Он вызвал дежурного и распорядился, чтобы подали лошадей. Когда дежурный удалился, Павло надел бекешу, подпоясался поверх серебряным поясом, окружил шею красным башлыком тонкого сукна. Быстро сунул бумаги в стол, перещелкал ключом все ящики.
- Нужно по войсковым частям запросы послать, - сказал он, - где люди? Так можно за год все население порастерять. Не миновать - у атамана надо поучиться. Тому все было известно. Где кого убило, когда кого ранило. Коням и то счет вели. У него писаря справней работали. Вот ты: возвернулся с фронта, живешь неделю, и никому дела нету, хотя и до батареи тебя приписали.
- Ноя… - Шаховцов смутился.
- Ладно, - отмахнулся Павло, - про тебя к примеру. Завсегда вас бить будут, раз порядка нету. Вот я к чему. Как же, по-твоему, можно в частях узнать, аль нет?
- По-моему, нет, - сказал Шаховцов, вспоминая, как плодились и распадались разные отряды, кружась по области.
- Тоже так думаю, - согласился Павло. - Раз нету старых полков, нет и порядка. За знамя душой не болеют. Ты пока в часть не ходи, Ильич, да где тебе шукать ту батарею - от нее небось банника-протцральника не найдешь. Нужно будет - оправдание выдам, бумажку. Лучше мне пособи трошки.
- С большим удовольствием, - .поспешно согласился Шаховцов - все, что нужно…
- Удовольствия мало, загодя предупреждаю. Перво-наперво надо будет сегодня же проверить, как отводы по Кубани ставят. Вместе пробежим, поглядим. Боюсь, опять Кубань шуму наделает. По второму делу надо гребли оглядеть, что-сь вчера Степка тревожился. В-третьих, Василий Ильич, пособишь с землей разобраться.
- Насчет земли я мало понимаю, Павел Лукич. Тут нужен опыт или агрономические знания. Учительская семинария, которую я окончил…
Батурин взял его под локоть, направился к двери.
- Насчет агрономов брось. Мне агронома прислали, бумажки в кучу складывать. С очками, с золотым зубом. У Штенгеля-барона он служил, на Гулькевичах, за бураками доглядывал. Не верю я ему. Как сверкнет на меня зубом да платочек духовитый вытянет, как будто на сто саженей от меня обойдет. По-моему, надо при Совете стариков собирать. Чаем их напоить с пряниками, по Егорову обычаю; они все расскажут: когда зори холодные, когда гарновку сажать, когда бамши, когда с Прикаспия суховеи пойдут. Взять батьку моего. Какой с него агроном, а никогда у него ничего не вымерзало. Как вздумает яровые сажать, откопает гадюку, швырнет на зерно. Проснется змея, уползет, значит, можно сеять, нет - надо погодить.
Они ехали к северному лесу. Солнце пригревало. Рыжие кони мчали тачанку по жидкой дороге.
Батурин расстегнул, снял шапку.
- Голова запрела. Скидай фуражку, Василий Ильич, давай голове отдых, а то лысый будешь.
Шаховцов положил на колени фуражку. Пробовал расчесать волосы, но ветерок снова путал их.
Весна наступала дружно. В два дня от снега очистились косогоры и припеки. Земля, напившись, не принимала влагу. Ручьи змеисто журчали по боковинам балок, сливаясь с резвыми потоками, что неслись, прополаскивая студеные днища. Трухлявые прошлогодние ка-мышики и куга подрагивали, и казалось, трутся у корневищ сазаньи стаи.
Натужно выскочив на бугор, кони зашатали, тяжело поводя боками. Под шлейными ремнями запенились мыльные полосы. От полей доходили бражные весенние запахи, и на проснувшейся земле властно лежали коври-стые густые озимки.
- Батя позавчера еще садилки наладил, - сказал Павло, лучистыми глазами посматривая вокруг, - плужки подремонтировал, лемехи подварил… Все за землю воюем, а когда начнешь ее до дела приводить, из-под ногтей кровь. Кто думает, она сама родит. Вот, к примеру, Филшш-чеботарь. А земля труд ценит, Василь Ильич, заботу чует. До нее не с хитростью подходить надо, а с любовью. Весной в жилах кровь должна закипать…
Шаховцов внимательно глядел на строгое лицо Батурина, на его волевые губы и серо-голубые глаза. Не верилось, что этот суровый с виду казак может так мягко выражать свои чувства.
