- Не, фамилия! Кто же ему такое прозвище даст, когда он тонкий, ядовитый, ну прямо гад какой-ся. Плеткой меня… А смеется, сукин сын, как… - Сенька подумал: - Как наш хорунжий Самойленок. Все зубы показывает и десны. - Сенька вдруг приподнялся, вначале на колени, потом во весь рост: - Погляди, Мишка, что там на загоне?
Возле полевого табора, составленных в круг повозок, столпились казаки, прискакавшие сюда на конях, спешно выпряженных из плугов и садилок.
- А вон и батя! - закричал Миша.
По пашне, изготовив чистик, как копье, бежал Ка-рагодин.
- Миша, не ввязывайся! - закричал он, увидев сына.
Сенька не мог удержаться. Он спрыгнул и побежал к табору.
Миша остался на возу. Отсюда было видней, как в кругу казаков, прихлопывающих в ладони и напевающих кабардинку, верзила Очкас добивал палкой припавшего на колени человека в коричневом зипуне. "Ешь землю, ешь землю!" - прикрикивал Очкас, замахиваясь палкой.
Поодаль стояли две новенькие линейки, накрытые полостями и закиданные пустыми бутылками. Лаковые крылья, расписанные цветами, были забрызганы грязью. Вот Очкас, отбросив палку, потащил за собой человека в зипуне. Тот сопротивлялся, охватив голенастые Очкасовы ноги.
Драки были обычны в станице. Но Мишу удивило, откуда появились пьяные люди и почему драка сопровождалась плясовой и притопыванием.
- Павла не встречал? - на бегу крикнул ему отец.
- Нет. Батя, лезь сюда, отсюда видней. Смех прямо… Батя…
Но отец уже врезался в толпу и расталкивал людей плечами. Он протиснулся вперед, постоял немного, наблюдая избиение, а потом, сжав чистик, тяжело двинулся к Очкасу. Плясовая усилилась. Кто-то принялся звенеть бутылкой о бутылку.
- Очкас, тебе подмога! Очкас!
- Дай другому хохлачьего мяса попробовать.
Очкас обернулся, пьяно и широко улыбнулся Семену, поднял человека перед собой, по-бычиному отмахиваясь от пальцев, безвольно пытавшихся цапнуть его за бороду.
- Бери его, Карагод, -прохрипел Очкас, - кончай их, гадов.
Карагодин остановился, у него подрагивала челюсть. Сжав чистик двумя руками, размахнулся. Удар пришелся по широким Очкасовым плечам, обтянутым сатиновым бешметом.
Веет кинулись на Карагоднна.
- Батя! - пронзительно завопил Миша. - Батя!
Он схватил кнут, и кони рванулись вперед.
- На людей!
Кто-то ударил по морде Куклу. Нагрудник сорвался. Купырик поднялась на дыбы, накрыв передом неизвестного Мише казака в высокой праздничной шапке.
- Бей его! Куда он!
Казак закинул ногу на мажару, но его сдернул Сенька. Мальчишка ловко, по-кошачьи забрался наверх. Рывком завернул войлок, вырвал из-под него винтовку. Удивительно громкие и неожиданные выстрелы сразу же изменили положение. Казаки бросились врассыпную. С игрушечной ловкостью подпрыгивали линейки, казалось, вот-вот опрокинут резвые ошалелые кони. Миша ожег руки вожжами, сдерживая Куклу.
Сенька смеялся.
- Напужал их, напужал их. Вот так я!
Карагодин, пошатываясь, приблизился к мажаре. Он прикладывал полу бешмета к рассеченной щеке.
- Павла надо позвать, - сказал он, сплевывая густую слюну. - Попить бы. Запалился.
- Молоко имеем, дядя Семен, - предложил Сенька, вытаскивая кувшин, - пускай под ими земля провалится, кувшины было потоптал вгорячах.
Семен приложился к глиняному краю. Он жадно пил, проливая молоко на грудь и бороду. Сенька перекинул винтовку за спину.
- Куда собрался? - спросил Карагодин, вытирая усы.
- За дядькой Павлом.
- Найдешь?
Сенька уже отстегивал постромки.
- Найдешь? Такое скажете. - Он снял хомут с Ку-пырика, ловко прыгнул.
Купырик недовольно затопталась под ним.
