Егор был раздражен и неприветлив.
- Ты чего ж это на меня бирючишься? - обиделся Павло. - Не нравлюсь, скажи. Шапку сниму, - только меня и видали. Меня вот от этой человеческой пакости, - Павло указал на бумажки, - на блевотину тянет. И каждый день по такому морю Черному плаваю. Замечаю, виски белеть начали.
Мостовой прямо глянул в глаза Батурина.
- А каково мне тогда?
- Ты вроде интерес имеешь.
- Интерес, - Егор скрипнул зубами, - кабы мне найти тех, кто шкоду наделал.
- Что там?
- Все так, как Лютый пересказывал. Вытащили мы колеса с яров, а они негожие. Порубанные…
- Неужели порубили? - возмутился Павло.
- Сам в яр лазил, было голову сломал.
Тут только Батурин заметил, что Мостовой вымазан в глине.
- Барбосы, - сказал Батурин. - А про Шкурку верно?
- Брехня. Шкурка другие сутки с хаты не выходил. Кабы нашел, сам бы перестрелял. Видать, надо тюрьму открыть, без нее сволочам тошно…
- Охрану надо послать, - посоветовал Павло.
- Послали уже.
- Не мало?
- А где больше возьмешь? Дружину почти всю для Армавира израсходовали.
- Я достану, - твердо сказал Павло, - меня фронтовики, послушают. Фронтовиков подберем.
- Может, отряд с города вытребовать?
- Не надо, - Павло сморщился, - не стоит народ дражнить. Ты же здешний, сам знаешь, как на наше общество чужой штык действует…
Участие Павла значительно ободрило Мостового. С уходом на фронт Хомутова и Барташа Егор на долгое время почувствовал себя одиноким, так как с первым отрядом ушли лучшие из тех, кто понимал Егора и дружил с ним. Станица, несмотря ни на что, все же представлялась Егору населенной врагами. Ожесточенное его сердце искало возможностей непосредственной, чуть ли не физической расправы, но его сдерживали указания из города. С людьми, способными на измену и вероломное предательство, он боролся известными ему путями: прямым убеждением, искренностью. Они были лживы, он был правдив. Они ходили темными переулками, он на виду у всех мчался на своем Баварце. Они втихомолку натравливали на него, но он не слышал этих наветов. Он хотел бороться в справедливой и честной схватке, они увертывались, имея за плечами вековой опыт.
Сегодня враг опять Исчез, поглумившись над тем святым и великим делом, которому Егор Мостовой отдавал свое большое натруженное сердце.
Сейчас Батурин поддержал его. Мостовой близко ощутил эту помощь.
- Иди, Павло.
Обозы шли под усиленной охраной фронтовиков. Отцы выбегали, проклинали своих детей, но казаки медленно двигались возле дороги, плотно сжав губы. Павло скрепя сердце делал то, что обещал Мостовому.
ГЛАВА IX
Откуда, с каких глубоких времен вошли в быт кубанских станиц ночные погромы воров? Зачастую перед избиением пролетало чуждое слово "рафоломеевская ночь". Откуда казачьей станице знать имя святого Варфоломея?.. Может, нетерпимость запорожцев к воровству укоренила жестокий обычай?
Может, принесли на Кубань запорожцы наряду с пленительными подвигами, наряду с удалью и отвагой порочные традиции воинственных куреней? Как бы то ни было, страшно, когда глухой ночью набат поднимает станицу. Проносятся толпы и конные ватаги, вспыхивают десятки факелов, разбрызгивая копоть и искры. Врываются озверелые люди в заранее изустно заклейменные дома, и пронзительные вопли сгущают ужас ночи, будто поднявшейся из средневековья.
- Семен, набат, - тревожно сказала Елизавета Гавриловна, толкая в бок мужа, - проснись, Семен.
Карагодин разлепил веки, пожмурился на разгоравшийся фитиль лампы, потер глаза.
- Будила?
- Звонят. Может, пожар где занялся.
- Пожар?!
