"Декрет об управлении" делил население республики на "граждан" и на так называемых "иностранцев". Граждане занимаются полезным делом - это рабочие, землепашцы, ремесленники, солдаты. Сомнения вызвал вопрос об ученых. Решили зачислять их в категорию "граждан" лишь по особым рекомендациям коммуны. "Иностранцы" лишаются права входить в общественные здания и носить оружие. За плохое поведение они могут быть отправлены в исправительные дома. Острова Маргариты, Ре и Гиерские превращаются в концентрационные лагеря для подозрительных "иностранцев". Эти острова должны быть отрезаны от всего мира.
Каждый желающий что-либо напечатать должен представить рукопись на рассмотрение. Если его работа полезна, ему предоставляют типографию. Воспрещается печатать сочинения, противные принципам равенства.
Распространить ли все права на женщин? Мнения разделились: Буонарроти и Марешаль говорили, что женщины еще не подготовлены к управлению государственными делами, Бабеф, напротив, стоял за равноправие: он хорошо знал героизм простой служанки.
Власть народу предоставляется постепенно. Сначала надлежит ввести основы равенства. Когда же Республика окрепнет, все трудовые граждане будут созваны на избирательные собрания согласно конституции 93-ю года.
Иногда обсуждение того или иного декрета вызывало недоверие: выполнимо ль это?.. Конечно, чаще всех высказывал сомнения Антонель. Бабеф негодовал:
- Как? Это неосуществимо? Теперь? В конце восемнадцатого века?..
Однако и Бабеф боялся, что народ мало подготовлен к "обществу равных". Поэтому он считал особенно важным воспитание детей. Республика не может доверить родителям столь ответственной миссии. Дети поступают в воспитательные дома. Там учитывают как их наклонности, так и потребности страны, подготовляя столько-то учителей, столько-то слесарей, столько-то пчеловодов. Изучение истории и законов Республики укрепляет сердце подростков.
Для воспитания взрослых полезны праздники: апофеозы великих мужей, публичные игры, проповеди ревнителей равенства. Надлежит учредить праздник, заменяющий крестины: представление новорожденного коммуне.
Пока другие государства не последуют примеру Франции и не установят у себя равенства, нужно закрыть границы. Кроме агентов республики, никто не должен выезжать за границу. Во Францию допускаются только труженики, убегающие от рабства, или же герои, преследуемые тиранами.
Одобрив проекты нового общества, Тайная директория перешла к обсуждению тех мероприятий, которые могли бы привлечь граждан, предпочитающих философии фунт белого хлеба. Что будет на следующий день после переворота? Немедленно в дома богачей вселят обитателей Сен-Антуана и Сен-Марсо. Беднякам, кроме того, выдадут одежду из государственных складов или из частных лавок. Имущество эмигрантов и прочих врагов народа будет распределено между защитниками революции. Надо уважать народ! Бабеф или Буонарроти готовы умереть за равенство. А народ хочет жить. Вот перед ним светлые дома, добро аристократов и, наконец, штаны, знаменитые штаны для неисправимых санкюлотов…
Как Бабеф, отвергший Робеспьера за террор, сам пришел к террору? Может быть, просто он освоился с революцией (ведь до этого он только и делал, что сидел в тюрьме), а революция, как известно, была щедрой на все: на идеи, на ассигнации, на кровь. Не было тогда ни философской системы, ни мелкого законопроекта без стольких-то отрезанных голов. Может быть, Бабеф изменился: два года тому назад в тюрьме Лана сидел живой человек, теперь это - трибун, председатель Директории, автор декретов, душа заговора. Может быть, изменилось и окружение. Робеспьер слал на эшафот Дантона и Шомета, Кпоотса и Геберта. Это были еретики, но не изменники. Может быть, зрелище Терезы Тальен, "Балов жертв", спекулянтов в "Пале-Эгалите", "золотой молодежи", предателя Барраса, разгула последних приглашенных на революционное пиршество, которые долакивали опивки, - может быть, это зрелище заставило честного Бабефа столько раз аккуратно выписывать слово "смерть, смерть, смерть". Он готовился к высокому назначению: изменить человечество. Он знал, что для этого нужны солнце, братство и время, самое горькое - время. Как перепуганный врач, он хотел прибегнуть к давно испытанному средству: кровопусканию.
