Отец окончил чтение. Толстый листок дрожал в его посиневших пальцах. Перед ним, почти грудь о грудь, стояла тяжелая, душная толпа. Молчали. Егор знал, что люди, близкие ему, уже давно сказали свое слово, без нажима на них, отвезя хлеб на жилейский разъезд. Очередь была вот за ними, услужливо собранными сюда гвардейским вахмистром Ляпиным.
Мостовой осмотрелся и словно отрезвел. Он почувствовал стыд за свой чистосердечный порыв, и холод отчуждения утяжелил его тело. Он провел рукой по глазам. Люди глядели все так же непонимающе, жестоко. Вот отсюда, вот так начинается всполох, когда безудержно поднимаются станицы, топот восстаний покрывает звонкую землю, гудит набат и снег внезапно расцветает алыми цветами. Перед глазами Мостового проплыли картины из хорошо известных ему казачьих песен и думок. Плохо было тому, кто поднимал руку на общество и старшинство. На миг затуманился мозг… Бо-гатунцы и бойцы жилейской дружины полукружием охватили его. У них были решительные и сосредоточенные лица. Среди них Степан Шульгин, Антон Миронов, оставленный в Богатунском совете за Хомутова… Егору показалось, что Антон весело подморгнул ему. Надо было действовать решительно. Мостовой знал: малейшая уступка означала поражение.
- Ключи, - твердо произнес он.
Литвиненко, пережидавший переломный момент, выпрямился, застегнул бешмет. Отвел руки сынов. Это уже не был хилый, как бы придавленный несчастьем старик. Перед Егором предстал хитрый и опасный враг, только на время надевший личину смирения.
- Имеешь право, ломай замки.
- А человечество не понимаешь? - Мостовой близко поднес обращение Петрокоммуны. - Человечество, а?
Литвиненко выхватил бумажку из рук Егора.
- Что ты в меня тычешь? - вскняел он. - Они люди, а мы собаки? Им отдай, а сам с голоду подыхай! Так, что ли, по-твоему?
Мостовой, ничего не отвечая, нагнулся, поднял бумажку и, твердо ставя ступни, пошел сквозь толпу. Расступились. Егор направился к одиноко стоящим распряженным дрогам. Пошатав их, он нагнулся, что-то щупая под передком, уши налились кровью. Потом он постучал по низу деревянной болванкой, пока наружу не показалась головка шкворня. Уцепившись за головку пальцами, сразу вытащил этот своеобразный ломик. Возвратился к амбару.
- Арестантское дело, - тихо сказал Павло, нагибаясь к нему.
Мостовой легонько высвободил плечо и молча вложил шкворень в пробой. Как-то подпрыгнул всем телом, повис на ломике. Пробой поддался и вылез, таща за собой желтую сухую древесину. Егор рванул от себя. Двери с треском раздались. На известковые камни порожков, на снег, затоптанный сапогами, потекло зерно. Амбар был набит "под завязку".
- Наваливай! - закричал Егор торжествующе. Уловив легкий испуг на лицах единомышленников, повторил приказание.
Литвиненко пятился назад:
- Разбойник!..
Повозки подъезжали. Раскинули латаный брезент, появились мешки, завязки из шпагата.
- Перевеивать не будем? - озорно крикнул Шульгин.
- Давай так, - сказал Егор, - я его когда-то сам перекружалил. Ядреное зерно…
Когда тронулась первая подвода, старуха Литвиненко громко завыла, срывая с себя полушалок и платки. Ее поддержали невестки.
К женщинам, сбившимся в кучу, подошел Ляпин.
- Милуетесь на комедь такую? - упрекнул он. - Глядите, к вам двинутся. Не сегодня, так завтра.
Кое-кто из баб выпустил волосы, приготовляясь поддержать причитанье.
- Бабоньки, чего вы его слухаете? - выскочила Любка Батурина. - У него зуб со свистом. Он сам вроде Со-ловья-разбойника… Тимоха на велигуровской протоке себя пометил… кровью помеченный… - Толкнула Ляпи-на: - Иди, гвардеец. Таких мы видали.
