- Посгинались ребята. Маскироваться научились. Шутка сказать, уже пятнадцать богатунпев с катушек долой. У нас село невеликое. Реву будет немало. Хоть домой не возвращайся…
Барташ понимал состояние друга. Хомутов тяжело переживал смерть людей, знакомых с детства, смерть тех, кто доверил ему свои жизни. Тяжелая ответственность ложилась на плечи командира, тем более выборного. На защиту революции становились дружины, сформированные из земляков. Боевая дружба подкреплялась дружбой землячества, но одновременно чрезвычайно остро ощущался урон.
Барташ покусал губы.
- А все же нам будут завидовать, Ванюшка, честное слово будут завидовать.
Это было неожиданно для Хомутова.
- Живому завидуют и счастливому. А если копыта отдерут, зависть-то небольшая, прямо скажем, ерундовая.
- Будут завидовать этим нашим дням, - убежденно сказал Барташ, - хорошей завистью завидовать. Ведь нам выпало счастье революцию закрепить, новое Советское государство от врага отбить. Трудно? Конечно, трудно. Хорошее дело без трудов пе дается. Без трудов можно какой-нибудь пустяк соорудить, Ванюшка. Будут нас вспоминать добрым словом, благодарить будут, изумляться и уважать.
- Все может быть, - уклончиво, но с просветленным взглядом своих внимательных и строгих глаз, сказал Хомутов, - с маленькой кочки далеко не увидишь. А у меня горки нет под ногами. Все больше под ноги глядишь, чтобы сам-то не споткнулся. И дальше как на двадцать четыре часа ничего не загадываешь…
- Вперед не мешает смотреть, - посоветовал серьезно Барташ, - за нас смотреть никто не будет. Нам доверено, Иван, и мы ответ будем держать, если плохо сработаем. Скажут нам: эх вы, мурмышки несчастные. Какое дело вам доверили, а вы не уследили. Вот когда уже завидовать не будут, а только презирать…
- Ну, пойдем поглядим. Небось за этим же прислали… Чтобы мурмышкой не обозвали. Кстати, что такое мурмышка, Ефим?
- Такая удочка для подледного лова. Пустячок для тихого помешательства…
- Ишь ты. "Мурмышка"…
Они шли по улице осторожно.
По станице то там, то здесь вспыхивала перестрелка. Улицы простреливались пулеметами, скрытыми за канавами и заборами.
У тополевого бруса, обычно служившего хозяину местом вечерних посиделок, уткнулся человек, и на грязноватом снегу замерзло ветвистое пятно крови. Убитый валялся между расположениями воюющих сторон. Окна большинства домов были забиты.
- Жители?
- Там, - указал вперед Хомутов.
- От нас сбежали?
- Да.
- Почему же это?
- Казаки.
- А не грабили?
- Было и это. Два-три случая.
- Меры?
- Израсходовали виновных.
Барташ перемолчал.
Ночевали в низенькой хатенке иногороднего сапожника. Хозяин не прекращал работать, хотя заказчики сбежали па ту сторону. Горела коптилка, в комнате пахло мокрой кожей, клейстером и гарыо. Спали на житной соломе, прикрытой латаной дерюгой. Обуви не снимали. Часто приходили посыльные, расталкивали Хомутова, называя его просто Ванькой; уходили.
- Первую ночь посплю, - сказал Хомутов, - разрешу при начальстве.
Барташ внимательно присмотрелся к другу: Хомутов почернел и значительно исхудал.
- Сегодня спокойно что-то, - сказал Хомутов и повернулся спиной.
- А где же Трошка?
- Только вспомнил. У Василия Ильича практикуется. В артиллерии.
- Это правильно.
- Ясно, правильней, чем па побегушках, - отозвался сонным голосом Хомутов. - У нас всегда так: как мальчишка, так на побегушках, посыльным. Ноги есть - это одна заслуга, а когда котелок на плечах варить начнет - другая…
Под утро их разбудил встревоженный хозяин.
- Кажись, за заказом возвращаются, - буркнул он.
Совсем близко гремели орудия, и кривые оконца дребезжали от взрывов. Ворвались двое красногвардейцев.