- А помните, Павел Лукич, на выгоне выныривают первые подснежники, - сказал Шаховцов. - Белые цветочки, и далеко, далеко видны. Ребятишками летим взапуски, за ногами комья грязи, сыро еще. Чистиком подковырнешь его, и нет цветочка. Корень сладкий, а цвет-ка-то нет…
Павло надел шапку и сбоку присмотрелся к собеседнику. Заметил сразу же вспыхнувший Шаховцов еле уловимую презрительную улыбку, словно означавшую: "Тебе, мол, настоящее слово несешь, а ты с цветочками".
На двух дрогах, запряженных серыми горскими волами, везли натесанные кривые колья. На одном возу полулежал Мотька Литвиненко.
- Для отводов? - опросил Батурин, приостанавливаясь.
- Как будто бы.
- Откуда?
- С южного, - ответил Мотька, нехотя повернувшись.
- А в северном лесу хуже?
- Мы же не старшие, - уклончиво ответил Мотька, с плохо скрытым недружелюбием поглядьивая на Батурина и Шаховцова.
- Ишь какую канитель надумали. За сто верст кисель хлебают. Все у них шиворот-навыворот. Для себя мозгами думают, а для общества задом.
Остановились у опушки, редко утыканной высокими стеблями конского щавеля и татарника. Невдалеке проходила низкая насыпь железной дороги, убегающей тростинками серых столбов. Батурин и Шаховцов стояли у крутояра. Кубань изогнулась дугой. Поток взлетал на берег и тут же стремительно уходил, всклокоченный и пенный. Проносились кипящие воды, покрытые крошевом грязного льда, вымытого из береговой кромки и лиманов.
Внизу на желтом берегу копошились крошечные люди. Их было немного. Если бы сверху рухнула отслоенная масса земли, то погребла бы под собой не только людей, но даже реку.
Кубань подбиралась под глинистый крутояр, и казалось, не помешай ей, обрежет берега, обрушив лес и железную дорогу…
- Спешить надо с отводами, - сказал Павло, - обязательно опешить, Василь Ильич; чуяло мое сердце… А это что? Черти непутящие…
Подъехавший Литвиненко покричал вниз, приложив ладони ко рту, и когда люди освободили берег, парни принялись швырять колья с крутояра. Колья кружились, падали, зачастую их уносило рекой. Потом Мотька вытащил дышло, подволок к обрыву и, заложив в расщелину, подозвал приятеля.
- Нажмем!
Тот опасливо подошел к краю, поплевал на ладони. Парни повисли на дышле, дрыгая ногами. Щель увеличилась, земля звездчато треснула. Вырвав дышло, они отскочили. Глыба отслоилась и с грохотом обрушилась.
- Ого-го-го! - озорно закричалишарни.
Павло очутился возле них.
- Что "ого-го-го"?
- Шум какой, здорово, - хихикнул Мотька, недружелюбно уставившись на Батурина.
- Шум? - подступая, произнес Павло.
- Ага, - отодвигаясь, сказал Матвей и сжал кулаки, - а тебе что, глины жалко?
Батурин, не размахиваясь, тяжело, по-кулачному, ударил Литвиненко. Матвей упал. Второй парень бежал к лесу, усиленно работая локтями. Павло толкнул Литвиненко носком.
- Шумит?
- Шумит, - сказал Мотька, берясь за уши.
- Нехорошо?
- Плохо.
- Вот так и Кубани. Бьемся, чтоб берега закрепить, а ты заваливаешь. Пришлешь отца в Совет…
Шаховцов заметил, что у Батурина вздративали губы.
- Сволочи, - процедил Павло, еле раздвигая челюсти, - из-за собачьей злости станице вредят. Сколько работали - ни черта не сделали. Заставлю их, подчиню. Я им не атаман Велигура. От меня магарычом не откупишься…
К вечеру у северного леса раскинулся обширный гомонящий табор. За каких-нибудь три-четыре часа Павло - и уговорами и угрозами - поднял два станичных-квартала. Сюда везли камни, хворост. Саломахинские плотники - иногородние - рубили деревья, выстругивая колья.
Над обрывом зажгли яркие костры. С треском поднимались столбы редкого пепельного дыма. Внизу, где работал Павло, коптили мазутные факелы, откладывая на крутые берега причудливо расшитые тени.