Для других членов Тайной директории, кроме Буонарроти и Жермена, террор был если не профессией, то, во всяком случае, привычным занятием. Антонель в свое время послал жирондистов на эшафот, Дебен восхвалял благодеяния гильотины, а Дартэ применял эти благодеяния на жителях Камбре. Вопрос о "наказании предателей революции" (так называли "равные" предполагаемые казни) вызвал куда меньше споров, нежели проект рабочего костюма.
Тайная директория, разумеется, не только сочиняла декреты - она деятельно готовилась к восстанию. Париж был разделен на двенадцать участков. В каждый участок послали представителя. Эти районные представители сносились с Директорией через Дидье - "агента связи". Они не знали даже, кто стоит во главе заговора, состав Директории оставался тайным.
Среди районных представителей были рабочие, военные, адвокаты, журналисты - все испытанные патриоты, в прошлом приверженцы Робеспьера, а теперь сторонники равенства. Бабеф знал, где его друзья, своей опорой он считал двенадцатый участок - рабочий квартал Сен-Марсо.
Бабеф запрашивает представителя Сен-Марсо: сколько мастерских в участке, характер работ, настроение рабочих? Представитель, гражданин Моруа, отвечает: две красильни, в одной восемьдесят рабочих, в другой тридцать, все, как один, преданны делу "равных".
Представители поддерживали брожение, сулили беднякам дома аристократов и штаны, вышучивали трусость Барраса и его полицейских, уверяли, что завтра "мандаты" пойдут на вес, как ассигнации, что Директория вошла в соглашение с роялистами, что хлеба в Париже нет, что Бонапарт разбит наголову и республике грозит тысяча опасностей. Они говорили правду, часто преувеличивали, порой умышленно лгали: в инструкции районным представителям рекомендовалось подымать население всеми способами, вплоть до распространения ложных слухов.
Районные представители были по большей части людьми бедными. Им приходилось зазывать патриотов в кабачки, чтобы там, за бутылкой вина, когда раскрываются души, спросить:
- Ну, как в вашей мастерской, - все готовы?..
Патриоты отвечали:
- Только и ждут сигнала.
За вино расплачивались представители. У Тайной директории вовсе не было денег. Самая большая сумма, которой она когда-либо обладала, это двести сорок пять франков. Бабеф презирал деньги. Он жил впроголодь. Но вокруг него было не воображаемое "общество равных", а Париж IV года, Париж балов, Барраса, поставок, модных лавок, Париж, коленопреклоненный перед любыми деньгами, даже перед балаганными "мандатами". Заговорщики должны были заменить деньги героизмом, Это было по душе Бабефу, но не Парижу,
Слов нет, у "равных" везде были горячие приверженцы. Два офицера из личной охраны Директории предложили убить директоров. Бабеф это предложение отверг: он хотел не дворцового переворота, а народного восстания. Он слал представителям новые инструкции: больше энергии! Учет патриотов! Полная тайна! Час близится!
Да, час близится. Об этом говорят донесения представителей, об этом говорят и глаза Бабефа; не усталость в них, да и не восторг, Бабеф накален добела: дальше он может только расплавиться - победить или же погибнуть. Огромная работа выполнена: в тесной комнатушке преследуемый полицией человек создал не только очередной заговор, он создал новую религию. Он взял буколические грезы XVIII века и превратил их и параграфы декретов: завтра они станут жизнью! Он докажет, что всеобщее благоденствие не в роскоши, не в военных победах, не в праздном искусстве, которым теперь тешатся и гражданин Тальма - актер, и гражданин Сансон - палач. Нет, всеобщее благоденствие в равенстве!