- Ванька, тикать! Жмут кадеты!
Хомутов и Барташ выскочили из хаты. Мимо них по улице бежали вооруженные люди, неслись повозки. Торопливо работал пулемет, и казалось - воздух наполнен шмелиным жужжанием пуль.
- Ребята, - закричал Хомутов, прыгнув к убегающей толпе, - товарищи!
- Орешь! - гаркнул кто-то и на миг заслонил его своей огромной фигурой.
Барташ бросился в гущу и потащил за собою Хомутова.
- И ты испугался, - бормотал Хомутов, наклоняя к другу горячее лицо, - все мы до первого боя…
- Надо, так надо, - говорил Барташ.
Хомутов на ходу заряжал карабин. Все схлынули. Улица сразу очистилась и стала какой-то тихой и страшной.
Вон небо прорезал хвостатый сверкающий меч, где-то впереди вонзившийся в землю. Быстро померк пунктирный светлый след.
- Ракеты, - сказал Барташ.
Канонада усилилась. Барташ и Хомутов достигли окраины.
Тут еще больше было беспорядка и сумятицы. Воинские части перепутались. Ординарец командира полка прибыл с устным приказанием об отходе: сбиваясь и путая, он сообщил о том, что в тыл прорвалась конница генерала Эрдели.
Возле Хомутова уже начали группироваться бога-тунцы.
Он повел их к железнодорожной линии, надеясь прикрыться бронепоездом, ведущим сильный артиллерийский огонь.
- Что же это? - крикнул Хомутов Барташу, когда они перебегали последнюю улицу.
- Отступление.
- Значит, наша не выгорела?
- Выгорит. Отступать иногда не вредно, Ванюшка! Ложись!
Они упали в канаву, наполовину заваленную снегом. Снаряд рванул землю где-то совсем рядом, в огороде, за черными стволами акаций. Отряхивались от мерзлых горошинок земли, со свистом пронесшейся над ними.
- Началась пахота, - выдохнул Хомутов.
- Легли вовремя. В сорочках родились.
В этот день противник, смассировав наиболее действенный род своих войск - кавалерию, - нанес удар по линии Усть-Лабинская - Выселки.
Конница выбрала для прорыва равнину, вклинившуюся между двумя железнодорожными магистралями, ведущими на Екатеринодар. Покровского выручила кавалерия Гулыги и Эрдели, но прорыв ее малочисленных сил иссяк на ломаной линии болотистого Бейсуга.
Покровский сообщал о победе.
- Настаиваю на пополнении урона, - требовал он у правителей области, - не речами, и не парламентскими прениями можно освободить Кубань, а морем крови и тысячами казачьих трупов… Дайте казаков. Большевики уже получили семь тысяч штыков и четыреста сабель, к ним подходят подкрепления, а я не могу пополнить даже потери.
ГЛАВА VII
Хомутов усиленно проводил учебные занятия со своим отрядом, переименованным в богатунскую роту.
Ежедневно, ранним утром, рота поднималась при звуке, горна, выстраивалась и направлялась с песнями за станицу, где маршировала, стреляла, колола и училась защищаться от нападения кавалерии. Из Армавира начали подвозить патроны и гранаты. Бойцы вслед за своими взводными метали гранаты, бросались на землю, спасаясь от свистящих веерных осколков, после поднимались, бежали к месту разрушения.
Хомутову удалось сколотить примерную часть. Добавили людей, и, несмотря на его протесты, красногвардейцы настойчиво именовали себя хомутовцами. Барташ часто посещал занятия, проводил беседы с красногвардейцами, и вскоре этот коренастый разумный человек стал необходимым для хомутовцев. Среди красногвардейцев, пришедших с Хомутовым, было несколько казаков из бывших пластунов. Барташ обратил внимание командира роты на них.
- Казаки, - с особым оттенком в голосе сказал однажды Барташ, - дело большое: в казачьих краях воюем.
- Прислужники царского режима, - подтрунил Хомутов, - мне кто-то говорил, что трон у Николая из казачьих нагаек выплетен.
- Глупости, - укорил Барташ серьезным тоном, - смотри, такую чушь им не ляпни.