Ляпин отступил, пораженный небывалой непочтительностью Любки.
- Павла приведу, шалава. Подол задерет. - Обратился к лритихшим женщинам - Есть середь вас бабы тех, кто па Катеринодар-город подался? Истинную власть рушить… Видите, что большевики с нами делают?
К Ляпину подошел Шульгин.
- Брось, Ляпин, - пригрозил он. - Мостовой давно до твоей благородии добирается. Не серди его.
Народ тихо загудел. Из амбара продолжало течь зерно. Мостовой торжествовал. Еще одна победа. Борьба поднимала в нем новые силы и готовность к продолжению этой борьбы, которая никогда не казалась ему легкой. Сенька крутился возле отца. Егор поймал сына, нагнулся как к сообщнику.
- Шут с ними, с амбарами. Только на глаза мозоли набивают, - повторил он Сенькину фразу.
- А я, батя, уже голыш приготовил, - похвалился Сенька, показывая серый булыжник;-думаю: как на тебя бросются, так я начну колошматить…
Литвиненко ушел в дом, опустился на лавку и залпом выпил большой черпак юшки грушевого взвара.
- Чего ж теперь делать? - присаживаясь спросил Ляпин. - Только антихриста вроде еще па свете не было.
- Всех он вас перешиб, Егорка, - укорил Литвиненко.
- Верно, - покорно согласился Ляпин. - Думал было к нему сунуться, да вроде кто ноги гвоздями пришил. Какой-ся от него яд выходит.
Литвиненко снова глотал взвар, покряхтывал и посапывал.
- За другой не принялись?
- Пока один подчищают.
- До остальных амбаров ему пустяк добраться, - сказал Литвиненко, - абы только первый кусок вырвать, теплого мяса нюхнуть. Глазищи-то у него какие-то зеленые, страшные. Видел?
- Видел.
- Чего же делать теперь? - скривив губы, спросил Литвиненко. - Прощеного воскресенья дожидаться? Казачество в навоз мешают. Видать, скоро вместо кизяков в печку кидать начнут.
Брагин вошел в комнату вместе с Лукой Батуриным.
- Его зачем привел? - тихо спросил Ляпин. - Сын-то с теми.
- Чепуха, - отмахнулся Брагин. - Старик хороший. Да и сын неплох.
Он подсел к столу, расправил черные усики и, вытащив из кармана зеркальце, начал разглядывать ровные белые зубы.
- Беседовал с полковником Мостовым, - обронил он.
- Ну? - живо заинтересовался Литвиненко.
- Сумасшедший, - раздельно произнес Брагин, - очевидный сумасшедший.
Хозяин отодвинулся, искоса взглянул на есаула.
- Зря вы его таким считаете, - сказал он. - У Егорки ума на четырех хватит, только ум у его какой-то ядовитый против своей станицы.
- Полоумного прижаливать полагается, - заметил Ляпин, - а Егорка жалости недостойный. Убивать надо.
- Как же это? - озираясь по сторонам, спросил Литвиненко.
Ляпин замолк и, оглаживая короткую бороду, медленно раскачивал на лавке свое длинное прямое туловище. Батурин со свойственной ему мнительностью заметил стеснение, очевидно происходящее от его присутствия. Обида, горькая обида несправедливого отчуждения заставила его подняться и взять шапку.
- Куда вы, Митрич? - спросил Литвиненко.
- Тут вроде моих делов нету, - голос Батурина задрожал, - нету моего голоса в казацком совете.
- Как это нету? - всполошился Литвиненко. - Сыны разные бывают, Митрич. Отцов-то за них казнить дело неподходящее.
Лука примостился возле Брагина и, сокрушенно покачивая головой, медленно крутил шапку, ощущая ее скользкую, промасленную подкладку.