Вот сын его, Эмиль. Он трудился весь день. Он обрезал деревья плодового сада. Он рассказывал юным сынам республики о первых зачинателях общества равных, о Робеспьере и Сен-Жюсте. Теперь он вышел за околицу со своей молодой подругой. Перед ним сельское спокойствие, игры детей, благодетельное солнце, уходящее до завтра, и свежесть, заслуженная свежесть отдыха. Он счастлив. Это счастье достойно зависти: он счастлив, ибо равен, ибо его счастье никому не стоит ни пота, ни слез, ни крови. Когда это будет? Неужели только через десять лет? И увидит ли измученный Гракх эту вдохновенную картину?..
Минута мечтаний сменяется тревогой. Все ли готово?.. Отчеты представителей полны надежд. Бабеф теперь почти не выходит из дому: ведь вся полиция поставлена на ноги. Из его окна видны только небо и крыши. Он не видит Парижа. Жадно спрашивает он друзей:
- Ну, как?.. Нет, не отчеты… Как Париж, улицы, толпа, люди?..
Друзья отвечают по-разному. После удачного дня им кажется все прекрасным: "Париж кипит, как тридцать первого мая!" Но бывают и плохие дни, сказывается усталость. Вот сегодня - Буонарроти пришел мрачный, молча поздоровался.
- Как Париж?..
Не глядя на Бабефа, Буонарроти тихо отвечает:
- По-моему, Париж не с ними, но и не с нами. Он равнодушен.
Бабеф вскакивает, обнимает Буонарроти:
- Нет! Нет! Этого не может быть! Я знаю Париж - его нельзя зажечь словами. Но он весь загорится, как только увидит мужество "равных". Не журналистами должны мы быть - апостолами!
15
Десятого жерминаля в четыре часа пополудни молодой офицер Жорж Гризель шел из военного училища к своей тетушке. Несмотря на весеннее солнце, Гризель был не в духе: жизнь его никак не налаживалась. Вместо веселых кутежей в одном из кабачков "Пале-Эгалите", он должен хлебать луковый суп и слушать, как его тетушка жалуется на базарных торговцев: "Живодеры! За пучок лука просят тридцать франков, как будто лук - это ананасы!"
Денег тетушка не дает. Никакого повышения в чинах тоже не предвидится. Сколько офицеров за один год стали генералами! На что-нибудь же годна эта треклятая революция… А вот он, Гризель, - капитан, и точка. Дальше ни-ни. Подумать только, что проходимец Буонапарте назначен главнокомандующим. Вот это карьера! Почему же ему не везет? Он ведь тоже человек азартный…
Гризель шагал по набережной Тюльери, не обращая внимания ни на деревья в цвету, ни на улыбающихся модниц. Невеселый обед предстоял его тетушке.
С детских лет Гризель мечтал о славе. Он завидовал не только гражданину Тальену, но даже гражданину Сансону: помилуйте, стоит палачу прийти в театр, как все на него показывают пальцами. И потом такой Сансон хорошо зарабатывает: он не должен бегать за тридевять земель к старой дуре ради тарелки супа.
Гризель был сыном портного, и детство провел он в маленьком городке Аббевиле. Когда ему исполнилось восемнадцать лет, он стащил у отца двести франков и уехал в Париж. Он хотел было записаться во флот. Эскадра отбывала в Гибралтар. Но Гризель не вышел ростом, и его забраковали.
Настала революция. Другие честолюбцы сделались ораторами, депутатами, журналистами. Гризель остался портным. Он клал заплаты и пришивал пуговицы. Наконец он попал в армию, но и там, дойдя до звания капитана, остановился. Маленькое жалованьице, вылинявший мундир, обеды у тетушки - такова была жизнь Жоржа Гризеля. Понятно, что он шел и хмурился.
Вдруг его окликает гражданин Мюнье:
- Гризель! Давно не видались…
За год до революции оба жили в одной комнате, оба были портными. Друзья обнимаются. Мюнье зовет Гризеля:
- Разопьем бутылочку!