- Да что я, маленький? Чай, тоже большевик.
- Пусть хоть сам Николай из казацких плетей был связан, нас эго не касается. Мы должны из них своих людей сделать. А это, Иван, не так, как ты думаешь: "Становись! Направо равняйсь! На первый-второй рассчитайсь!" Тут одной командой ни шута не сделаешь. Надо им новую жизнь доказать.
- Как это доказать? - пе понял Хомутов.
- Преимущество ее доказать. Вот ты с ними разговоры на политические темы ведешь!.. Умора.
- Почему умора? - обиделся Хомутов. - Вроде только ты один и большевик, а остальные, кто цепями не звенел, так выходит - детишки, глупяки.
- Ты не кипятись, Иван, - убеждающе успокоил Барташ, - пойми лучше. Пришли к тебе люди в отряд?
Пришли.
- Зачем?
- За Советскую власть драться.
- Правильно. Следовательно, и умирать?
- Смотря кому какое счастье выпадет. В общем, конечно, умирать. Меду мало.
- Так вот, милый друг, жизнь-то у человека - самое дорогое. Ведь во всяком случае дороже там пары лошадей или коровы с теленком, что ты им обещаешь.
- Ты уже это услыхал, - Хомутов покачал головой. - Помню, раз им сказал, а ты уже подцепил.
Барташ улыбнулся.
- Два уха имею, и оба здоровые, кое-что слышу. Но не в этом дело. Вот обещаешь ты ему корову с теленком, а он жизнь свою кладет за эту корову. Верно ли это? Конечно, нет.
- Что же им каждому обещать? Молотилку паровую? Для их баб бриллиантовые наперстки?
- Любой человек, если он борется и рискует жизнью, думает прежде всего об улучшении не только своей личной жизни, но и жизни своих детей и внуков, - сказал Барташ. - Мало того, выходя на борьбу, он должен чувствовать, что не сделай этого, он лишится всего. Тогда оружие в его руках становится значительно страшнее и опаснее для врага, так как противник делается не только общественным врагом, но и сугубо личным. Казаки же идут в наши ряды пока в меньшинстве, а надо их всех перетащить на свою сторону. Если мы этого не сделаем - другие постараются. Вот поэтому и надо относиться к казачеству еще более чутко. Понял, Иван?
- Больше половины, - шутливо, почесывая затылок, сказал Хомутов.
- Врешь. Все понял. Помню, как ты ораторствовал на жилейском митинге.
- А что, ладно получилось? - оживился Хомутов.
- Еще бы не ладно. Кабы кой-кому твои слова до печенок не дошли, вряд ли бы тебе юшкой умываться пришлось. За вялые речи не колотят. А раз враги быот, значит, и их допек и кому надо правду донес.
На следующий день на поверку не вышло пять казаков-жилейцев. Старшина, сообщив о происшествии, виновато помялся. Встревоженный Хомутов побежал к роте.
В голове крутились еще слова Барташа; и Хомутов предполагал все наихудшее вплоть до позорного дезертирства и перебежки.
Рота стояла в положении "вольно", некоторые курили. Позади, готовые к ученью, двуколки с крепостными пулеметами. По команде "смирно" красногвардейцы побросали окурки, вытянулись. Перед рядами тяжелой походкой прошел Хомутов. Из жилейцев остался только один казак, из батраков-бобылей. Он тихо служил в отряде, покорно, без пререканий, ходил на ученья, так же спокойно дрался в период февральских боев.
- Вольно, - скомандовал Хомутов.
Красногвардейцы ослабили выправку. Хомутов остановился перед жилейцем.
- Куда делись?
- Наши-то? - понимающе переспросил казак.
- Да. Жилейцы-дружки.
- Домой ушли.
- Домой? - вспыхнул Хомутов, чувствуя раздражение против этого спокойного человека.
- А то куда ж? Приехали ввечеру бабы со станицы, харчи привезли, бельишко. Так они их сбили. Плохо, мол, в станице. Мостовой разоряется…
- Как это разоряется? Да им какое дело? Да он всегда разоренный, забор и тот растягали.