- Здорово вы Очкаса промежду лопаток протянули, - как-то панибратски и вместе с тем завистливо сказал Сенька, - небось хребет лопнул. Он у длиннобу-дылых некрепкий.
Мальчишка поскакал. На спине запрыгала винтовка. Карагодины подняли избитого Очкасом человека, предложили молока.
- Поразбегались, - уныло сказал избитый, - выстрела боятся, а еще казаки.
Карагодин насупился.
- Не потому, что казаки. Казака выстрелом не спуж-нешь. Потому что неправые.
- Может, и потому, - согласился тот. - Пособите. - Он покряхтывая, снимал зипун, прикладывая изувеченное лицо к холщовой подкладке.
- За что это тебя отвозили, а? - спросил Семен.
- За бумажку.
- Как за бумажку?
- Да приехал я сюда со своим плужком и с бумажкой из Совета. Две десятины мне земли отпустили. Ведь два сына на фронте побиты…
- Ну?
- Ну, и попадись этот самый Очкас. Начал куражиться. А тут еще, наверно, с богатунского базара на линейках подвернули пьяные камалинские казаки. Иногородний я, с хуторков.
Семен насупился.
- Чеботарь небось?
- Нет, хлебороб.
- Кажись, нашел Сенька Павла, - вглядываясь, сказал Семен.
Павло подскакал и круто осадил жеребца. Наклонился, похлопал его по мускулистой мокрой шее.
- Где ж драка? - спросил Батурин, резко сдвинув брови.
- Была, Павел Лукич, - ответил Карагодин. - Вот его лечим, да и меня чуток угостили.
- Очкас?
- Да.
- Что же вы его не придержали?
- Его придержишь. Сам видишь, все поразбеглись, даже хозяйство покидали.
Павло обратился к Сеньке:
- Чей табор?
- Кажись, Велигуровых, да и Очкасов рундук тут.
Павло спрыгнул и медленно приблизился к пострадавшему. Жеребец шагом пошел за ними, чутко поводя ушами и храповито втягивая воздух.
- Приучил уже, - восхитился Сенька, подталкивая приятеля, - я своего промежду пальцев упустил. - Сенька надел хомут на Купырика, оправил шлею.
Павло внимательно перечитывал бумажку, поданную ему иногородним.
Старик со скрытой тревогой следил за Батуриным. Перед ним стоял прежде всего казак, а потом уже пред* ставитель новой власти.
- Правильно. Подписано ясно: Б-а-т-у-р-и-н, - сказал Павло, поднимая суровые глаза. - За эту бумажку бить не имели право. Это им не какое-нибудь отношение, что Тося из Армавира подписала. Сам до станицы доберешься?
- Доберусь, - кланяясь, сказал старик. - Только нельзя ли остаться, товарищ председатель?
- Остаться? - удивился Павло.
- Хочу начать… Окружу свою землю, может, тогда никто не прицепится.
- Ну, окружай, папаша, - улыбнулся Павло, - возле земли походи: лучше фершала. А ты, Семен Лаврентьич?
- Белокорку сажаю супрягачу.
- Сажай, да не забижай. Хомутов Катеринодар взял - это тебе не Лежанка.
- Как же я могу Хомута обидеть?
- Себе десять пудов на десятину высадишь, а супрягачу - пять.
- Понятно, - Семен качнул головой, - только не всегда от такого дела бывает обида. Ежели лето мокрое, от десяти пудов вся пшеница ляжет густо. А от пяти… или от шести в самый раз.
Павло сел на лошадь.
- Такое, видать, рассуждение имели те, что на общественный "лин выехали. По три пуда от десятины оторвали да пропили. Никудышный народ - хуже азиятов.
- Сами-то пашете! - прокричал вслед Карагодин.
Павло безнадежно отмахнулся.
- Редкий ты человек, - сказал старик, пожимая корявые руки Карагодина, - против своих пошел, решился.
- Ладно уже, - буркнул Карагодин. - На ночь ежели останешься, до нашего табора прибивайся. Вместе будет веселей. Кабардинку попляшем.
Садилку тяжело тащили исхудавшие за зиму Хомутовские кони. Забивало сошники, часто приходилось останавливаться, чистить. Семена подсыпали прямо на загоне. Узкие чувалы из домотканой дерюги Карагодин приносил на плечах, развязывал, и в ящик вытекало крупное, как горох, зерно.