Семен быстро оделся. По закону каждый двор обязан прибыть на пожар с заранее расписанным инструментом. На лицевой стороне дома, в напоминание, прибиты жестянки, на них рисунки либо топора, либо ведерка, багра, лестницы… Карагодину всучили жестянку с бочкой. Семен неоднократно пытался избавиться от трудной пожарной повинности, просил заменить бочку вилами, лестницей и даже свертком холста, но ничто не помогало. Вот уже три года Карагодины страдали от атаманского упрямства.
- Мишку бы побудить, - сказал Семен, поспешно надевая шубу.
- Пущай поспит, начал уже гонять мальчика, - укорила Елизавета Гавриловна.
- Одному несподручно. Надо бочку вкатить, воду налить.
Миша проснулся. Увидев одетого отца, он мигом вскочил на ноги.
- Пожар?
- Да.
- Я с тобой.
- Разбудили, - печалилась Елизавета Гавриловна. - Гляди осторожней, обольют водой - обмерзнешь, опять простуда.
Колокола часто звонили. Постукивали повозки, долетал топот - станица просыпалась. Мороз отчеканивал звуки, наполняя ночь тревожной суетой.
Карагодины выкатили рундук, взгромоздили бочку, быстро запрягли теплых и ласковых Купырика и Черву. Отец отворил ворота. Миша взял вожжи, с удовольствием нащупав знакомые сырцовые сточки.
- Езжай потихоньку, - сказал отец, привстав на рундуке, - я чего-то огня не вижу, зарева.
- Может, где далеко, на хуторках, - предположил Миша.
- Может, и на хуторках, - согласился отец, - держи к общественному колодезю: если не замерз, враз справимся.
К железу насоса прилипли пальцы. Миша качал, отец навешивал и снимал ведра. С хрипом всасывалась вода через жестяную лейку.
- Полно! - закричал отец.
Бочка отяжелела, плотно укрепилась на повозке и не переваливалась. Миша погнал рысью. На мосту им помахали факелами, указывая направление, и Миша повернул к Совету.
Народ собрался возле станичной церкви. Гудели тихо, по-шмелиному. В Совете загорелся свет, по крыльцу затопали сапоги, скрипнули доски. К церкви, через площадь, бежал Степан Шульгин, немного нагнувшись вперед, чтобы удобнее было нести перекинутую по-кава-лерийски винтовку. Степан, растолкав людей крепкими локтями, скрылся в распахнутых дверях колокольни. Вскоре звон прекратился.
- Поздно, - сказал в толпе чей-то негромкий голос, - уже два часа идет.
Карагодин быстро подошел к людям:
- Пожар?
- Пожар?! Ты аль с печи свалился? Воров бьют. Не по порядку только дело пошло. Сначала бить начали, а потом в колокола. Со Шкурки начали и со всей его родни. Мостовой вроде туда подался. Что-сь долгонько его нету, вйдать, и его за один ряд ухокали.
Отец сообщил Мише новость.
- Батя, как же так бьют?
- Как? Кулаками.
Миша туго осваивал мысль о том, что знаменитого кулачного бойца одолевают кулаками.
К Совету прискакали какие-то люди. Не торопясь, поднялись по ступенькам и скрылись в дверях.
- Не здешние, - сказал Семен, - у нас таких высоченных коней почти нету. Не нашей породы кони.
- Видать, с города, - заметил подошедший к ним отец Степана Шульгина, - колокола было побили - куда, не услыхать!
Шульгин курил, бумага вспыхивала, освещая бороду и нависшие усы.
- Подождем, Митрич. Дурную штуковину надумали. Свои воры у своих не грабят. Если уж выбивать, так надо по всему отделу.
Послышался глухой нарастающий гул.
- Идут, - тревожно сказал Семен, - страшно идут.
Хриплый рев перекрыл бурлящий гул грозной толпы.
- Шкуркин голос, - сообщил Шульгин и снял шапку, - прости бог его грехи и проступки.
Миша видел взлетевший в крестном знамении широкий рукав.