- Так и предчувствовал, что через Пашку, - сказал он, - да при чем же я тут? Правы вы, Игнат Кузьмич, разве сумеет родитель удержать чистым свое дите в такой несусветной блевотине? Пристал к разбойничьей компании и от родного отца казачество отворотил. - Батурин коротко замигал, веки покраснели, - Пойду уж, а то кони застоятся. С утра подался, соседей поднял, ктебе же на выручку, Игнат Кузьмич. Под полстенкой, в соломе, оружию огнестрельную припас… - Старик надел шапку. - Прощевайте.
Брагин взял его за плечи, усадил.
- Напрасно, напрасно, Лука Дмитриевич. Мы все видим вашу искренность. Мы все любим вас…
Брагин со свойственным ему уменьем говорил еще, и у Батурина отлегло от сердца. Умел есаул говорить тепло, задушевно. Так бы и слушал его влажный голос. Точно вот первый весенний ручеек бежит, сверкая между палой листвой и чинаровыми стволами, потом мягко струится по узенькому руслу, усыпанному меленькой галькой.
- Поняли вы мою душу, господин есаул, поняли, - сказал растроганный Батурин, смахивая слезинку, вскипевшую в уголке глаза.
Сыновья вернулись насупленные и неразговорчивые. Заметив в хате сборище, начали ворчать.
- Шептуна все пущают, а где надо голос поднять, нема, - сказал старший сын Никита, фронтовой казак 1-го жилейского полка.
Узнав Брагина, бывшего своего командира, смутился.
- Чего ж ожидать, ваше благородие, - сказал Никита, - может, подождем, пока штаны сымут, да сзади пищик вставют?
- Воровство по станице продолжается? - внезапно спросил Брагин.
Все недоуменно переглянулись. Вопрос был несколько неожидан.
- Идет воровство, - сказал Никита Литвиненко, смутно догадываясь, к чему клонит есаул.
- В Камалинской цыгане зимуют, видать, оттуда идет, - заметил Батурин.
- Стало быть, оттуда, - подтвердил второй сын Литвиненко, - там, где зимуют, не шкодят, зато соседям вдвое достается.
- Ты чего, участковым есаулом, что ли, назначен? - недоверчиво спросил Брагина Литвиненко. - На кой шут тебе воры?
- Бить надо.
- Кого? Цыган?
- Зачем же обязательно цыган?
- А кого же?
- Своих воров. По станичному обычаю, как полагается по старине.
Собеседники оживились.
- Верно, - сказал Литвиненко, - под воровской биркой половину супостатов перелопатить можно.
Литвиненко довольно захихикал.
- Почин надо делать с заправдашнего вора, - деловито посоветовал Лука, - кровь показать. Чтоб нутро у народа загорелось.
- Мостовой не замечен? - спросил Ляпин.
Литвиненко с сожалением качнул головой.
- Жалковать приходится. А то можно было начинать с твоего соседушки.
- Со Шкурки надо почин делать, - выпалил Матвей.
- Тю, грец, - засмеялся отец, весьма довольный сыном, - вот тебе и Мотька. Вот тебе и меньшак. Ясно дело, со Шкурки. Другого такого ворюгу поискать, и тоже красным клеймом припечатанный.
- Новые законы велят, а? Можно? - спросил Никита.
- Что можно? - Брагин приподнял брови.
- Воров самосудить.
- Новых законов мы еще не читали, а на старые обычаи казачества никто не посмеет поднять руку, - убежденно сказал Брагин.
Во дворе затихал неясный шум, долетавший сквозь закрытые ставни. Света в горнице не зажигали. Люди, сгрудившиеся в плотную кучку, то начинали громко спорить, то шептались и осторожно смеялись. Хозяйка внесла было лампу, на нее зашикали, она вышла, дунула сверху, приблизилась к иконам, истово закрестилась.
Невестки притихли, каждая со своими думами, в горницу их не пускали, им было боязно и скучно. Появился Матвей.
- Маманя, теперь давай лампу, - сказал он.
- Чего решили, Мотя? - спросила мать.
- Воров зачнем казнить.
- Когда, сыночек?
- Скоро, маманя, может, завтра.
- Ой, сыночек, завтра нельзя. Воскресный день завтра, - усовестила старуха, - бог счастья не даст, новых воров нашлет.