- Не жалко такую пшеницу в землю гноить? - лукаво спросил Сенька.
- На пользу. - Карагодин вытряхнул мешок.
- А вот дед Лука завсегда жалковал.
- Евангелисту Луке можно. Он святой, а мы грешники. - Карагодин усмехнулся. - Ну, трогайте. За огрехами поглядывайте. А то Павло засрамит за Хомутова, он такой стал.
Когда вместо стригунка впрягли Купырика, а стригунка спаровали с Куклой на боронах, дело пошло спорее. К вечеру хомутовский участок засеяли и расположились на ночевку, Ребята натаскали бурьяна, зажгли костер, подвесив на дышло котелок: отцу хотелось чаю. Заварили семенником конского щавеля, и Карагодин с удовольствием прихлебывал коричневую жидкость. С полей тянуло хлебными запахами и сыростью. Кое-где светлели огоньки - варили пищу.
Ребята жевали сало, подернутое желтоватым прогорклым налетом.
В пепельной закраине костра догорал помятый стебель, выпрямляясь и посапывая.
Молчание перебил Сенька.
- Тот городовик, которого Очкас побил, видать, взял моду с председателя потребиловки, с Велигуры Мартына.
- С Мартына? - Карагодин повернулся. - Какую такую моду?
- Землю окружать, вот какую. - Сенька подкинул соломки, ярко вспыхнувшей, - Вчера Павло рассказывал бате, что Мартын без всякой бумажки окружил букарями десятин сорок выгона, самовольно захватил. Сказал: "Поступаю по закону новому: кто сколько отхватит, того и будет".
- Не слыхал про Мартына, - сказал Карагодин. - Ишь здорово он. Ему-то можно, худобы много. - Вслушался. - Кто-сь едет.
Постукивали колеса, и по сыроватой дороге мягко били копыта.
- 'Кого бог несет? - спросил Карагодин. - Ты, Сеня, подготовь ружье. Никогда такого не было. До каждого шороха начали ухо прикладывать. Хуже черкесских времен.
На дороге зафыркали кони, линейка остановилась. Покашливая, приближался человек.
- Старик вроде, - тихо шепнул Сенька, - не страшно.
- Литвиненок, - узнал Миша.
- Я полез на мажару, - сказал Сенька, - от греха подальше. Враг он наш.
Литвиненко поздоровался. Присел. Кнутовилкой почеркал по золе, покашлял.
- Степь объезжаете? - спросил Семен.
. - Чего ее объезжать. Она уже езженая, переезже-ная. Места нет, где бы казацкий сапог не ступал, где бы ее казацкий конь не топтал.
Приезд неожиданного гостя встревожил Карагодина. Он боялся Литвиненко, зная его негласную власть над атаманами, близкую связь с есаулом Брагиным, помня последнюю "рафаломеевскую ночь", организованную этим стариком. Карагодин издавна недолюбливал Литвиненко, не ломал пред ним шапки, и ночное появление его, конечно, было неспроста.
- Бока зажили? - неожиданно спросил Литвиненко, поглаживая узкую белую бороду.
Семен отодвинулся.
- Какие бока?
- Всё уже слышали, Лаврентьевич, - тихо сказал старик. - Зря за городовиков заступаешься, для тебя они всегда будут далекие.
- Да разве за городовиков? - встрепенулся Семен. - Люди они. За человека заступился.
- Какие они люди? - зло сказал Литвиненко. - Настоящие люди добро помнят, а эти? Казачество их приютило, соской кормило, как детей, а они теперь норовят ту соску вместе с пальцами откусить, - поняли мы их. Вперед им не люльки будем заказывать, а гроба. В гробах и по Кубани пустим. Пускай плывут, до первой Пружины. - Помолчал. - Пашешь?
- Пашу, сею.
- Зря, - твердо заявил Литвиненко, - не паши и не сей.
- Мартыну Велигуре оставить, а?
- Не оправдываю Мартына. Землю хапает, - жадует, власть понравилась. Им, товарищам, больше ничего не нужно, как мартыновских дел: "Пашите, сейте, а хлеб забирать мы будем. Земля ваша, а пшеница наша". Ты видел, как Егорка мои амбары рушил? - кивнул в сторону притихшего Миши: - Урядник-то твой надежный?