- По обычаю делают, - сказал Семен, трогая Шульгина, - главного к правлению ведут, сонных переколошматили.
Шульгин вздохнул.
- Страшно. На что старик, я пять ночей таких пережил, а все же страшно. Судом легче…
Семен вслушался.
- Конные, кажись, скачут от моста.
Из темной улицы вышла толпа, сразу поглотив и дорогу и белые сугробы. Передние шагали медленно. Шествие открыли бородатые старики, в большинстве бывшие члены станичного сбора. Они как-то разом поднимали высокие палки и, словно по команде, опускали. В этой торжественной поступи, в одновременном взмахе тяжелых дубинок как бы олицетворялась изуверская жестокость.
Вот старики расступились, пропустив вперед казаков, ведущих кого-то под руки. Миша протолкался вперед. Он видел: человек, опустив на грудь лохматую голову, протянул на плечи Очкасова и Литвиненко Никиты, будто крылья, голые руки, налитые бугровинами мускулов. Ноги избитого вихлялись и волочились, носками чертя снег. Несмотря на это, по команде Никиты человека приподняли и с силой ударили задом о землю. Потом подхватили и поволокли. Человек уже не ревел. Он хрипел, и пузырчатая пена стекала по груди.
- Так и есть, Шкурка, - сказал Шульгин, - георгиевский кавалер, а?
Миша вздрогнул. Ему хотелось, чтобы Шульгин ошибся. Неужели это был Шкурка, могуче-красивый даже тогда, после побоища на Саломахе?
Конский топот слышался все ближе и ближе. Привычные шумы кавалерийского галопа теперь пугали. Ночь, наполненная отдаленными и близкими криками, ругательствами, мятущимися толпами пеших и конных людей, поднявшихся по призывному звону набата, наполнила души страхом и тревогой. А тут угрожающее приближение конной лавы. Кто бы это мог быть? Слухи, идущие с фронта, разносили столько недоброго и зловещего, что можно было ожидать всего. Может быть, прорвалась кавалерия того же Эрдели, имя которого склонялось на все лады по всем станицам, как наиболее жестокого и стремительного генерала, располагавшего крупными массами вооруженных казаков и горцев. Может быть, на звуки набата скачут гунибовцы или кама-линцы, и сейчас станица вспыхнет в пожаре восстания?
Миша прижался к отцу и дрожал всем телом. Отец вряд ли дал бы ответ хоть на один заданный ему вопрос. Просто он ничего не знал и старался быть подальше от всех происходящих в станице событий. Вспыхнуло еще несколько нефтяных факелов, открыв своим баг-рово-коптящим светом сгрудившиеся массы станичников, повернувшиеся лицами туда, откуда приближался и нарастал топот копыт, похожий на дробные удары сотен деревянных молотков по твердой земле. Вот толпа всем массивом отшатнулась, послышалось несколько истерических женских взвизгов. И Миша увидел, как из-за кирпичного здания школы, освещенного факелами, на полном карьере вырвались всадники. Их было немного, может быть не больше тридцати, но никто, в том числе и Миша, не знал, сколько их будет следом за этими, припавшими к гривам.
На один короткий миг упала такая тишина, что можно было, пожалуй, услышать биение сотен сердец, по-разному приготовившихся к тому, что должно вот-вот случиться.
Всадники, не сбавляя аллюра, перестроились в шеренгу и ринулись на толпу. Люди шарахнулись, сбивая друг друга, падая и закрывая головы руками.
- Батурин! - выкрикнул кто-то пронзительным голосом.
- Мостовой!
Теперь люди, которые держали Шкурку, бросились врассыпную. Всадники врезались в бегущих и начали сечь их. Плети свистели в воздухе, как шашки. Криков почти не было слышно. Только храп лошадей, свист плетей.