Не так часто Гризеля угощают, чтоб он раздумывал. Они идут в "Женевское кафе". Мюнье спрашивает:
- Ну, как тебе живется?
Гризель самолюбив. Не станет он жаловаться перед этим портняжкой.
- Ничего. Как видишь, служу республике, - командую третьим батальоном тридцать второй полубригады.
Мюнье хмурится:
- Я тоже, брат, ей послужил. Шесть месяцев. После прериаля. Не понимаешь? Сидел в тюрьме Плесси вместе с другими патриотами. Верная служба, хоть и без чинов! Хороша республика - нечего сказать! Честные люди голодают, а б… купаются в золоте. Только подумать, за что мы проливали кровь!..
Дружба поднимает дух, вино также. Гризель не спорит с Мюнье. Он плохо разбирается в политике, на всякий случай он ругает Директорию. Это верный ход: ее ведь все ругают.
- Пять болтунов!..
"Женевское кафе", как десятки других кафе, место встречи патриотов. Здесь все знают Мюнье, все с ним чокаются: "За хорошую переделку". Гризель, конечно, тоже пьет. Пусть стынет суп тетушки! К черту! Нельзя покутить с красотками в шикарном кабаке? Что же, он будет дуть дешевое вино с этими мастеровыми, благо, что платит Мюнье.
Офицера угощают яблочной водкой и кофе. Он пользуется успехом, как хорошенькая женщина. Особенно ласков с ним некто Монье, мастер-поясник. Этот Монье все время говорит:
- Скоро армия придет к нам на помощь. Не правда ли, гражданин?
Гризель опрокидывает рюмочку:
- Разумеется.
Когда он выходит из кафе, все путается: тетушка и патриоты, Монье и Мюнье. Что за напасть! Он, кажется, перехватил. Добравшись до дому, он тотчас засыпает. На следующий день с трудом вспоминает он шумный вечер и морщится: мастеровые!.. Он ведь теперь не портной, а как-никак капитан армии.
Не следует, однако, думать, что Гризель привередник. Когда через несколько дней его новый знакомый, гражданин Монье говорит при встрече: "Идем ко мне обедать", он колеблется только из приличия. Куда ему идти? К той же проклятой тетушке?
Монье ведет Грпзеля к себе, знакомит с женой. Эти люди бедные, но гостеприимные. На столе жареная колбаса и вино. Монье говорит с Гризелем, как патриот с патриотом:
- Готовы ли солдаты поддержать нас?
- Готовы.
В душе Гризель смущен: чего им это приспичило?.. Лучше говорил бы о девочках!.. Он ведь не может блеснуть никакой оригинальной мыслью. Он даже плохо понимает, о чем говорит Монье.
- Как? Ты не читаешь газету Бабефа? Стыдно, патриот!
Гризель оправдывается: служба, собачья служба! Начальство бездельничает, а у Гризеля ни минуты свободного времени… Монье показывает ему последний номер "Трибуна": вот обращение к армии.
- Здорово?
Гризеля кинуло в жар, когда он прочел: "Убить пять королей". Где он?.. Игра становилась опасной. Но что же ему было делать? Спорить? Монье куда сильнее Гризеля. Еще, чего доброго, изобьет… И Гризель усердно поддакивал. Обрадовавшись, что есть перед кем поговорить, Монье не умолкал.
- Кто закрыл "Пантеон"? Кто подменил конституцию? Кто в тюрьмах Марселя задушил сотни патриотов? Все они! Но cкopo мы с ними рассчитаемся!..
Гризель с тревогой спрашивает:
- Как?
- Да как - очень просто. Как с Капетом. Все уже готово. Теперь только комитет скажет "пли!" - сейчас же шагом марш. Понял?
Гризель грешил не только трусливостью, он был па редкость любопытен.
- А кто в этом комитете?
Монье расхохотался:
- Ну и спросил! Этого, брат, и я не знаю. Этого никто не знает - ни Карно, ни патриоты, ни сыщики. На то он "тайный". Но если ты хочешь познакомиться с настоящими патриотами, я тебя отведу в "Китайские бани".