Поймав неопределенный жест Карагодина, продолжал - На чужие рты хватит работать. Мы семьей решили - три десятины пшеницы да полдесятины подсолнушков. Понял? А то и вовсе хлеб сеять не будем. Косилками подзаработаем на харчи. Вот и весь сказ. А товарищи пускай землей давятся.
- Много земли пропадет, - тихо сказал Семен, - разве всё городовики поднимут?
- Хорошо. Пускай бурьянится все. Легче будет от Мостовых Егорок ховаться.
Карагодину ясно представились бескрайние жилей-ские земли, заглушенные страшными бесплодными травами.
- Кровью сердце изойдет, ежели весь юрт затолочим.
- А ты сердце свое в руки возьми, как голубя. Травы поднимутся степные, как в стародавние времена. Табуны начнем выкармливать, их легче от Егорок укараулить. Абы только коней сохранить. На конях своих пробежат казаки до самой Москвы-города. Потопчут расейские земли. Выдерут из горла, что у нас забрали.
- Про каких казаков говоришь? - почесывая бороду, сказал Карагодин. - Мы с тобой плохие вояки, а фронтовое товариство к советскому берегу прибивается.
- Прибивалось, - прошептал старик, - прибивалось. Теперь послушай: их сотенной доли нет, что раньше было. Что они, не видят, к чему дело идет? Не только у нас, послушай, по хуторам, по станицам, Гунибовской, Кама-линской, на первой линии по Кавказскому отделу, - там отрядов товарищеских больше, - все разграбили, растянули, в церквах лазареты поделали, конюшни…
- Не слыхал я чего-сь про церкви, - тихо заметил Семен, глядя в землю. - Аль там конюшней нет?
- Поглумиться…
Литвиненко, будто исполнив какое-то поручение, поднялся.
- Пора дальше. Тебе говорим по доверию. Случай с городовиком забудем. Посев не расширять, табуны сохранять.
- Какие у нас табуны? Был трояк, и из него одна захворала. Завтра пахать, а навряд букарь потянем.
- Не паши. Про что говорю.
- Хлеба в обрез, кое-как до новины дотянем.
- Я дам.
Семен помолчал, почеркал носком сапога землю.
- В старцы не хотелось бы подписываться, Караго-дины никогда не побирались.
Литвиненко протянул руку, подтянул к себе Семена и, отводя его, угрожающе зашептал:
- Доверие казачье не нарушь, Семен Лаврентьевич. Суд наш короткий, - помолчал, добавил: - Воззвание от Филимонова привезли, от рады. Катеринодар-город бросили, потому что мы не пособили. Прощают казачеству, по христианскому правилу. Виноваты мы, а они простили. Корнилов до них пошел. Скоро из черкесских гор два войска совместно тронут. Полетит вся эта брашка к шутам собачьим.
Он неторопливо пошел к дороге.
Вскоре линейка Литвиненко простучала и скрылась в темноте. Сенька спрыгнул с мажары.
- Ишь короста, чего задумал.
- Ты уже помалкивай! - цыкнул на него Карагодин.
Завернувшись в тулуп, Карагодин присел у колеса, задумался.
- Тут нечего помалкивать, - не унимался Сенька. - Их, гадов, нужно с поганой берданки убивать. Все бате перескажу.
- А я что - запрет кладу? - отмахнулся Карагодин. - Язык привяжу? На вот, какую-сь бумажку сосед твой сунул, воззвание. Садись на Куклу, отцу отвези. Может, дело пожарное, в колокола надо ударить…
ГЛАВА XX
По совету Мостового Батурин ночью арестовал старика Литвиненко и гужом, под личным конвоем Шульгина, отправил в отдел. Станица притихла: казалось, к ней приближалась громовая буря. Дедушка Харистов, заглянувший к Батуриным, на прощанье сказал:
- Нехорошо делаешь, Павло Лукич. Казаков за провинности судило и наказывало общество. Зря в город отправил Литвиненко. Нельзя чужих людей в наши дела путать.
Харистов последнее время как-то замкнулся, редко появлялся е Совете. С мнением старика Павло считался и после ухода деда крупно поговорил с Егором, несмотря на умоляющие взгляды женщин.