Миша видел Шкурку, так как очутился недалеко от него. Бежать было некуда. Надо было быть ближе к повозке, к лошадям, к отцу, который стоял теперь неподвижно, никуда не бежал, и потому никто не опустил на его спину плети. А Шкурка лежал вниз лицом, раскинув руки. Миша огляделся, помочь избитому было некому. Человек, виновник, может быть, всего происшедшего, как казалось мальчику, а может быть, и герой всех этих событий, лежал никому не нужен, на земле, выбитой копытами и каблуками казачьих сапог. Миша решился, подбежал к Шкурке и, схватив его за плечи, попытался перевернуть его вверх лицом. Усилия его были тщетны. Тогда мальчик, не отрывая пальцев, обернулся и закричал громко и требовательно:
- Батя, батя!..
К нему семенил отец, опасливо оглядываясь. Батурин, Мостовой, Буревой, Лучка и другие носились по площади, разгоняя толпу.
Не принимавшие участия в самосуде поощряли расправу.
- Ты иль за фершала? - ругнулся отец. - Не ровен час, какой-сь с дури затопчет.
- Батя, Шкурка, - лепетал Миша, - Шкурка…
- Да я знаю, что не овчинка, - рассердился Семен и схватил Мишу за руку. - Пошли, не наше дело, приберут…
Площадь была мгновенно очищена. Спешенные всадники подняли Шкурку и понесли к Совету.
- Фельдшера! - приказал Мостовой, натирая себе лицо снегом.
- Меня тоже хотели вот так… - Егор указал на Шкурку. - Не удалось.
- Поехали, - заторопился отец, уводя сына, - зря коней мучали.
На крыльце Совета появились Барташ и Василий Шаховцов.
- Ты?.. - удивился Мостовой.
- Поговорим после, - тихо сказал Барташ.
Мостовой сам помог внести Шкурку в атаманскую, где уже ожидал Пичугин.
- Видишь? - Егор скосил глаза на Шкурку.
- Вижу, - сказал Барташ.
- Вот так почти каждый день.
- Плохо.
- Верно, нехорошо, - сказал Мостовой, почему-то сразу озлобляясь на подчеркнуто спокойного Барташа.
Егору казалось, что Барташу мало были доступны обычные человеческие чувства. Мостовой присел на окно, снял шапку, вытер ладонью лоб.
- Зачем прибыл?
- К тебе. Проведать.
Мостовой подозрительно оглядел улыбающегося Барташа. Егору хотелось как-то уколоть его, чтобы нарушить его безмятежное спокойствие.
- Ишь оружием обвешался. Вместе со своим… - он метнул взор на Шаховцова: - как его величать? - адъютантом, что ли?
- Нужно оружие, потому и обвешались.
- Бинокли, - Егор скривился, - именинники. Нужно?! Слыхали про ваши победы. Сопливых юнкеришек, какую-сь там банду, никак от Катеринодара не отгоните…
- Отгоним, - понимая состояние Мостового, примирительно сказал Барташ, - новое войско создаем. На первый случай трудно.
- Труды известные. Кому привыкать, а нам дело привычное.
- Не трудно? Пойди повоюй!
Мостовой уперся в собеседника нехорошим взглядом.
- И повоюю. На войне мертвяки не страшные, а вот тут, когда убитые… .
- Я тоже про то, Егор… Как перевяжут, вынесут - потолкуем. Ладно, комиссар?
- За тем небось приехал?
Барташ приблизился к фельдшеру.
- Выживет?
- Я думаю, если внутренности не оторвали. Худо, что его за три дня подряд два раза бьют.
- Как? - не понял Барташ. - Вторичный самосуд?
- На кулачках отдубасили и вот теперь. Места живого нет.
Шкурку уложили на носилки. Он целиком прикрыл узкую парусину. Казалось, тело выносят за голову и ноги. Пичугин накинул простыню. Батурин удалился, кивнув Барташу и оглядев его пустыми глазами.
- Привык? - спросил Барташ, приподняв брови.
- К Павлу?
- Да.
- Живу в одной клетке, - уклонился Егор.
Мостовой и Барташ остались одни. Егор уменьшил жаркий свет тридцатилинейной "молнии". Ефим присел на кончик стола, рассматривая смущенного Мостового.
- Чего уставился? - буркнул Егор.