Лука, насильно выгнанный на работу сыном, бурча, выплетал корзины. В них наваливали камни и затем опускали к Кубани по приспособленному на блоках паромному тросу. Чтобы корзины не развалились от тяжести, их перевязывали цепями, реквизированными по всей станице предприимчивым Степаном Шульгиным. Возле Луки угодливо кружился старик Литвиненко, замаливая Мотькины грехи. Обычно стойкое казачье старшинство было напугано отчаянной напористостью Батурина и трудилось наряду со всеми. Шутка ли, впервые арестованы именитые старики хозяева, не поставившие своевременно отводов и плотин. В то время как Павло со станичниками умиротворял Кубань, Шульгин с Меркулом загачивали полуразрушенные саломахинские гребли, выгнав в наряд двести форштадтских подвод.
- С ума опятил Павлушка! Какую работищу завернул, - про себя бормотал Лука, - аж страшно. - Лука незаметно крестился, наблюдая, как, скрипя, ползут в пропасть перекрученный железом ивняк и камни. Внизу народу уймища, сын там. Не дай бог - оборвется…
- У Мотьки с уха кровь идет, - оказал Литвиненко, отирая пот, - фельдшера звали, справку дал.
- Ухи у него слабые, у твоего Мотьки, - огрызнул-, ся Лука. - Нам не меньше от отцов попадало - обошлось.
- Хуже Мостового твой, - шепнул Литвиненко, - по всей станице говорят. Егор хоть от каземата миловал, хоть детей не бил…
- Давай! Трави! - кричали снизу, и Лука видел, как, подобно огненному змею, ползет трос, подрагивая на блоках.
Невиданный размах работ, организованных Павлом, пленил Луку. Старик еще не признавался себе в этом, но душа хозяина и стяжателя ло-особенному принимала события. Вот еще немного, одумается сын, привернет этот многорукий труд к батуринокому хозяйству.
- Направь ум его, святитель Павел, - шептал Лука, наклоняясь туда, где шипела река и густым пламенем пылали темно-багровые факелы.
На берег течением выталкивало ноздреватые льдины и мелкий колкий ледок. Отводы ставились немного наискось. Колья заколачивали деревянными бабами, оплетали хворостом. Получались удлиненные корзины, накрепко пришитые к земле. Их набивали камнями. Эти нехитрые сооружения охраняли крутые берега.
Миша только что вылез из воды на глину. Принял от Петьки факел. Петька полез на смену, хлопая по воде ладошками. Мимо сновали люди, и Миша впервые видел, что на общественные работы вышли совместно и казаки и иногородние. Миша слышал сиплого Буревого, тонкий голосок Писаренко, шутки матроса Филиппа, который, несмотря на ревматизм, словно ожил, очутившись у воды.
Близко подступила мерзлая стена обрыва, украшенная кострами, которые лениво помахивали искристо-дымными хвостами. Наискось ползли, подрагивая и раскачиваясь, тяжелые, закрученные цепями, корзины. Казалось, их на руках, как ведро в колодец, опускают сильные люди, разложившие на вершине огни.
- Мишка, кидай квач , потух.
Сенька увлек его. По 'коленке черкнула льдина, рыбой выпрыгнувшая на берег.
- Гляди: батька-то твой! - прокричал над ухом Сенька.
Мишин отец, укрепляя плетенку, мял хворост ногами, пружинно поднимаясь и опускаясь. С бороды и плеч стекала вода, он отряхивался и, "как бы иг. раючи, подскакивал. Рядом Павло и Шкурка устанавливали корзину с камнями, оба могучие и ловкие. Шкурка был без рубахи, на спину и руки, налитые мускулами, взлетала пена. Батурин изгибался, 'крутил головой, отфыркивался и озорно орал:
- Давай тронем! Еще раз тронем!
Ф.ронтовики-жилейцы, подзуженные буйной силой и весельем Павла, споро выкладывали остальные отводы.
- Закручивай дрот, Мишка, вон за тот столб! - крикнул Павло, подкинув проволочный конец, - а то разъедемся!
Мишка на лету подхватил проволоку, закрутил конец на руку. До столба можно было добраться по камням и хворосту отвода, но Мишка решил побыстрее выполнить приказание Павла. Он лихо бросился в реку. Течение вырвало из-под ног скользкие булыжники, и дно будто бы ушло. В тот же миг студеная струя сбила его и пронеслась над головой.