- Да, - раздумчиво протянул Матвей, - надо предупреждение сделать. Видать, на тяжелый день оставят, - успокоил Матвей, - на понедельник, бо и впрямь завтра несподручно.
- Воскресный день, - повторила мать.
- Воскресный день одно дело, а второе - кулачки назавтра сбираются…
ГЛАВА III
Перед рассветом Меркул подседлал коня и на ходу крикнул жене: "В степь поехал". Женщина покачала головой, предвидя начало чудачеств мужа, отозвала волкодавов и направилась в хату досыпать.
Меркул, проскакав нижней дорогой, промятой браконьерами, достиг Золотой Грушки. Ветры смели с кургана снег. Дед пощупал заиндевевший травяной пласт. Ладони увлажнились.
- Теплеет, - тихо произнес он.
Только Меркул мог определить теплоту в этом древнем, затравевшем склоне, казалось насквозь промерзшем за суровую зиму. Яловничий сердито дернул коня, нагнувшегося было в поисках корма, и с размаху плюхнулся в седло; конь пошатнулся, сделал шаг вперед. Из-под густой челки, отросшей за зиму, на всадника округлился блестящий глаз.
Недовольство имеешь.
Меркул нагнулся, потрепал коня по волнистым подушечкам груди. Конь похрапыванием выразил свое удовлетворение.
- То-то, дурачок.
Солнце поднималось, подрагивая оранжевым диском, точно нехотя выползая в эту холодную, неприветливую местность. Лучи, метнувшиеся по степи, заиграли на снегу и одновременнно изменили цвет всего неба. Из темного оно сразу же поголубело, бледнея все больше и больше. Восточная закраина, вначале побагровевшая, вскоре затрепетала струйчатыми тонами светлого золота. Солнце разогнало нагорные туманы, и они уходили куда-то вглубь, будто всасываясь невидными отсюда ущельями. Горы приблизились, и Меркулу казалось, что он вполне различает тяжелые дубы и ветви, покрытые сухой курчавиной листьев, умерших, но не опавших, кущи прохладных чинар, наперегонки взметнувших стройные стволы.
Меркул отвернулся. В конце концов это были чуждые пейзажи. В той стороне обитали люди, долго бывшие врагами кордонному казачеству. Меркул по старинке не любил черкесов, ожидая от них всякого зла. Теперь, в условиях новой борьбы, не совсем еще осознанной Меркулом, прежняя вражда как-то отодвигалась. Ее заслонили события, грозно наступавшие на станицу. Яловничий задумчиво снял с порохового рожка кисет, поднял глаза, обвел ими с какой-то торжествующей радостью степь. Вдруг он вздрогнул. К нему ехал человек. Гнедой, неплохих кровей жеребец передвигался шагом, изредка брезгливо перепрыгивая косые, рябоватые поверху, заструги.
"Павло, - угадал Меркул, и первым его непроизвольным порывом было уйти от встречи, может быть даже убежать от Павла. И не потому, что это был именно он, Павло Батурин, а потому, что ему хотелось остаться одному в этой любезной его сердцу предвесенней степи, безмолвной свидетельницей его ночных похождений. Но уйти от Павла нехорошо, может показаться подозрительным. А потом Павло может догнать его и начнет допытываться о причинах его бегства. Все эти мысли мгновенно, вначале беспорядочно, а потом в стройной последовательности промелькнули в голове яловничего, и он остался на месте. Сильные руки его только покрепче смяли ременный повод, а наружно Меркул остался спокойным, будто ничего не взволновало его.
Павло узнал во всаднике, стоявшем на вершине кургана, Меркула, перевел жеребца на более резвый аллюр и пошел на сближение короткой строевой рысью. Яловничий удовлетворенно определил добрую строевую выучку дареной генеральской лошади и в душе позавидовал Батурину.
Павло, не снижая резвости, взлетел на курган, словно хвастая и лошадью и своей кавалерийской статью, и уже на вершине кургана, цокнушись о Меркуловы стремена своими стременами, осадил жеребца незаметным нажимом шенкелей и собранным резким рывком повода.