- В ум приходишь, - прошептал Лука, поймав сына в сенях. - Егоркины советы до добра не доведут.
- Уйди, батя.
На улице многие при встрече не снимали шапок, кое-кто отворачивался. Глухое раздражение мутило сердце Павла Батурина. Он перебирал свои поступки и всем им находил оправдание. "За отводы да за гати пуганул, двое суток подержал в каталажке, виноват? Что ж их, обнимать? Шапку перед ними ломать за их подлость? Кому польза от дел моих? Самому себе? Нет. Только станице. А этой сволоте Литвиненко мало еще народ растревожить: "не пашите, не сейте", да еще воззвания подсунул по кварталам, огня добавил". Павло вынул скомканный листок, отпечатанный на серой газетине.
"Граждане Кубани!
Мы, Кубанская законодательная рада, кубанское краевое правительство и войсковой атаман Кубанского казачьего войска, решили без боя покинуть с правительственными войсками город Екатерино-дар - столицу Кубанского, края…
Мы это должны были сделать, во-первых, потому, что защита Екатеринодара на подступах к нему представляется делом весьма трудным, и, во-вторых, потому, что мы не хотели подвергать опасностям борьбы городское население на самой территории области…
Мы ушли из Екатеринодара. Но это не значит, что борьба кончена. Нет. Мы только перешли па другие, более для нас выгодные позиции.
…Мы вас давно звали на борьбу с анархией и разорением. Но, к несчастью, вы, казаки и иногородние, опутанные со всех сторон ложью и провокацией, обманутые красивыми, но ядовито лживыми словами фанатиков и людей подкупленных, вы своевременно не дали нам должной помощи и поддержки в деле святой борьбы за Учредительное собрание, за спасение России и за ваше право самостоятельно устраивать судьбу родного края. Мы избраны вами. Мы имели право требовать от вас реальной помощи, ибо вы же нам поручили защищать край от вторжения насильников. Нам больно говорить об этом, но это так: вы не смогли защитить своих избранников.
Когда вы принуждены будете взяться за оружие, вы должны помнить, что мы с нашими отрядами окажем вам помощь.
Вы же, одиночки, гордые казаки, горцы и иногородние, идите к нам, составим силу, которая разгонит и растопчет насильников…
Войсковой атаман полковник Филимонов.
Председатель законодательной Рады Рябовол.
Председатель Кубанского краевого правительства Быч".
Павло сгорбился. Ему казалось, три незнакомых человека, подписавшие бумагу, оклеветали прежде всего его, Павла Батурина, казака станицы Жилейской и представителя Советской власти. Он еще раз проверил свои действия и не находил в них ничего такого, за что можно было подвергнуть столь страшному позору.
"По всей области раскидали, - он смял в комок бумажку, - образованные, умные, а брешут хуже нашего Рябка. Уйдите с краю, сами управимся… Корнилова позвали, офицеров…"
Вбежав по скрипучим ступенькам Совета, вошел к себе, быстро скинул бекешу.
- Ишь натопили. Чужих дров не жалко!
Он кинжалом отковырял замазку, отогнул ржавые гвозди и распахнул окно. Свежий воздух ворвался в комнату. Павло прилег животом на подоконник.
- Насильник… И еще… - он сморщил лоб, - да, фанатик какой-ся… Дуракам грамота вредит.
Увидев подъехавшего веселого Шульгина, обрадовался другу.
- Эй, насильник, фанатик! - закричал Павло. - Давай сюда.
Проходивший у забора фельдшер Пичугин остановился, кивнул Батурину, ткнул пальцем в грудь, точно спрашивая: "Не меня ли?" Павло отрицательно помахал руками, покраснел: "Что может подумать почтенный человек?"
Шульгин присел на лавку у окна, стукнув об пол кованым прикладом винтовки.
- Жарко, Павлушка, - сказал он, прищуриваясь и снимая шапку. - Деревья набухли. Гляди, вот листом брызнут.
- Чего в городе хорошего?
- Письмо привез. Передавали в отделе, чтобы ты непременно приехал.
- Куда? - спросил Павло, разрывая пакет.
- Там почитаешь. Вроде в область, на съезд.
Шульгин через голову снял нагрудный подсумок, отчетливо помеченный химическим карандашом, вынул из кармана фигурную ложку и принялся скоблить ее стеклышком.