- Мишка! Мишка тонет! - тревожно заорал Кара-годин.
Он бросился к сыну, проваливаясь в плохо еще уложенном хворосте. Вот вынырнула Мишина голова, рядом другая. Это был Сенька. Он подхватил друга, с трудом выкарабкался на камни отвода, как вылезают на опрокинувшуюся лодку.
- Руку, руку давай! - сердито прикрикнул он.
Сенька вытащил друга на камни.
- Нельзя так фасонить, - по-взрослому упрекнул он, - .вода - лед. Родимчик тебя задуши, чуть-чуть не утоп, а?
- Когда-сь и я тебя выручу, - сказал Миша, подрагивая и обжимая одежду.
До них добрался отец. Руки и лицо его были в ссадинах.
- В груди чего-сь оборвалось, за тебя спужался, - пожурил Мишу отец. - С Кубанью шуткавать не годится. Давайте к лагерю. Павло приказал.
Они были наверху. У костров сушились люди. Павло вдвоем со Шкуркой выжимали рубаху. Мокрый жгут пищал в их руках. Павло встряхнул рубаху, приблизился к обрыву.
- Объездили жеребчика. Мишка, видишь! Чуешь, копытом бьет!
- Чую, - отвечал Миша.
Пенная грива угадывалась внизу, и Мише казалось, что он слышит удары беспокойных копыт.
- Лес сохраним, - сказал Павло, - пригодится. Верно же, пригодится, Сенька?
- Пригодится, дядька Павло. Ховаться в лесу добро. Под соломой хужее. Как в Лежанке под солому залез, страшно. Редкая, какая-сь лепкая, все видать.
- Мишка, вы с отцом с нами поедете, - сказал Павло, обуваясь.
- Ладно, - согласился Миша. Подтолкнув Сеньку и Петю, побежал. Ребята бросились ему вдогонку.
Согревшись, они мучкой подлетели к Луке, помогли надеть хомуты, пристегнуть постромки к скользким валькам.
- Домой? - опросил Луку Литвиненко, запахивая широкие полы тулупа.
- Кончили дела. Тут не ночевать, - сопя, ответил Лука.
Обошел мажару, пошатал колоса.
Литвиненко подступил ближе, шепнул тихо:
- Атаман небось так бы не позволил.
- Как? - Лука зло поеел своим вывороченным веком.
- В воду бы не полез. Званье не терял…
- Иди ты к шуту, - рассердился Лука, - вам все не так. За столом сидел Павло, бумажки перекидывал - не хозяин. Хозяиновать начни - не писарь. Не угодишь.
- Ты чего это, Лука Митрич, - оторопел Литвиненко, - тише хоть…
- К едреной бабушке… - Лука тронул лошадей. - Мозги какие-сь у вас отравные, вроде бешенюкой натертые.
Ночью к Батуриным приехали Шульгин и Шаховцов. На греблях оставалось еще дня на два работы. Шульгин доложил, что подводы он пока распустил по дворам, а завтра снова начнет поднимать народ.
Степан привез водки и фунта два городской колбасы. Придвинулись поближе к Егору, поужинали. Павло густо заправлял водку стручковым перцем, предупреждая простуду. Он оживленно рассказывал Мостовому о борьбе с рекой. На лице Егора заиграла несвойственная ему теплая улыбка. Донька, внимательно следившая за Егором, оживилась, заметив эту перемену.
- Хорошо, очень хорошо, - сказал Егор, - вот так и всегда надо. Все для всех.
ГЛАВА XIX
Теплый ветер просушивал землю. Поскрипывали ясени. Акации пошатывали острые верхушки. По-особенно-му звонко кричали гуси, предчувствуя близкий водяной выпас. Индюки булькали, тряслись в весенней истоме и кружились на бугорке, куда обычно Карагодины сносили золу. Поблескивал колодезный ворот. Светлые зайчики играли на стеклах двухрамного парника, приготовленного Елизаветой Гавриловной под капустную и баклажанную рассаду.
Миша собирался в поле. Ему помогал Сенька. Запрягали Купырика и Куклу. Черва приболела. Поднявшийся за зиму жеребенок метался по базу, ржал. Черва же приткнулась у жердяной загорожи, опустив голову…
Карагодин уехал в поле зорькой на супряжных хомутовских конях, с садилкой и семенами пшеницы-бело-корки.