- Раненько горобцов считаешь, председатель жалобной комиссии, - поздоровавшись подшутил Батурин.
Меркул возглавлял в Совете комиссию по приему жалоб.
- Где их попересчитаешь, когда главный землемер их всех поразгонял, - отшутился Меркул.
Павло спешился. То же сделал Меркул.
- Ездил к Камалинскому юрту, - сказал Павло, закуривая, - гурдаевскую экономию осматривал. Десятин четыреста генеральских паров к нам влезло.
- Бураки?
- Да. Бураки сеяли в прошлом году.
- Кому же пары пойдут? - пытливо раглядывая Павло, спросил Меркул. - Я, кажись, на последнем совете не был.
- Ты и на предпоследнем не был, - съязвил Павло.
- Тоже виноват, Павел Лукич. - Меркул почесал бороду. - Так земля кому же?
- Объявились вдовки какие-сь безземельные, у кого девок много, заявление подали.
- Казаки?
- Кабы казаки.
- Городовики?
- Есть и городовики.
Они одновременно прыгнули в седла.
- Верхней поедем? - спросил яловничий.
- Мне все едино.
- Поедем тогда верхней, там не такая сугробина.
Солнце поднялось. Серые пласты зяби с южной стороны подмокрели. Снежное зерно укрупнилось, сияло. Павло распутал башлык, встряхнул и закинул за спину. Яловничий невольно залюбовался статным видом Батурина.
- Знаменитый казак ты, Павло Лукич. Только жалко, - он тяжело вздохнул, - видать, скоро отрубят голову. А казак без головы никому не нужный.
Павло сдвинул резкие брови.
- Ты про что?
- Вермишель начали неподходящую, Павел Лукич, - тихо сказал Меркул, и в тоне голоса ощущалась явная тревога. - Больно шибко Егор на станицу полез. Станица ему мать, а он двумя сапожищами.
- Ты про хлеб?.
- Хотя бы и про хлеб, - оживился Меркул, - я ведь во всех этих делах на первый взгляд будто посторонний, как будто в цирке в Армавир-городе. Сидит, мол, дед Меркул и глядит - какой такой борец на лопатки ляжет, або Иван Поддубный под Буля, або Буль под Ивана Под-дубного. Так многие думают. Земли, мол, у него один пай, да и тот не засевает, денег в кубышках не хоронит, хлеба только на прокорм семьи кое-как хватает, родни мало. И впрямь, погляжу я на себя, Павло Лукич, мало от меня корысти, мало кто на меня позавидует, будь то белый, будь то красный, будь то синий аль серо-буро-малиновый. Думок моих никто не знает, а может, кто по своей собственной глупости дурачком меня считает. Молчит-то не всегда дурак, Павел Лукич… Родился я в Жилейской станице, в ней же крещен, в ней и умирать почитай, придется, а потому за свою станицу всей душой болею. Мне мой юрт - вроде дома, все в нем знаю и всё жалею. Недаром меня в жалобную комиссию выбрали, тут уже Егор промаху не дал. - Меркул нагнулся, начал перебирать гриву коню. - Начинаются в нашем доме дела похуже пожара. Люди от рук начали отбиваться, от хозяйства. А от этого урон идет прежде всего станице. Вот сегодня воскресенье, день теплый, весна близко, а мы только двое с тобой в полях ездим, и то вроде не по своим надобностям, а по казенным. Ты - как земельной комиссии председатель, а я - жалобной. А бывало, раньше тут бы в такой день не обминулся, не успевал бы шапку скидать, здороваться… Возьмем первых с краю, тех же Литвиненковых. Какой бы только чертяка не носил бы их в поле. Зубами б землю кусал Игнат, на язык пробовал, корешки озимки разглядывал бы, не порвало ли морозом. А то начал бы снег вальками сгребать по загонам для увлажнения почвы. Выбили, одним словом, Литвиненкову семью из седел, а вокруг них еще десятков пять семейств крутятся, гудят, как пчелы в улье, когда туда воряга забрался и напакостил. Убыток есть хозяйству от этого? А?