- Рисунок рассматриваю.
- Какой такой рисунок? - он обернулся. - Я все атаманские картинки вытряхнул.
- Вытряхнул, да не все.
- Как не все?
- Один оставил, - Барташ улыбнулся, указал на физиономию собеседника, - знаменитые мастера старались.
- Уже доглядел, - Егор сбочился, - глаз у тебя какой-ся клейкий, Мухомор-глаз.
- Небось приятно гражданам на такое начальство смотреть, а? Красиво?
- На кулачках поцарапали. - Мостовой ногтем попробовал корочку ссадин. - Красота не великая… Хотя душу отвел, Ефим Саввич, - вдруг неожиданно откровенно сказал он. - Все шипят за углами, оглянусь - нет никого, а тут морда прямо перед тобой, да не одна, а десяток, выбирай какую хочешь, а главное, по закону…
- Хотя и нельзя сказать, чтоб по закону, но тебя понял… Драться хочешь?
- Хочу, Ефим Саввич, - встрепенулся Егор, - Всю жизнь страдал, всю жизнь мечтал до горловины добраться, а тут усадили в кресло, дали чернильницу, что хотишь, то и делай. А выйдешь из-за стола на свежий воздух - то колеса порубят, то… видал? Вроде сегодняшнего получается… Тошно. Силы чувствую горло рвать, а мне руки сзади связали. - Мостовой приблизил к Барташу свое исхудавшее лицо, испещренное корявыми линия-ми побоев. - Правду сказать: руки свербят. Обещал я жилу голубую вырвать и на свет разглядывать, а не приходится… Ты вот кандалы тягал. Так вот и я в кандалах каких-то. С тебя их революция сняла, а меня, видать, в твое железо заковали. Не такой у меня характер, чтобы стульям дырки выдавливать.
На бледных щеках Барташа проросла жесткая седоватая щетина. Сдвинутые к переносице брови, небольшие наливы под глазами, крепкая шея, почти квадратный подбородок и на нем резкая точка - ямочка. Полные губы растрескались, покрылись легкой корочкой. Егор всматривался в эти знакомые черты, и хорошая зависть наполняла его сердце. Этот простой, невоенный человек поспевал везде и в самое нужное время. Он никогда не жаловался, а внимательно прислушивался к другим, к их горю, к их желаниям. Какая сила поддерживала в нем это неумирающее чувство чисто отеческой, но суровой заботы? Краем уха слышал Егор, что у Барташа имеется жена и, кажется, где-то вблизи, чуть ли не в Армавире, есть двое детей, будто он был не то учителем, не то типографским рабочим. Когда-то Хомутов искал по станице столетник, якобы избавляющий от тяжелой болезни - чахотки. Хомутов потихоньку уведомил, что цветок нужен Ефиму. О недуге также никому не говорил этот человек, но изредка покашливал, так что даже не было заметно, - от болезни это, а может, от курева. Вот и сейчас он, Мостовой, физически крепкий казак, несет ему горестные думы, и он слушает внимательно, сосредоточенно, очевидно вникая в каждое слово.
- Кончил? - спросил Барташ, медленно поднимая уставшие веки.
- Почти.
- Хлеб грузишь?
- Да. Сводки с курьерами гоняю в город.
- Частные амбары тронул?
- Да.
- Рано.
- Почему рано? - сердито спросил Егор.
- Когда сам замки ломаешь, рано.
- Кулаки же, барбосы.
- Все равно, - твердо сказал Барташ, - надо, чтобы сам народ поднялся против них, это им страшнее, а нам выгоднее. Для партии выгоднее, понял?
Мостовой молчал.
- Заместитель кто у тебя?
- Батурин.
- Его за себя оставляешь?
- Больше некого.
- Хорошо. Останется комиссарить Батурин. А ты собирайся.
- Куда? - отступил Егор. - Не в каземат ли?
- Ну и дубина, - Барташ похлопал его по плечу, - такого героя - в каземат… Партийный комитет посылает тебя на войну…
- Куда?
- Пока на Корнилова.