- Трогай, что ль, Мишка, - сказал Сенька, прилаживаясь поудобнее у железных борон "зигзагов".
- Ничего не забыли? - спросил Миша.
- Кажись, ничего. Бороны на месте, ясли на мажаре, плужок подцепили, ведро, ячмень, вилы…
Елизавета Гавриловна вынесла мешок с хлебом, подала кувшины с молоком, которые Сенька умело установил в полове, насыпанной в яслях.
- Тетя Лизавета, - сказал он, - забежите на часок до бати. Фершал насчет какой-ся диеты балакал, может, у вас есть.
- Забегу, забегу, Сеня, - пообещала Елизавета Гавриловна, - путь добрый. - Она помахала вслед.
- У тебя матерь хорошая, - сказал Сенька, подсаживаясь тесней, - у меня нету матери, а ¦copy;от понимаю, что мать - хорошо.
- Бате лучшает? - спросил Миша.
- Не угадаю. С лица вроде толще стал, а штыковая рана подгнивает. Убей цыган молотком того Брагина. Подошвы у бати горят, видать, обморозил тогда, в Лежанке. Босый же был.
- Может, верно, в Екатеринодар надо отправить, к хорошим докторам.
- Кто его знает, - Сенька задумался, - я в докторов не верю. Приходила бабка Шестерманка, какой-ся травы приносила внутрь принимать, заваривать надо.
- Заварил бы.
- Тетка Донька кипятила. Совсем меня от бати отпихнула, весь уход ведет…
- Павло дома аль в степи? - спросил Миша, чтобы переменить неприятный разговор.
- Павло? Еще черти на кулачки не вставали, уехал. Меня с ним Лука не пустил. Не ко двору, видать, пришелся. Чертом на меня глядит. - Сенька сплюнул ухарски сквозь зубы. - Надоело, Мишка, у чужих людях жить. Когда батя с фронта возвернулся, вроде на хозяйство стали, конь появился, ярка, хлебушко был как-никак. Корнилов опять все дело поломал. Не верю я в хозяйство. Тут мы пахать, сажать едем, а пробежит он по нашему паханому да по сеяному, и как не было. Он же к хлеборобству не приучен, генерал. - Сенька засмеялся - Небось думает, что булки на земле растут, печеные и с горбушкой.
Кругами парили вороны, забираясь все выше и выше.
Они подлетали друг к другу, взлетали, чтобы с резкими криками упасть и почти у земли снова сделать круг и круто подняться.
Золотая Грушка появилась на фоне темной гряды гор, обложенных ватой снегов и пухлых облаков.
Миша вспомнил тот памятный вечер, когда сюда на крепких повозках увозили боевое имущество жилейских полков. Никто не знал тайны Миши. Даже Ивга, с которой так хотелось иногда поделиться ею, даже Сенька. Но разве можно было доверить гордость и славу их дедов девчонке? Или этому мальчишке, чей отец спокойно попирал вековой уклад казачьего быта? Скажи ему, и завтра же уплывут сундуки в эшелонах красных отрядников. А разобьют отряд? Разве кто пожалеет оставить боевой скарб жилейских полков тому же далекому, но уже страшному и чуждому Корнилову? Миша поглядел на задумавшегося Сеньку, который сидел, прислонившись щекой к дробине. Миша тронул его.
- Не озяб?
Сенька потер ладони.
- Чуть-чуть. Еще по утрам прихватывает, а варежки уже стыдно надевать. Глядел я на степь, Мишка, и такая охота поскакать по ней. Помнишь, как у бирючьего выпаса?
- Помню. Ты здорово мог…
- Не здоровей же тебя. Ты урядника заработал. А я похвастался только. На войне кисло урядника подцепить, это не на плацу. - Сенька поежился. - Шут с ним, с урядником. Баварца вот жалко, Миша, ой, как жалко. Знал бы такое дело, тебе коня препоручил бы, а сам на общественном уехал.
- Так и не мог вернуть Баварца?
- Возвернешь, - Сенька скривился, - это тут ладно балакать, а там язык и тот втягивает. Сидит Неженцев на Баварце моем, весь в шашках да в наганах, а сзади его офицеры. Неженцев! Найду его когда-сь, угадаю, Нежен-ца того!
- Может, не фамилия, Неженцев, прозвище, - заметил Миша.