Монье позвал своего соседа - шапочника Гово. Втроем они вышли на улицу. Гризель попробовал распрощаться:
- В другой раз. Служба…
Патриоты звали: "Брось! Идем!.." Гризель колебался: конечно, интересно поглядеть… Но еще, чего доброго, залезешь в какую-нибудь историю… Так и в тюрьму легко попасть - сидел же тот болван Мюнье…
Любопытство, однако, победило. Монье и Гово представили Гризеля как испытанного патриота. Гризель только улыбался и кивал головой: он был растерян. До этого дня он всегда сторонился революции. Он не бывал ни в клубах, ни на собраниях. Лица завсегдатаев этого кафе испугали его решимостью. Как всегда, Софи Ланьер исполняла патриотические куплеты. Услышав "погиб великий "Неподкупный", за революцию погиб, за нас", - Гризель невольно оглянулся: полно, не спит ли он? Здесь открыто восхваляют Робеспьера: как будто на дворе 93-й. Он даже подумал: улизнуть бы!.. Однако комплименты патриотов, обступивших офицера, его удерживали. Честолюбец охорашивался: ага! наконец-то меня оценили! Один из патриотов, пошептавшись с Монье, сказал Гризелю:
- Хорошо, что ты пришел сюда. Нам нужно наладить связь с лагерями. Ты нам, наверное, можешь помочь.
Это был друг Бабефа Дартэ. Гризель не знал, кто с ним говорит, он ответил самодовольно:
- Что же, если вы во мне нуждаетесь, я, конечно, могу…
Дартэ показывает Гризелю воззвание Бабефа к армии; Гризель, осмелев, критикует:
- С этим вы далеко не пойдете. Разве это язык для солдат? Это - философия, а солдату нужно загнуть такое, чтобы он расчихался. Твой Бабеф, может быть, и умный человек, но, видно, не нюхал казармы.
Дартэ испытующе оглядывает этого бойкого капитана. В душе он с ним согласен. Не раз он доказывал Бабефу, что для революции крепкие словечки куда полезнее всех Руссо.
- А ты взялся бы написать что-нибудь подходящее?
- Я ведь военный. У меня нет денег, чтобы печатать такие штуки.
- Ну, об этом не беспокойся. Мы напечатаем. А ты только составь. Ты ведь, наверное, здорово пишешь…
Гризель не в силах устоять против лести: хорошо, завтра, самое позднее послезавтра воззвание будет готово.
Вернувшись в училище, Гризель снова заколебался. Разумней всего бросить это дело. Что бы они там ни говорили, вряд ли их сторона возьмет верх. Они вот думают, что солдаты с ними. На самом деле солдаты режутся в карты, пьют вино, спят с девками и плюют на революцию. Конечно, будь это года на три раньше, Гризель сразу бы пошел с ними. Тогда всем правили именно такие сумасброды. Но тогда его никто и не знал. А теперь - дудки… может быть, доложить начальнику? Только какая ему будет польза? Наверное, полиция сама знает, что в "Китайских банях" собираются анархисты. Снова тихая служба, долги, тетушка? Скучно! Здесь по крайней мере - слава. Что же делать?..
Долго Гризель думал, наконец решил посоветоваться со своим товарищем Монтионом.
- Может быть, войти в их доверие и потом раскрыть весь заговор? За это, наверное, здорово платят. Вот бы покутили!..
Монтион был человеком осторожным.
- Делай, как знаешь. Я могу тебе обещать одно: если что выйдет, я за тебя вступлюсь. Ты, мол, сразу мне обо всем рассказал, а с ними связался, только чтобы выследить…
Это несколько успокоило Гризеля. Потом он все же не был уверен, что Директория сильнее заговорщиков. Вдруг победят патриоты? Тогда его сразу произведут в генералы. Бери выше: главнокомандующий. А если выяснится, что у них одни разговоры, тогда Гризель донесет куда надо, и Монтион его поддержит.