лука Митрич, сын непонятный. Мы его думок не знаем…
- Почему не открыты? - зычно крикнул Мостовой, останавливаясь у крайнего амбара.
К нему трусцой приблизился богатунец и что-то сказал. Егор выслушал, подтянулся.
- Позвать хозяина, - распорядился он и жадно облизнул губы.
- Папаня, ты им не поддавайся, - выдохнул Сенька, пролезший поближе. Егор чуть скосил глаза в сторону сына и ничего не ответил.
Литвиненко скинул шубу, поднялся и, пошатываясь, направился к амбарам. Шел он, - медленно переставляя ноги, шаровары болтались широкими складками. Кара-годин, с тревогой наблюдавший, чем кончится дело, заметил острые, точно неживые лопатки, деревянно колеблющиеся в такт шагу.
По бокам ступали сыны, легонько поддерживая Литвиненко.
Люди, сгрудившиеся возле Мостового, расступились, старик остановился и поднял голову.
- Зачем кликали, Егор Иванович? - тихо спросил он.
- Ключи?
- Какие ключи, Егор Иванович?
- От амбаров, - сдерживаясь, ответил Мостовой.
- 'Вроде никогда у тебя не было амбаров, сосед. Кто же мог ключи твои забрать?
В толпе вспыхнул смех. Мостовой наливался гневом, и Сенька напружинился, - готовый ко всему. Шульгин что-то шепнул Егору. Тот оттолкнул Шульгина и шагнул вперед, сжав кулаки.
Люди сразу отхлынули, как бы освобождая поле для схватки. Мостовой заметил пустоту и, поймав особенный взгляд Павла, стоявшего у группы фронтовиков, разжал будто отмякшие кулаки. Насильно улыбнулся.
- Все шуткуешь, сосед, - тихо произнес Егор и полез в карман.
Литвиненко отпрянул.
- Револьвер, револьвер!
Мостовой вынул заветную бумажку - обращение Петроградской коммуны. Бумажка вчера была бережно склеена Сенькой, и мальчишка с удовлетворением видел белые полоски, затвердевшие от клейстера. Отец без запинки начал читать воззвание.
- Давно бы так, батя, давно бы так… - шептал Сенька.
Тени вчерашней ночи вставали перед ним, и сердце наполнялось чем-то теплым, детски чистым и искренним. Карагодин, заметив волнение мальчика, приблизился к нему.
- Все ладно будет, Семен Егорович, - успокоил он.
- Сейчас у них дух зайдет, зайдет дух, дядя Семен, - быстро шептал Сенька.