- Да я не про то, товарищ командир, - снисходительно произнес казак, - до Егорки им впрямь особых делов нету, да вот Егорка, говорят, казаков за грудки взял - самовольно срывает замки с амбаров и гонит хлеб фурами. А куда гонит - неизвестно… В станице, как бабы передавали, большая кутерьма поднялась.
Хомутов разыскал Барташа в штабе колонны. Ефим вместе с командиром группы отрядов обсуждал план ввода в бой передовых частей. Карты лежали на столе, с которого еще не убрали глиняные миски от завтрака. В руках Барташа вертелся небольшой карандашик с резинкой на конце.
- Что с тобой, Ванюшка?
Хомутов, нервничая, доложил командиру об уходе казаков и подробно передал рассказ оставшегося жилей-Ца. Командир весело рассмеялся. Он даже перестал разрисовывать карту длинными стрельчатыми линиями.
- Ну и чудак. Мало ли из полков уходят. Сто уйдут - двести придут. Я вот днями ожидаю знаешь сколько пополнений? - Он принялся подгибать пальцы, - Бакинский батальон, с Ольгинки отряд, с Гулькевичей обещали. Дербентцы должны заявиться. Иди, успокойся и нам не мешай. - Он обратился к Барташу - Ну, давай дальше мозговать, Ефим Саввич, а то потом опять начнете гонять меня. Вам же там, в комитете, делать нечего.
- Иди, Иван, - сказал Барташ, стараясь быть совершенно спокойным, - я что-нибудь сделаю.
- Что сделаешь?
- Ну, чего пристал, уходи же, уходи, пожалуйста, - и шутливо подтолкнул его к двери. Ефим шепнул Хому-тову: - Сам поеду, разберусь… Кстати, дело есть. Рад? Ну и ладно.
ГЛАВА VIII
В понедельник Мостовой продолжал разгрузку литви-ненковских амбаров. На очереди значилось два брата Велигуры, Ляпины, Самойленко, и последним в списке лично помеченный Егором, стоял Батурин. Последняя фамилия заставляла задумываться Мостового, и он бы с удовольствием ее вычеркнул, - хлеба у Луки было не так уж много, - но в народе уже поговаривали о справедливости.
В понедельник половина мужского населения станицы ходила с кровоподтеками и синяками. Награжден был ими в доброй мере и Совет - Мостовой, Батурин, Меркул. Встретившись в атаманской комнате, они стыдливо отвернулись, потом глянули еще друг на друга и от души рассмеялись.
- Изрисовали, - сказал Мостовой, вытирая набежавшую от смеха слезу.
- Пометили, - согласился дед Меркул, подмаргивая багровым глазом, над которым повисла шишка, похожая на грецкий орех.
- Шкурка говорил, пятаки в кулаках зажимали.
- Неужто пятаки, - возмутился Егор. - Да я их за это упеку!
- Никуда не упекешь, - сказал Меркул, - молчи уже да посапывай в две дырочки. На улице балакают, что большевики против кулачек.
- Против, против, - возмутился Егор, - знаю, что против. А запрети - снова на меня бы накинулись. Старые, мол, обычаи рушу, - заходил по комнате, - вчера хоть выяснилось, кто за нас, а кто против. Лицо показали, понятно? А таких слухов не распространяй, Меркул, нам вредно. Ишь чего придумал!
- Да разве это я, разве от меня слух ползет?
Меркул осмотрел комнату и с таинственным видом приблизился к Батурину и Мостовому.
- Не только про кулачные дела станица шумит, - сказал он и в нерешительности остановился.
- Ну, - Егор насупился, - чего язык заховал?
Дед перегнулся к Егору, и Батурин внимательно рассматривал Меркулову подрагивающую шею, крепкую, изъеденную глубоким узором морщин.
- Под Выселками да под Тифлисской станицей побили, говорят, товарищей. Убитых много, и навряд Ка-теринодар товарищи заберут, а как бы и с Армавира-города не пришлось мотать.
Мостовой знал о положении фронтовых дел. Сводки сообщали о временном отходе, причем противника презрительно называли бандой. Как фронтовик, Егор привык считаться с соединениями противника, именуемыми армиями, корпусами, дивизиями. Раньше, на фронте, враг был весом и грозен, здесь же легковесен и ничтожен.
- Чудак ты, Меркул, - ухмыльнулся он, - кто-то тебе с перепугу ухи прожужжал. Бьется супротив наших какая-сь там банда, а ты пужаешься.
- Да я не пужаюсь, Егор Иванович, - сказал дед* доверительно притянув собеседников к себе, - казаки мы, все трое казаки, нам небоязно промежду собою побалакать. - А что, ежели и в самом деле до Жилейской допрут филимоновцы?
- Ну, - Егор прищурился.
- Одюжат ежели они?
- А? Ты вот о чем. Меня не касается, кто одюжит, меня касается, кто правый в этой драке.
Павло устремил пытливый взор на Мостового.
- Теперь я по-твоему спрошу: ну?
- Правда у большевиков, и пусть мне голову за эту самую правду отдерут, не пожалкую.
Павло встал, потянулся.
- А вот я, Егор, не такое рассуждение имею.
Мостовой насторожился.
- Какое же?
- Жизнь-то одна? Кидаться ею не стоит. Раз известно, у кого правда, надо тем и пособлять. Всех раскидать и до победы добраться. Руки отдерут, ноги оторвут, на пузе одном ползи, как ужака, а добирайся, чтобы зубом рвануть.
-. Это ты справедливо, - успокоился Мостовой, - я с тобой согласный. А насчет фронтов не сумлевайся, Меркул. Как неустойка будет, нас позовут. Я думаю, пе об-минут нас? Чему хорошему, а войне мы с люльки приучены…
Прискакал взволнованный Шульгин. У кубанского обрыва, по дороге к полустанку, напали на хлебный обоз.
- Чего сделали? - спросил Мостовой.
- Постромки пообрезывали, четверик коней угнали, колеса поснимали.
- Кто?
Шульгин помялся.
- Слух идет, как бы не Шкурка.
- Ты сам там был? - тихо спросил Мостовой, и все заметили, как посерели его плоские щеки.
- Нет.
- Кто сопровождал?
- Тоже не знаю.
- Раззява, - Егор толкнул Шульгина в грудь, - растрепа. Три часа сам не побыл, не обеспечили.
Егор перегнулся, рывком выдвинул ящик, выхватил наган, покатал барабан на ладони, проверяя заряды, и, сунув его в карман, выскочил из комнаты.
- Догнать надо, - забеспокоился Меркул, - убыот.
- Не убьют, - успокоил Батурин, - не пришло еще время убивать.
В словах Павла по-прежнему звучал затаенный смысл, словно, зиая что-то большое и важное, Павло не хотел делиться с другими до поры до времени.
Оправившийся Шульгин поднялся. На лице его появилась какая-то жалкая улыбка.
- Поеду обеспечивать.
- Поезжай, - разрешил Павло.
- Может, ты со мной?
- Мне там делать нечего. Сами сумеете добро размотать. Добывать хлеб - потяжелее, чем базарить.
Шульгин ушел, похлопывая плетью. Павло видел, как он отвязал коня, прыгнул на него и сразу тронул карьером.
Сегодня в Совете почему-то было безлюдно. Никто не являлся ни за землей, ни со спорами. Павло верил в Совет еще за то, что здесь, в отличие от правления, всегда кипела жизнь. Сегодняшнее безлюдие его смущало. Чтобы рассеять нехорошие мысли, он обошел двор, покричал на ямщиков за раскиданные водопойные ведра, проверил наряд тыждневых.
- Ишь запаршивели, - укорил он, обходя выстроенных в ряд юнцов и стариков, обычно нанимающихся дежурить за других, - небось при атамане гладкие были…
Тыждневые похихикали. Батурин приказал вымыть нары, пол, поставить бачок для воды, к бачку прицепить на цепку кружку. Осмотрев пожарный обоз, погонял за непорядки и возвратился в Совет. Выдвинув ящик, начал внимательно перечитывать полученные из города письма. Бумажки почему-то официально именовались отношениями, были длинны и скучны. Батурин весьма обрадовался подъехавшему Мостовому.